Хлопушка шестнадцатая

Во главе праздничной колонны из восточной части городка двигался большой разукрашенный грузовик. Спереди на нём была намалёвана расплывшаяся в улыбке большая коровья голова бежевого цвета. Я, конечно, сразу понял всю нелепость этой картинки. Все изображения животных на параде в честь праздника мяса символизировали кровавое истребление. Мне столько раз приходилось видеть агонию забиваемого скота, столько раз я слышал предсмертный горестный рёв. Насколько мне известно, нынче режут скот цивилизованно, животных моют, включают лёгкую музыку, даже делают массаж всего тела, дают снотворное, но за этим следуют удар ножа и смерть. По телевизору показывали программу, посвящённую такому «цивилизованному забою», и его назвали огромным шагом человечества вперёд. Люди уже стараются быть гуманными по отношению к животным, но продолжают изобретать оружие огромной убойной силы, которое не оставляет возможности умереть своей смертью. Чем более передовым становится такое оружие, тем за большие деньги его можно продать. Хоть я ещё не стал буддистом, но уже понимаю, что людские слова и дела серьёзно расходятся с духом буддизма.

– Верно я говорю, мудрейший?

На лице мудрейшего появляется смешливое выражение, и поди пойми, признаёт моё понимание или смеётся над его поверхностностью. В кузове этой размалёванной под корову машины стоят человек двадцать молодых людей с вымазанными красным лицами в просторных красных шароварах, коротких двубортных куртках белого цвета, полотенцах, на их головы намотаны тюрбаны, а на талии – красные шёлковые пояса. Они стоят вокруг большого барабана, размахивая толстыми, как стиральные вальки, колотушками, и что есть сил бьют в него, извлекая потрясающие звуки.

