Хлопушка двадцатая

Под бравурную музыку несколько тысяч упитанных мясных голубей, хлопая крыльями, взмыли в июльское небо. Следом взлетели тысячи разноцветных воздушных шариков. Пролетая над храмом, голуби уронили с десяток серых перьев, которые смешались с окровавленными перьями страусов. Уцелевшие страусы сбились под большим деревом, словно под прикрытием. Тушки трёх убитых Хуан Бао перед храмом являли собой ужасное зрелище. Стоя перед воротами храма и глядя в небо на воздушные шарики, которых ветром несло на юг, Старшой Лань сокрушённо вздохнул. Откуда-то из-за храма показалась старая буддистская монахиня – румяное лицо, седые волосы, которую поддерживали под руки две молодые монашки. Она остановилась перед Старшим Ланем и с достоинством спросила:

– Вы звали меня, старуху, жертвователь, какие будут распоряжения?

Тот прижал к груди кулак под ладонью в «малом приветствии» и склонился в глубоком поклоне:

– Почтенная наставница, жена моя Шэнь Яояо временно пребывает в вашем монастыре, простите, что затруднил вас заботой о ней.

– Мадам Яояо уже приняла постриг, жертвователь, теперь её имя – Хуэймин, надеюсь, вы не станете нарушать её непритязательное бытие, это и её пожелание, она поручила мне передать его вам. Через три месяца ей ещё нужно будет передать вам нечто важное, прошу вас в назначенное время прибыть сюда. – С этими словами старая монахиня откланялась. Вынув какую-то купюру. Старшой Лань обратился к ней:

– Почтенная наставница, я знаю, что вашей обители немало лет и она обветшала, хочу пожертвовать некоторую сумму на её ремонт, надеюсь, что наставница снисходительно её примет.

Монахиня уважительно сложила ладони перед грудью:

– Ваши подношения так великодушны, почтенный жертвователь, ваши заслуги и добродетели неизмеримы, да пошлёт вам бодхисатва счастья и долгих лет в добром здравии!

Старшóй Лань передал купюру одной из молодых монашек позади наставницы, та, широко улыбаясь, приняла её, но, когда она опустила глаза на номинал, её брови удивлённо взлетели. Большие круглые глаза, розовые щёки, алые губы и белые зубы, синеватая кожа на бритой голове, от неё исходил аромат молодости. У второй молодой монашки, стоявшей позади старухи, губы полные, брови чёрные, как лак, кожа гладкая, как нефрит. Как жаль, такие девушки – и монахини! Я понимаю, мудрейший, допускать подобные мысли – первостатейная пошлятина, но ведь я должен высказывать, что у меня на душе, иначе мои грехи станут ещё тяжелее, верно? Мудрейший лишь молча кивнул. На празднике разворачивалось действие пятое: начиналось групповое представление – на главной площадке снова оглушительно грянули большие трубы – часть первая: ритуальные танцы фениксов, пляски ста зверей. Со стороны главной площадки донёсся шум, который тут же затих. Трубы наигрывали простые старинные мотивчики, заставлявшие размышлять о далёком прошлом. Я заметил, что Старшóй Лань чуть ли не с одержимостью не спускает глаз с силуэтов трёх монахинь. Серые монашеские рясы, белоснежные воротнички, бледность бритых голов, отрадно посмотреть. В небе над главной площадкой закружились цветастые фениксы, создавая возвышенную и загадочную атмосферу. Я давно уже слышал, что этот мясной праздник проводится в десятый раз, поэтому он должен быть исключительно торжественным, и на церемонии открытия ожидается блестящее представление. Эта пара фениксов с длинными развевающимися хвостами, изготовленные и представляемые искусными мастерами своего дела, наверное, были очень яркой деталью. Что касается плясок ста зверей, думаю, имеется в виду смешанное представление настоящих зверей и ненастоящих. В обеих частях было полно всяких зверей, не было разве только цилиня, и самых разных птиц, кроме феникса. Ещё я знал, что в танце должна была показать своё мастерство великолепная группа верблюдов Лао Ланя. Но эти верблюды перестали слушаться, такая жалость.

От комплиментов Лао Ланя я просто сиял, это был полный восторг, казалось даже, что я стал больше, в один миг оказался на равной ноге со взрослыми. И поэтому, когда они в очередной раз наполняли стопки, я вылил воду из стоявшей передо мной белой чашки и тоже протянул матери:

– Налей мне немного.

– Как, ты тоже хочешь вина? – удивилась она.

– Не надо учиться дурным привычкам, малыш, – сказал отец.

– У меня настроение хорошее, давно уже такого не было, – сказал я. – Но я вижу, что и у вас оно прекрасное, вот, чтобы отметить наше хорошее настроение, и хочу немного выпить.

У Лао Ланя заблестели глаза:

– Чудесно, племяш Сяотун. Резонно сказано и логично. Сказавший такие слова независимо от возраста, несомненно, имеет право выпить. Иди сюда, я тебе налью.

– Не надо подбивать его, брат Лань, – возразила мать. – Он ещё за свои поступки не отвечает.

– Дай сюда бутылку, – попросил Лао Лань. – По своему опыту могу сказать, что в мире есть два типа людей, которых нельзя обижать. Первый – это хулиганы и бродяги, в общем, люмпен-пролетариат. Из тех, что где стоят, там и спать ложатся, сам наелся – вся семья накормлена. С ними не смеют мериться силами те, у кого есть семья и своё дело, пустившие корни и имеющие потомство, облечённые властью и пользующиеся положением. А есть ещё дети – неказистые, в соплях, грязные, которых пинают, как паршивых собачонок. У таких детей гораздо больше возможностей стать бандитами, разбойниками, большими чиновниками, чем у вежливых и симпатичных, опрятно одетых детей. – И Лао Лань налил мне в чашку вина: – Давай, Ло Сяотун, господин Ло, Лао Лань пьёт за вас!

