Хлопушка семнадцатая

Колонны праздничного шествия с востока и запада ещё собирались на лужайке. Машина-«свинья», машина-«баран», машина-«осёл», машина-«кролик» – все они, разукрашенные под мёртвые тела животных, идущих на потребу человеческим желудкам, в окружении разномастной толпы расположились на лужайке по заранее определённым местам парадными коробками в ожидании принимающих этот парад важных персон. Только страусы Лао Ланя по-прежнему носились туда-сюда по двору. Двое сцепились за замызганную оранжевую одёжку, словно за деликатес. Мне вспомнилась девица, появившаяся вчера во время грозы, и сердце приятно заныло. Страусы то и дело просовывали длинные шеи в дверь храма, их круглые глазки сверкали от любопытства. Удручённые мальчики и девочки сидели на основании повалившейся стены и составляли яркий контраст с неугомонными страусами. Несколько человек из компании Лао Ланя непрерывно с кем-то созванивались, не выпуская телефоны из рук. А один страус просунул голову и широким клювом клюнул мудрейшего в голову. Недолго думая, я хотел запустить в страуса туфлей, но мудрейший как бы рассеянно поднял руку, и туфля упала на землю. Он широко открыл глаза и с улыбкой во весь рот смотрел на этого страуса, как добрый дедушка смотрит на любимого внука, делающего первые шаги. Под рёв сирены с запада по шоссе нёсся чёрный «Бьюик». Обходя один за другим украшенные машины, он примчался к храму и резко остановился. Из него вышел толстопузый мужчина в двубортном европейском костюме серого цвета, большущем галстуке в красную клетку, с этикетками элитной марки, оставленными для форса на обшлагах рукавов. Но в костюм какой элитной марки он ни был бы упакован, глянув в его большие жёлтые глаза, я тут же узнал ненавистного мне Лао Ланя. Много лет назад, мудрейший, я выстрелил в него сорок один раз подряд; я своими глазами видел, как последним снарядом его разорвало по поясу на две половинки, поэтому я бесследно скрылся и скитался в далёких краях. Впоследствии я слышал, что он не умер и не только остался жив, а достиг большего процветания в бизнесе и стал ещё здоровее. Вслед за Лао Ланем из лимузина выскользнула полная женщина в ярко-красном платье и коричневато-красных туфлях на высоком каблуке, волосы уложены волнами, а огненно-красный клок на макушке напоминает петушиный гребень. На пальцах шесть колец: три из обычного золота, три – из белого. На шее – золотая цепочка и жемчужное ожерелье. Хоть она и разбогатела, я сразу узнал в ней Фань Чжаося, ту самую, что совокуплялась с Лао Ланем, не выпуская из рук острую бритву. Ещё во время своих скитаний по городам и весям я слышал, что они с Лао Ланем поженились. И вот наглядное подтверждение тому, что слух был верный. Выйдя из машины, она широко расставила руки навстречу бросившейся к ней девочке, которая сидела на основании стены. Это была девочка, до последнего боровшаяся со страусом – тому удалось сбросить её, только прижав к земле. Обняв девочку, Фань Чжаося стала беспрестанно целовать её своим большим ртом, как курица клюёт рисовые зёрна, и бормотать нежности. Я смотрел на эту красивую девочку, и в душе боролись противоположные чувства. Вот уж не думал, что этот ублюдок Лао Лань произведёт на свет такого хорошего ребёнка. Ещё эта девочка заставила меня вспомнить про мою сводную сестрёнку Цзяоцзяо, будь она жива, ей исполнилось бы уже пятнадцать лет. Лао Лань ругал на все корки стоящих перед ним навытяжку работников, а когда один из них раскрыл рот, чтобы что-то объяснить, плюнул ему в лицо. Предполагалось, что сегодня на открытии праздника мясоедства его колонна страусов будет исполнять танец, этот номер, несомненно, должен был стать сенсацией и произвести глубокое впечатление на гостей, прибывших с деловым визитом со всей страны, и на многих начальников, и похвалы вместе с заказами должны были посыпаться один за другим, но вот представление ещё не началось, а эти болваны подчинённые всё испортили. Видя, что церемония открытия вот-вот начнётся, Лао Лань, обливаясь потом, пообещал работникам, что, если они не соберут страусов на лужайке, он из них самих страусиные консервы сделает. Работники опрометью бросились загонять страусов, но те то и дело лягались огромными лапами, как бешеные скакуны – копытами, заставив их в страхе отступить. Закатав рукава, Лао Лань самолично бросился их ловить, но с первого же шага наступил на жидкое страусиное дерьмо, поскользнулся и грохнулся на спину. Подчинённые бросились поднимать его, еле сдерживая смех.