На борту разукрашенного грузовика красовалась надпись большими узорными иероглифами в сунском стиле «Мясная компания Кеньтаху». За ним выступала группа молодых танцовщиц из труппы янгэ. В белых штанах и красных кофтах с полоской зелёного шёлка на талии, они двигались за грузовиком в такт барабану, размашисто вертя ягодицами. За ними следовал грузовик в форме белого петуха с парой куриц, парой петухов и парой несушек. Петухи через каждую пару минут вертели головами и издавали странное кукарекание. Из гузки несушки через каждые несколько минут появлялось огромное яйцо, и она принималась громко кудахтать. Это оформление было блестяще задумано, смотрелось очень жизнеподобно и при подведении итогов праздника наверняка могло занять одно из высоких мест, а возможно, и первое. Понятно, внутри петуха и курицы сидели люди – это они кукарекали и несли яйца. Лозунги и логотипы на этой машине имели отношение к «Объединённой компании тётушки Ян по птицеводству и производству яиц». Позади «куриной» машины, построившись в колонну по четверо, шествовали восемьдесят мужчин и женщин в шапочках с петушиными гребнями и перьями на рукавах, они махали на ходу «крыльями» и выкрикивали: «Хочешь здоровьем запастись – без яиц не обойтись», «Яйца птицы без числа тётка Ян нам припасла». Во главе колонны, подошедшей с запада, были верблюды, которых я сначала принял за ненастоящих, и понял, что они живые, лишь когда они приблизились. По моим грубым подсчётам, их было голов сорок – все в цветах и красных шёлковых лентах, словно только что награждённые передовики труда. Их вёл энергичный коротышка, легконогий и натренированный, который через каждые несколько шагов делал кувырок в воздухе. Разноцветная плётка у него в руке была густо увешана медными монетками и при каждом взмахе издавала мелодичный звон. Послушные ему верблюды меняли поступь, колокольчики у них на шеях так же мелодично звенели. Это был прекрасно обученный почётный верблюжий эскорт. Посредине на спине беломордого верблюда был привязан длинный шест, с которого свисало полотнище флага, расшитое большими иероглифами – даже не глядя на эту надпись, я уже понял, что это люди Лао Ланя. На базе объединённой компании по обработке мясопродуктов, где я работал десять лет назад, Лао Лань создал свою компанию по забою редких животных. Производимое им мясо верблюдов и страусов пользовалось широкой известностью, он предоставлял народу обильную пищу, и это приносило его компании огромное богатство. Говорят, этот ублюдок спит на водяной кровати, унитаз у него облицован золотом, курит он сигареты с добавлением женьшеня, съедает каждый день верблюжье копыто и пару лап страуса, да ещё страусиное яйцо. За верблюдами выступали страусы: всего двадцать четыре птицы, построенные в две колонны. На спине каждого восседал ребёнок; в колонне слева – мальчики, в правой колонне – девочки. Мальчики в белых кедах, белых гетрах с красной полоской, голубых форменных шортах, белоснежных рубашках с короткими рукавами и красными лентами на шее. Девочки в белых кожаных туфельках, белых носочках с двумя красными шариками на верхнем краешке, в коротких голубых платьицах с золотистыми бантиками на груди. У мальчиков головы бритые и круглые, как резиновые мячики. У девочек торчат косички с красными лентами, головки круглые, как помпончики. Дети держатся прямо, выпятив грудки. Страусы, высоко задрав треугольные головки, вышагивают торжественно и высокомерно. Их редкое серое оперение выглядит скромно и неприхотливо, без видимого лоска. К шеям привязаны красные шёлковые ленты. Страусы почти не могут ходить медленно, шаги у них стремительные, всякий – метра на полтора, неторопливые верблюды их задерживают, и они, похоже, беспокоятся и нервничают, без конца крутя длинными изогнутыми шеями. После встречи восточная и западная колонны больше не двигаются вперёд, гремят барабаны и гонги, звучит музыка, раздаются крики, вокруг царят оживление и неразбериха. Десяток телерепортёров с камерами суетятся, выбирая самое выгодное место съёмки. Один из них подошёл очень близко к верблюдам, желая снять их крупным планом, и рассердил их. Верблюд оскалился, взревел и выплюнул ком вязкой слюны, залепив репортёру всю камеру и глаза. Тот с воплем отпрыгнул в сторону, положил аппаратуру на землю, наклонился и принялся вытирать лицо рукавом. Какой-то распорядитель с флажком в руках кричал, призывая участников парада собраться на месте представления. Первыми на лужайку перед сценой неторопливо свернули с шоссе грузовик-«корова» и грузовик-«курица», за ними постепенно двигались другие участники, растянувшиеся насколько хватало глаз. Ведомые улыбающимися коротышками, которые не уступали по умению актёрам, играющим воинов, на лужайку проворно переместился отряд верблюдов с запада городка. У дороги напропалую ругался пострадавший репортёр, но никто не обращал на него внимания. Верблюды двигались, можно сказать, упорядоченно, а вот двадцать четыре страуса непонятно почему стали проявлять норов. Их ряды вдруг смешались, и они, как рой пчёл, устремились во двор перед храмом. Пронзительно завизжали дети, одни соскользнули со страусов, другие вцепились в страусиные шеи так, что на их лицах выступил пот. Сгрудившись в кучу, страусы суматошно носились по двору. Я вдруг обратил внимание, как красиво заиграло в солнечных лучах их казавшееся издалека бесцветным оперение. Такая простая красота, вроде парчи династии Цинь, несравненна. Попытки нескольких человек из компании по забою редких животных отогнать страусов закончились ничем, это лишь обозлило птиц. Видно было, как их маленькие круглые глазки засверкали ненавистью, и они, широко разевая клюв, стали издавать хриплые крики. Одному из работников компании Лао Ланя взбешённый страус ударил ногой по колену. С горестным воплем тот шлёпнулся на землю, схватился за коленку, ойкнул и побледнел, весь лоб у него покрылся каплями пота. Какие большие и твёрдые лапищи у этих бегающих вокруг страусов, как они громко топают по земле! И уж поддадут, ясное дело, посильнее, чем лошадь копытом. Говорят, взрослые страусы не боятся схватиться со львом. Носятся себе круглый год по пустыне, и ноги у них становятся как железо. Сидевший на земле стонал, колено у него, должно быть, поранено серьёзно, двое товарищей из той же компании пытались поднять его, держа за руки, но он скрючивался и вновь оседал на землю. Большинство детей уже соскользнули со страусов, крепко держались лишь двое: девочка и мальчик. Личики напряжены, по гриму стекают полоски пота, они похожи на перепачканные краской блюдца. У мальчика, ухватившегося за суставы у основания крыльев, попа всё время подскакивала в такт бегу птицы. Он уже сполз со спины, но насмерть вцепился в крылья и не отпускал руки. Страус не прекращал бешеный бег, а мальчик так и висел у него на боку.