Я гордо поднял чашку, чокнулся со стопкой в руке Лао Ланя – керамика и стекло издали разные звуки, так восхитительно мелодично. Лао Лань опрокинул стопку и заявил:

– Сначала пьют в честь кого-то! – Потом перевернул стопку, показывая, что всё честно. – Я выпил до дна, давайте и вы, – добавил он.

Ещё не коснувшись вина, губы ощутили резкий, острый, бьющий в нос дух. Ощущение было не из приятных, но я в крайнем возбуждении отпил большой глоток. Во рту всё будто вспыхнуло огнём, который покатился по горлу в желудок, обжигая всё на своём пути. Мать выхватила у меня чашку:

– Хватит, попробовал и довольно, ещё выпьешь, когда вырастешь.

– Нет, я хочу пить. – И я протянул руку за чашкой.

Отец с тревогой смотрел на меня, но виду не подал. Лао Лань взял чашку и плеснул из неё в свою стопку со словами:

– В своё время, почтенный племянник, будешь действовать с размахом, присущим мужчине. Отлил вот от тебя, остальное можешь выпить.

Его стопка ещё раз звонко чокнулась с моей чашкой, и мы оба выпили.

Мне хорошо, говорю я им, я чувствую себя очень хорошо, никогда ещё так хорошо себя не чувствовал. Казалось, я плыву, не парю в воздухе под ветром, как куриное пёрышко, а меня несёт водой, я плыву по реке этаким круглым арбузом… Мой взгляд вдруг привлекли измазанные жиром маленькие ручки Цзяоцзяо. Мне пришло в голову, что пока мы, взрослые, выпивали и провозглашали тосты, про эту прозрачную, как хрусталь, прелестную девчушку все забыли. Но таких смышлёных девочек, как моя сестрёнка, поискать, такая же смышлёная, как её старший брат Сяотун. Пока взрослые были заняты своим делом, она в соответствии с древней заповедью «сам берись за дело, чтобы обеспечить себя едой и одеждой», безо всяких палочек – к чему эти неудобные штуки – руками раз за разом исподтишка проводила налёты на блюда с мясом, рыбой и другими вкусностями. Все руки в масле, щёки тоже. Когда я устремил на неё взор, она улыбнулась совершенно очаровательной улыбкой. В душе у меня разлилось безграничное тепло, так приятно покалывает, когда каждую зиму опускаешь в горячую воду отмороженные ноги. Я достал из консервной банки с анчоусами самую красивую рыбку, свесился через круглый стол, поднёс её к лицу сестрёнки и скомандовал: «Открой рот!» Она задрала голову, послушно открыла рот и проглотила маленькую рыбку, как котёнок.

– Ешь досыта, сестрёнка, – сказал я. – Поднебесная наша, мы уже из трясины бедствий выкарабкались.

– Вот ведь ребёнок, опьянел уже, – смущённо проговорила мать, глядя на Лао Ланя.

– Ничего не опьянел, – запротестовал я. – Правда, не опьянел.

– Уксус есть? – услышал я голос Лао Ланя, он говорил как-то в нос. – Налей ему немного. А ещё лучше – супа с карасём.

– Где я возьму супа с карасём? – беспомощно проговорила мать. – Даже уксуса нет. Пусть выпьет холодной воды и спать ложится.

– Ну разве так можно? – Подняв руки, Лао Лань хлопнул в ладоши, и перед нами предстал Хуан Бао, про которого мы забыли. Он двигался, как леопард, широкими шагами, упругой походкой и появился почти бесшумно. Если бы не прозрачный холодный воздух, ворвавшийся в дом, когда он открыл дверь, можно было бы подумать, что он с неба свалился или выскочил из-под земли. Уставившись проницательным взглядом в рот Лао Ланя, он ждал его приказаний.

– Сходи-ка принеси плошку супа с карасём, – негромко, но очень властно проговорил Лао Лань, – и поскорее, а ещё пусть сварят пару цзиней пельменей с акульим мясом. Сначала суп, пельмени потом.

Хуан Бао хмыкнул в ответ и исчез так же внезапно, как и появился. Пока он открывал и закрывал дверь, в дом ворвался морозный воздух этого вечера третьего января тысяча девятьсот девяносто первого года и принёс с собой дух покрытой льдом и снегом земли и дыхание усеянного звёздами неба, заставив меня почувствовать непостижимую торжественность и обязательность исполнения приказов в жизни взрослых.

– Ну куда это годится, – виновато проговорила мать. – Ведь это мы пригласили вас на угощение, а тут вы вводите себя в расходы!

Лао Лань улыбнулся открытой улыбкой:

– Эх, Ян Юйчжэнь, как же ты ещё не поняла? Ведь я пользуюсь этим случаем, чтобы поугодничать перед твоим сыном и дочкой, нам всем уже скоро за сорок, а если прыгнуть вперёд на несколько лет, мир будет принадлежать им, пройдёт десяток лет, и они будут проявлять свои способности.

Отец налил стопку и торжественно заявил:

– Лао Лань, в прошлом я с тобой не соглашался, а теперь согласен, ты меня превзошёл. Отныне буду следовать твоему примеру.

– Мы с тобой, – Лао Лань указал пальцем на отца, потом на себя, – мы с тобой два сапога пара.

В этот незабываемый вечер родители с Лао Ланем вина выпили немало и изменились в лице: лицо Лао Ланя всё больше желтело, отец бледнел, а лицо матери раскраснелось.