– Смешно, да? – ехидно поинтересовался Лао Лань. – Смейтесь, смейтесь, что же вы не смеётесь? – Один с виду самый молодой работник, в конце концов, не выдержал, фыркнул и рассмеялся. Остальные за ним. Лао Лань тоже усмехнулся пару раз, но тут же взревел: – Ещё смеются, мать вашу! Пусть кто хихикнет ещё, враз вылетит с работы! – Все немедленно умолкли. – За ружьём давайте, – приказал Лао Лань, – чтобы ни одна эта тварь пернатая в живых не осталась!

Вечером через три дня после празднования Нового года мы всей семьёй сидели за круглым складным столиком и поджидали Лао Ланя. Того самого Лао Ланя благородного происхождения, чей третий дядюшка прославился на весь свет размерами своего инструмента, того самого Лао Ланя, злейшего врага отца, который сломал отцу палец, а отец откусил ему пол-уха. Того самого изобретателя методов впрыскивания воды под давлением, окуривания серой, отбеливания перекисью водорода, вымачивания в формальдегиде, которого прозвали академиком Ханьлинь в скотоубойном деле, который стал старостой деревни и вывел её жителей на дорогу процветания и слово которого было в деревне законом. Того самого Лао Ланя, который обладал непревзойдённым авторитетом. Того самого Лао Ланя, который научил мать управлять мотоблоком, который совокуплялся в кресле с парикмахершей Фань Чжаося, который собирался перестрелять всех страусов. Того самого Лао Ланя, при мысли о котором у меня сразу становилось муторно на душе, глубокоуважаемый мудрейший.

Сидеть за столом, ломящимся от курятины, утятины и рыбы, когда не можешь ничего съесть, беспомощно смотреть, как от всего этого постепенно расходятся жар и аромат, а есть не разрешается – это, наверное, самая мучительная на свете пытка, от которой расстраиваешься, нервничаешь и злишься. И в самом деле, я когда-то поклялся: если мне будет дана вселенская власть, я всех пожирателей свинины изведу. Но это я сказал в крайнем раздражении после того, как объелся свинины и страшно мучился животом. Люди – скотина ещё та, что и когда они говорят, зависит от обстановки, все это знают и признают, что так оно и есть. Мне тогда стоило лишь подумать о свинине, как тут же резко подступала тошнота и усиливалась боль в животе, что тут странного, раз слова недовольства вылетали без раздумья? Не говоря уже о том, что мне было всего десять лет – неужто вы надеетесь, что десятилетний мальчишка знает цену своим словам, как император, и не позволит изменять уже сказанное? В тот день, когда мы вернулись из салона красоты «Мэйли», мать подала недоеденную утром свинину, я, еле вынося боль в желудке, торжественно заявил матери:

– Свинину я больше не ем, если хоть раз дотронусь до свиного мяса, сам буду свинья!

– Вон как! – издевательски произнесла мать. – Мой сын побрил голову, отказывается от свинины, глядишь, уйдёт из дома и буддийским монахом станет.

– Поживём – увидим, – парировал я, – может, я и впрямь в монахи подамся.

Не прошло и недели, данная матери клятва ещё звучала в ушах, а во мне вновь разгорелось страстное желание свинины. Хотелось не только свинины, хотелось говядины, хотелось курятины, хотелось ослятины, хотелось мяса всех съедобных животных на земле. После обеда мать с отцом принимались за работу. Мать нарезала равными кусочками купленные заранее тушёную говядину в соевом соусе, маринованную свиную печёнку и ветчинные колбаски и складывала на фарфоровое блюдо из цзиндэчжэньского сервиза, взятого на время у семьи Сунь Чаншэна. Отец влажной тряпкой старательно протирал круглый складной столик, тоже заимствованный у Суней.