Народ вокруг, остолбенев, следил за происходящим, но никто не бросился на выручку. В конце концов, мальчик упал на землю, зажав в руках два клока страусиных перьев, и тогда кто-то подбежал поднять его – нижняя губа плотно прикушена, по лицу текут слёзы. Сбросивший бремя страус присоединился к соплеменникам, широко разевая клюв и тяжело дыша. Девочка же ни за что не хотела отпускать страусиную шею. Птица пыталась сбросить её и так и сяк, но девочка держалась поразительно крепко, и вконец измотанный страус прижал её головой и шеей к земле, высоко задрал гузку и принялся беспрестанно отбрасывать ноги назад, так что земля разлеталась в разные стороны…

В моём животе, где сейчас переваривается свинина, такая тяжесть, что кажется – там завёлся целый выводок поросят. Я, вообще-то, не свиноматка и не могу знать, как их вынашивают. Беременная свинья Яо Седьмого, волоча свешивающееся почти до самой земли брюхо и похрюкивая, рылась в куче занесённого снегом мусора перед недавно открывшимся салоном красоты «Мэйли» в поисках съестного. Ленивая и томная, беззаботная и здоровая – на первый взгляд всем довольная свинья, не то что пара тощих, как шакалы, поросят, которых мы растили, у тех было столько ненависти ко всем людям, что казалось, они принадлежат к другому классу. У Яо Седьмого для производства колбасы специально используют такое жирное мясо, от которого даже собаки отворачиваются – с добавлением крахмала из батата и красной от красителя пенки с соевого молока. У него в колбасу добавляется много неизвестных химических веществ, благодаря которым она выглядит сочной, имеет прекрасный аромат, хорошо продаётся и приносит неплохую прибыль. Свиноматок он разводит как хобби, а не для наживы, и тем более не для того, чтобы, как раньше, запасать удобрения. Поэтому можно утверждать, что его свинья вышла спозаранку не добывать себе пищу, а с удовольствием поглазеть по сторонам, беспечно прогуляться, заняться физическими упражнениями. Я видел, как её хозяин Яо Седьмой стоит на крыльце своего дома, который внешне не такой красивый, как наш, но на самом деле смахивает на крепость, и, засунув левую руку под мышку, а в правой держа сигарету, прищурившись, с восторгом наблюдает за своей свиньёй. В блеске солнечных лучей его квадратное лицо смахивает на кусок тушёного мяса в соевом соусе.

В то утро я только что наелся свиной головы, и один вид этой свиньи наполнил меня глубоким отвращением, перед глазами покачивалась гадкая фигура этой свиноматки, желудок переворачивался от вони отбросов, а-а, нечистоплотные вы люди, как вам только в голову приходит есть свинину? Свиньи ведь вырастают, питаясь всяким дерьмом и отбросами, и есть их мясо – это всё равно что есть это дерьмо и отбросы! Будь моя воля, я бы всех охочих до свинины загнал бы в свинарник, чтобы они превратились в грязных свиней. Ах, как я жалею, какой же я глупый, как я мог с такой жадностью умять приготовленную матерью без всяких приправ свиную голову с толстым слоем белого жира на ней? Это же самое грязное, самое постыдное, что только есть в мире, этим только бездомных кошек, что прячутся в грязных канавах, кормить… Тут меня вытошнило. – Взял и грязными лапами запихнул себе в рот эту подрагивающую мерзость, сделав собственный живот кожаным мешком для нечистот… Снова вытошнило. – Никогда больше не буду такой жвачной скотиной… Опять тошнит. – И я, ничуть не жалея, выплеснул на заснеженную землю всё, что подступило к горлу. На самом деле было очень противно смотреть, чем тебя вырвало, от ещё большего омерзения желудок один за другим охватили спазмы, а затем последовал ещё более жестокий приступ рвоты. Передо мной молча сидела и ждала собака. Отец за руку с сестрёнкой стоял рядом и большой свободной рукой похлопывал меня по спине, желая приуменьшить мучения.

Желудок изверг всё, что в нём было, в горле першило, колики продолжались, но, в конце концов, стало значительно легче, как разрешившейся от бремени свиноматке. Я не свиноматка и не знаю, как себя чувствуешь после разрешения от бремени. Полными слёз глазами я посмотрел на отца. Тот потрепал меня рукой по лицу:

– Желудок прочистился, и хорошо…

– Пап, я больше не буду есть мяса, клянусь!

– Вот чего не стоит делать, так это необдуманно давать клятвы, – сочувственно глянул на меня отец. – Запомни, сынок, никогда не надо клясться, иначе получится, что забрался на высокую стену, а лестницу уронил.

Всё, что было потом, стало подтверждением правоты отца. Не прошло и трёх дней после того, как я изрыгнул из себя это свиное мясо, я снова стал вспоминать о мясном, и эти воспоминания не отпускали меня очень долго. Даже сомнения одолевали: я ли это тем утром выразил отвращение к мясу и настолько опорочил его, или это был кто-то другой, какой-то бессовестный тип.

Я стоял перед входом в салон красоты «Мэйли», перед его без конца вращающейся разноцветной вывеской, и разглядывал выставленный в лайтбоксе под ней ценник. По команде матери после роскошного завтрака мы отправились постричься в этот только что открывшийся салон.

Мать вся сияла, похоже, настроение у неё было прекрасное. Она бросила грязную посуду в котёл и сказала попытавшемуся помочь ей отцу:

– Ступай прочь, не твоё это дело. Скоро Новый год, Сяотун, какое сегодня число – двадцать седьмое или двадцать восьмое?

Ну как отвечать на её вопрос? Рот забит мясом, откроешь – того и гляди вывалится. Да и какое сегодня число, я не знал и не мог дать ответ при всём желании. В этой беспросветной жизни до возвращения отца даты ничего не значили, в любой великий праздник я всё равно не отдыхал, этакий стопроцентный маленький раб.

– Отведи их постричься. – С виду недовольная, но, понятное дело, с глубоким чувством мать бегло взглянула на отца. – Хоть в зеркало полюбуйтесь, что тот, что другой: на людей-то не похожи. Ну как из собачьей конуры вылезли, если вам не страшно срамиться перед людьми, то мне страшно!

Когда я услышал слово «постричься», у меня в глазах потемнело, и я чуть не грохнулся в обморок.

Отец почесал в затылке:

– А надо ли на это тратиться? Пошёл, купил машинку для стрижки, обкорнался сам, и всё тут.

– Машинка у нас, конечно, есть. – Мать вынула несколько купюр и сунула отцу. – Но сегодня отправляемся брить голову в салон, Фань Чжаося работает неплохо, и цены у неё невысокие.

– А сколько стоит брить три такие головы, как наши? – поинтересовался отец, обведя рукой наши головы.

– Побрить такие три занозы, как вы, всё равно что побрить одну голову, – ответила мать. – По мне так и десяти юаней не стоит.

– Сколько? – поразился отец. – Десять юаней? Да на десять юаней можно полмешка еды накупить.

– С трёх голов не обеднеем, – великодушно сказала мать. – Веди давай.

– Ну… – промямлил отец. – Голова крестьянина не стоит таких денег…

– Могу и я вас постричь. – Мать лукаво глянула на меня. – Спроси Сяотуна, есть у него такое желание?

Обхватив обеими руками живот, я, шатаясь, выбежал во двор с отчаянным воплем:

– Пап, я скорее помру на месте, чем дам ей брить мне голову!

Незаметно подошедший с важным видом Яо Седьмой сначала вытянул голову, смерил взглядом погрузившегося в изучение цен на бритьё отца, потом вдруг хлопнул его по загривку и заорал:

– Старина До!

– Ты чего? – спокойно повернулся к нему отец.

– Это ты, что ли?

– А кто же ещё?

– Эвона как, вернулся-таки, блудный сын, – крякнул Яо Седьмой. – А что Дикая Мулиха?

Отец покачал головой:

– Спроси что-нибудь полегче, почём я знаю.

И, решительно открыв дверь, потащил нас в салон.

– Ишь каков, вот уж поистине молодец хоть куда, – громко воскликнул Яо Седьмой. – И жена, и любовница, и сын, и дочка… Да мужчины из деревни мясников должны почитать тебя, дружище!

Отец закрыл дверь, оставив Яо Седьмого на улице. Но тот шагнул внутрь и уже с порога продолжал горланить:

– Сколько лет не виделись, соскучились немного по тебе, правда.

Отец горько усмехнулся и, ни слова не говоря, усадил нас с сестрёнкой на длинную запылённую скамейку, на которой валялись несколько популярных журналов, грязных и обтрёпанных, прошедших через тысячи рук. Скамейка была точно такая же, как и в зале ожидания железнодорожной станции, словно их мастерил один и тот же плотник, а хозяин салона стащил её оттуда. На чёрной кожаной обивке специального парикмахерского кресла с педалью и винтовой нарезкой зиял длинный разрез, словно от меча. На стене перед креслом висело прямоугольное зеркало. Покрытие на нём потускнело, отражение нечёткое. На узкой полочке под зеркалом расставлены шампуни разных цветов, фиксаторы для волос, а также мусс (да-да, мусс эта штука называется). Ещё есть электрическая машинка для стрижки, которая висит на стене на большом ржавом гвозде; а ещё отсыревшие цветные фотографии – на них изображены юноши и девушки с образцами стрижек – одни плотно держатся на стене, у других края топорщатся – вот-вот упадут. Пол выложен квадратной красной плиткой, но из-за втёртых ногами остатков волос – чёрных, седых, пепельных – и нанесённой грязи она уже утратила первоначальный цвет. В помещении стоял странный запах: нельзя сказать, что приятный, но и не противный, раз вроде бы в нос не бьёт; в носу защекотало, и я звонко чихнул три раза подряд. Словно заразившись от меня, трижды чихнула и сестрёнка. Чихая, она морщила носик и зажмуривалась, потешно и мило. И, хлопая глазами, спросила:

– Пап, а кто вспоминает обо мне? Моя мама?

– Да, – ответил отец. – Она.

Лицо Яо Седьмого сравнительно посерьёзнело, и он, хоть и стоя одной ногой на улице, с большой долей важности обратился к отцу:

– Ну, старина Ло, вернулся – и славно, через пару дней хочу с тобой одно важное дело обсудить.

Фигура Яо Седьмого исчезла, и дверь в салон автоматически закрылась. С улицы пахнуло свежим снежком, и от этого запах грязи в помещении показался ещё гуще. Мы с сестрёнкой продолжали чихать, словно наперегонки, и лишь через какое-то время приспособились к запаху салона. Хозяйки не было, но было ясно, что она ушла недавно, потому что, войдя, я заметил в одном углу салона приспособление в виде полусферы, похожее на телефонную будку, такие я видел в городе. Под этим устройством с прямой спиной, вытянув шею, сидела какая-то женщина в красном, вся её голова была в цветастых зажимах. С этой полусферой над головой она на треть смотрелась, как космонавт, на треть – как большеголовая кукла, какие раньше ходили по улицам, и на треть походила на мать Пидоу. На самом деле это и была мать Пидоу, потому что отцом Пидоу был мясник Лопоухий, а значит, мать Пидоу и есть жена Лопоухого. Немного непохожа на мать Пидоу, потому что я давно её не видел, её щёки выступали так, словно во рту были мясные фрикадельки. И брови у неё всегда были густые, словно у бога несчастья, а теперь, поди-ка, почти напрочь выщипаны и нарисованы тоненькие полоски, наполовину синие, наполовину красные, словно две гусеницы, какие поедают листья кунжута. Восседает там с каким-то каталогом в руках, вытянув его далеко вперёд: ясное дело, дальнозоркость. На нас, как мы вошли, и глаз не подняла – ни дать ни взять знатная дама, не обращающая внимания на нищих, с этаким жеманством и высокомерием. Ха! Много ты мнишь о себе, мешок с мясом, бабьё паршивое, да ты хоть какой марафет наведи, хоть все волосёнки на голове повыщипай, всю кожу на морде обдери, все губы размалюй красным почище свиной крови, всё равно останешься мамашей Пидоу, женой мясника! Тебе до нас нет дела, а нам тем паче наплевать на тебя! Я украдкой глянул на отца, тот держался равнодушно, но благородно и с достоинством, с возвышенностью безоблачного, насколько хватает глаз, неба, с достоинством наставника шаолиньского монастыря, с достоинством красноголового журавля среди кур, с достоинством верблюда среди баранов… Парикмахерское кресло пустовало, на его спинку было наброшено большое белое полотенце, всё в каких-то пятнах и мелких волосках. При взгляде на него невольно шея зачесалась. А когда я подумал, что, возможно, это волоски мамаши Пидоу, зачесалась ещё сильнее.

Я с детства боюсь стричься, и отец об этом знает. Причина в том, что всякий раз после того, как мне брили голову, из-за крохотных состриженных волосков у меня начинало чесаться всё тело, хуже, чем от вшей. За мою маленькую жизнь количество стрижек можно по пальцам перечесть. После ухода отца у нас дома в ход шла не только машинка для стрижки, были и специальные парикмахерские ножницы, а также бритва марки «Две стрелы». Почти весь этот набор инструментов мы, конечно, нашли среди утиля. Когда отец ушёл, мать ради экономии денег, а также чувств (живший рядом Куй Четвёртый владел искусством стрижки довольно сносно, но мать не хотела обращаться к нему) при помощи этих ржавых штуковин разворачивала на моей голове целое сражение, и всякий раз мои мучительные стоны и крики возносились до небес…

Вот послушайте, мудрейший, расскажу вам о самом страшном бритье в моей жизни, возможно, я немного преувеличиваю; когда угрозы и подкуп ничего не дали, чтобы я встретил Новый год со свежевыбритой головой, мать привязала меня к стулу. После ухода отца эта зараза накачала благодаря работе такие мускулы, особенно на руках, что, как я ни сопротивлялся изо всех сил, как ни катался по полу, подобно ослу, как ни прятал голову между ног, подобно собаке, ничего у меня не выходило – и в конце концов я оказался привязанным. При этом я, похоже, прокусил ей запястье, на зубах ещё остался привкус горелой резины. Потом выяснилось, что так оно и было. Обнаружила она, что я её укусил, лишь закончив привязывать меня. Она рассматривала две сочащиеся кровью ранки, а также десяток багровых отметин от зубов на своей левой руке, и лицо её постепенно исполнилось печали. Моя душа была полна раскаяния и страха, но злорадство всё же преобладало. В горле у неё забулькало, и на щеках появились жёлтые полоски слёз. Я разразился плачем, сделав вид, что не видел ран у неё на руке и не понимал, чего она так опечалилась. Я ещё не понимал, в каком направлении будут разворачиваться события, но чувствовал, что ничего хорошего ждать не приходится. И действительно, слёзы из её глаз больше не лились, грустное выражение тоже исчезло с лица.

– Ублюдок, ах ты мелкий ублюдок! – начала она. – Ты ещё посмел укусить меня, родную мать! – И возвела глаза к небу: – Раскрой очи свои, правитель небесный, посмотри, какого сыночка я вырастила! Да это просто волк, белоглазый волк! Я тут, не щадя сил, хожу за ним, ращу, и зачем, спрашивается? Чтобы он кусал меня? Столько сил положила, потом обливалась, терпела страдания бесконечные. Говорят, корень коптиса горек, а моя жизнь ещё горше! От белого уксуса рот сводит, а мне в пять раз горше! И в конечном счёте вот вам, пожалуйста! Сейчас зубы у тебя ещё не выросли и крылья не окрепли, можешь только кусаться, а пройдёт время – вообще меня сожрёшь! Вот уж не выйдет, пащенок, скорее забью тебя до смерти!

Ругаясь, мать схватила длинную турнепсину, которую достала этим утром из подвала, и опустила мне на голову. В голове загудело, и половинка турнепса пролетела перед глазами. Потом удары посыпались на голову один за другим. Было больно, но не то чтобы очень, для меня, дряни этакой, вынести такую небольшую боль всё равно что, как говорится, Чжан Фэю умять тарелочку закусок – пара пустяков. Но я сделал вид, что потерял сознание и уронил голову набок. Она схватила меня за ухо и поставила мне голову прямо, бросив при этом:

– Нечего мёртвым притворяться, все твои штучки я прекрасно знаю. Можешь глаза закатывать, исходить белой пеной, еле дышать, как старая корова, давай показывай всё, что умеешь! И лучше мёртвым не прикидывайся, если даже помрёшь, я эту твою вихрастую голову побрею. Если я, Ян Юйчжэнь, сегодня твою голову не побрею, клянусь, я не я буду!

И она, поставив передо мной на табуретку таз горячей воды, с силой окунула туда мою голову. Из-за этой горяченной воды – хоть свиную щетину обваривай – больше хранить молчание я уже не мог и, булькая в ней, взвыл:

– Ян Юйчжэнь, Ян Юйчжэнь, мерзавка ты этакая! Погоди, вот затрахает тебя насмерть папка своей могучей ослиной елдой! – Похоже, моя бесстыжая ругань задела мать за живое, потому что с её губ сорвался пронзительный вопль, и её кулаки градом забарабанили по моей голове. Я орал как резаный, надеясь, что произойдёт чудо и появится какая-нибудь нечистая сила или силы небесные и кто-нибудь избавит меня от этой пытки. Кто бы ни пришёл на помощь, я готов был за это отбить три звонких земных поклона, шесть поклонов, да что там – девять. Даже во всеуслышание назвал бы своего спасителя отцом, родным отцом. А в это время мать (да какая она мать, Ян Юйчжэнь, злая тётка, которую бросил отец!), обернув вокруг пояса кусок бежевого пластика, высоко засучив рукава и нахмурившись, подступала ко мне с бритвой в руке. Какое тут бритьё головы – ясное дело, убийство задумала. И я заверещал:

– A-а, на помощь… спасите… убивают… Ян Юйчжэнь – убийца!..

То ли от того, что мои вопли звучали чрезвычайно неестественно, разъярённая поначалу Ян Юйчжэнь вдруг прыснула от смеха.

– Поросёнок несчастный, как можно быть таким вредным?

В это время я заметил стайку довольных ребятишек, которые с любопытством заглядывали к нам через ворота. Это были Шоуфэн из семьи Яо Седьмого, Пинду из семьи Чэнь Ганя, Пидоу из семьи Лопоухого, а также Фэнъэ из семьи Сун Сыгу… После того, как сбежал отец, я с этими ребятами больше не водился – не потому, что не хотел, пап, а потому, что у меня на это не было времени, Ян Юйчжэнь лишила меня права ходить в школу и сделала малолетним кули, жизнь моя была раз в десять тяжелее, чем у пастушка помещика в старом обществе – это родная мать, что ли? Пап, вы, что ли, подобрали меня на старой печи для обжига кровельной плитки, где девицы оставляют младенцев? Если нет, то как мать может так плохо относиться к собственному сыну? Ладно, пожил и хватит, пусть я умру от руки Ян Юйчжэнь на глазах этих детей! Вот он, ледяной холод бритвы на моей голове, голова моя, головушка, тебе грозит опасность. Я невольно вжал голову в плечи, как испуганная черепаха. Ребята между тем набрались храбрости, как та мышка, что лижет зад кошке, вошли в ворота, пересекли двор и подошли вплотную к дому и, устроившись с обеих сторон у двери, стали с хихиканьем следить за происходящим.

– Вот ведь разревелся, как только не стыдно, – обратилась ко мне Ян Юйчжэнь. – Не боишься, что люди смеяться будут! Фэншоу, Пинду, Пидоу, вы тоже хныкаете, когда вам голову бреют?

– Мы не хныкаем, – заявили Пинду и Пидоу, – с чего бы нам хныкать? Это же так приятно, когда тебе бреют голову.

– Слышал, нет? – подхватила Ян Юйчжэнь, высоко занеся машинку для стрижки. – Даже свирепый тигр не пожирает своих детей, разве мать нанесёт вред сыну…

Мудрейший, как раз в то время, когда я вспоминал горестные обстоятельства своей прошлой жизни, связанные со стрижкой, из внутреннего помещения салона «Мэйли» вышла его хозяйка Фань Чжаося – в белом халате, руки в карманах, похожая на врача-гинеколога. Худая, черноволосая, белокожая, лицо усыпано маленькими красными прыщиками, а запах изо рта напоминает о прелом корме для скота. Я знал об особых отношениях между Фань Чжаося и Лао Ланем. Голову ему всегда брила она. А на бритьё бороды у неё, говорят, уходил целый час. При этом он засыпал и даже похрапывал. А ещё говорят, что, брея бороду, она сидела у него на коленках. Мне очень хотелось рассказать эти истории про Лао Ланя и Фань Чжаося отцу, но он свесил голову и вообще не смотрел на меня.

– Чжаося, всё уже? – Мамаша Пидоу отложила каталог и вопросительно посмотрела на прыщавое, ничего не выражающее лицо девицы. Фань Чжаося подняла руку и бросила взгляд на золотистые часики:

– Ещё минут двадцать.

Пальцы у Фань Чжаося тонкие и длинные, ногти покрашены в зловещий красный цвет. Всех напомаженных женщин с крашеными ногтями мать почитала злыми духами и при встрече посылала им сквозь зубы проклятия, словно испытывала к ним глубокую ненависть. Под её влиянием такие накрашенные женщины производили нехорошее впечатление и на меня, но теперь, мудрейший, отношение у меня иное, я смущаюсь, сердце начинает колотиться, и невольно хочется как можно дольше задержать на них взгляд. Фань Чжаося сняла полотенце со спинки кресла, расправила его, встряхнула пару раз и холодно поинтересовалась:

– Кто первый?

– Сяотун, давай ты, – сказал отец.

– Нет, – возразил я, – ты сначала.

– Побыстрей! – бросила Фань Чжаося.

Взглянув на меня, отец поспешно встал, скрестил руки на груди, будто с осторожностью подошёл и сел на заскрипевшее под ним кресло.

Фань Чжаося опустила его воротник и обернула шею полотенцем. Я видел её лицо в зеркале на стене перед креслом. Она надула губы и нахмурилась как-то по-злодейски. Ниже виднелось лицо отца, эмаль зеркала растрескалась, отражение было нечётким, от этого лицо отца было искривлено и смотрелось отвратительно.

– Как стричься будем? – спросила Фань Чжаося.

– Наголо, – хрипло проговорил отец.

Мамаша Пидоу удивлённо ойкнула, словно только что узнала отца, и пробормотала:

– Да это же…

Отец засопел, выпрямился в кресле, не обращая внимания на её тон и не оборачиваясь.

Фань Чжаося сняла со стены электрическую машинку, нажала на кнопку, и машинка зажужжала. Она пригнула отцу голову и пошла на приступ взлохмаченной копны волос. В один миг через макушку пролегла белая полоса, и спутанная шевелюра стала беспорядочно, как разваливающийся коврик, осыпаться на пол.

Я вспоминаю, как лохмы отца прядь за прядью падают на пол, а перед глазами стоит другая картина: тот самый элегантный мужчина по фамилии Лань – то есть третий дядюшка Лао Ланя (дело в том, что всё, что я далее описываю, соответствует рассказу Лао Ланя) – проводит в сверкающем золотом зале величественной церкви церемонию бракосочетания в европейском стиле с той самой красоткой с чёрной родинкой на губе, да-да, с Чэнь Яояо. На нём чёрный европейский костюм, белоснежная рубашка и чёрный галстук-бабочка на шее. В нагрудный карман воткнут алый цветок. Его невеста в длинном белом платье с длинным шлейфом, который несут двое мальчиков, похожих на ангелочков. Лицо невесты румяное, как персик, глаза сияют, как звёзды, счастье разливается от неё, как вода. Свечи, музыка, свежие цветы, прекрасное вино, атмосфера романтическая дальше некуда. Но за десять минут до этого на ведущей к церкви дороге пуля пробила грудь сидевшего в своём лимузине седовласого старика. Едкий пороховой дым уже проник в вестибюль храма. Опять твои магические штучки, мудрейший? Затем я вижу, как эта девица рыдает на трупе своего отца, и по её лицу текут чёрные полоски от туши. Элегантный мужчина молча стоит рядом, и его лицо ничего не выражает. Потом я вижу, как в шикарном номере отеля эта девица прядь за прядью срезает свои роскошные волосы. В большом зеркале, вделанном в стену, видно её бледное лицо, покрытое морщинами, уголки губ опущены. Когда она срезает волосы, в голове облачком проплывает воспоминание: на каком-то смутном фоне эта красивая девица с этим элегантным мужчиной с удовольствием занимаются любовью, чередуя самые разнообразные и невообразимые позы. Её дышащее страстью лицо обращается в мою сторону. Оно сталкивается с зеркалом, которое разлетается на тысячи осколков. Ещё я вижу, как эта девица, голова которой покрыта простым голубым полотенцем в белый цветочек, в синем одеянии стоит на коленях перед старой монахиней. Ну, как я стою перед тобой на коленях, мудрейший. Эта монахиня принимает её, а ты, мудрейший, до сих пор так и не оставил меня у себя. Хочу спросить тебя, мудрейший, не этот ли элегантный мужчина тайно руководил убийством отца этой красотки? И ещё хочу спросить: из-за чего, в конце концов, у них весь этот сыр-бор? Знаю, ты никогда не мог ответить на мои вопросы, но я высказываю тебе свои сомнения и сразу о них забываю, иначе с головой перенагрузка случится, и это приведёт к проблемам с психикой. Хочу рассказать тебе, мудрейший, что лет десять назад в летний полдень, когда в деревне мясников все завалились кто куда соснуть, я рыскал туда-сюда по главной улице, как умирающий от скуки щенок – там нюхну, здесь прислушаюсь. Подойдя к салону красоты «Мэйли», я приник лицом к стеклу и уставился внутрь. Сначала в глаза бросился ворочающийся на стене туда-сюда электрический вентилятор, а потом парикмахерша Фань Чжаося в большом белом халате, которая сидела на животе Лао Ланя с бритвой в руке. Поначалу я ещё подумал, что она собралась прикончить его, но, присмотревшись, понял, что они этим самым делом занимаются. Руку с бритвой Фань Чжаося держала высоко вверх, боясь поранить лицо Лао Ланя. Широко расставив ноги, она сидела на ручках парикмахерского кресла. Лицо её было искажено страстью. Но она так и не выпускала из рук бритвы, словно хотела этим показать подглядывающим за дверью, что они работой занимаются, а не совокупляются. Я хотел рассказать другим об этой странной картине в салоне, но на улице не было ни души, лишь один чёрный-пречёрный пёс лежал под утуном, высунув язык и тяжело дыша. От ступив на пару шагов, я нашёл кусок кирпича, метнул его что было сил, повернулся и пустился бежать под донёсшийся сзади звон разлетевшегося стекла. Честно говоря, мне очень неприятно рассказывать, мудрейший, про этот ужасно хулиганский поступок, но думаю, что утаить его от тебя было бы нечестно. И хотя раньше меня называли «мальчишка-хлопушка», всё это в прошлом, мои теперешние рассказы – чистая правда.