Жена Сунь Чаншэна приходилась матери двоюродной сестрой, поэтому за посудой, необходимой для этого наспех приготовленного угощения, и утварью нужно было лишь сходить к ним домой. Сунь Чаншэн ничего не сказал, хотя на лице его особой радости не было, а вот лицо двоюродной сестры аж вытянулось, чтобы выказать недовольство пришедшим за вещами отцу с матерью. Ей было около сорока, волосы уже поредели, но она самонадеянно заплетала две косички, которые болтались у неё за спиной, как длинные стручки сушёных бобов, вызывая отвращение. Вынимая из шкафа посуду по составленному матерью списку, она бормотала всё громче и громче:

– Слушай, Юйчжэнь, никто не живёт, как вы, у вас ничего нет в хозяйстве, хотя бы крупногабаритные вещи частично приобрели. Неужто и пары палочек для еды у вас не имеется?

– Ты знаешь нашу ситуацию, – с улыбкой отвечала мать. – Только на дом и старались накопить…

Та царапнула взглядом отца:

– Коли живёшь семьёй, вещами надо обзаводиться, брать в долг вообще неудобно.

– Такая возникла вот необходимость, – объясняла мать. – Хотим наладить отношения, как-никак староста, начальство…

– Не знаю, что уж там думает Лао Лань, стоило ли тратить полдня на то, чтобы потом всё приготовленное съесть самим? – продолжала двоюродная сестра матери. – На месте Лао Ланя я бы к вам домой не пошла. Время-то сейчас какое? Кому нужна твоя стряпня? Хочешь поддержать отношения, возьми да «красный конверт» поднеси.

– Я уж и так трижды Сяотуна посылала, в конце концов, он согласился, так и сказал.

– Это ж надо, совсем стыд потеряла! Что называется, на оконной бумаге носики рисовать, Сяотун – экая величина! – взвилась двоюродная сестра. – Коли зовёшь кого, надо делать чин по чину, не на пустую похлёбку, чтобы курам на смех. Боишься потратиться, так и не зови, а уж ежели зовёшь, денег не жалей. Я ведь твой норов знаю, ходишь и мелочью трясёшь, это называется скупердяйство!

– Люди не горы, сестра, чтобы никогда не меняться… – Лицо матери вспыхнуло, похоже, она уже подрассердилась.

– Боюсь только, что легче сдвинуть горы и реки, чем изменить характер человека! – напирала двоюродная сестра, загоняя мать в угол. Тут даже Сунь Чаншэн не выдержал и рявкнул на жену:

– Будет уже! Ежели язык чешется, об стену поди почеши. Всё равно, что земной поклон отбить и при этом три раза воздух испортить – в тебе больше зла, чем доброго дела получается! Таким, как ты, нужно и посуду одолжить, и родню обидеть.

– Так я им добра желаю! – взвилась та.

– Да я и не в обиде, зятюшка, – поспешила вставить мать. – Я характер сестры знаю. Не будь мы близкие родственники, я бы и не пришла за одолжением; не будь сестра близкой роднёй, тоже бы так не говорила.

Сунь Чаншэн вынул сигарету и протянул отцу.

– Что верно, то верно, – дружелюбно согласился он. – Когда под стрехой стоишь, разве голову не пригнёшь?

Отец не сказал ни да, ни нет, а лишь кивнул.

Я так подробно описал то, как мать одалживала вещи у своей двоюродной сестры, чтобы убить невыносимо тянувшееся время. На цунь меньше стало керосина в лампе с абажуром, большой нагар образовался на свече из бараньего сала, которая осталась с прошлого Нового года, а Лао Лань так и не появился. Отец глянул на мать и осторожно спросил:

– Может, задуем свечу?

– Пусть горит, – равнодушно бросила мать и, согнув средний палец правой руки, прицелилась и щёлкнула по нагару, отлетевшему куда-то в сторону. Свеча на время разгорелась ярче, прибавив света в помещении и заставив сверкать ещё более соблазнительным блеском расставленные на столе блюда из мяса, а больше всего – румяную кожу жареной курицы.

Когда мать разделывала эту жареную курицу, мы с сестрёнкой подбежали к плите и принялись заворожённо следить, как ловко она отрывает кусок за куском. Вот одна ножка очутилась на тарелке, потом другая. Я спросил:

– Мам, а трёхногие куры бывают?

– Кто знает, может, и бывают, – усмехнулась она. – Правда, я таких никогда не видела. Хотя, надеюсь, бывают и четырёхногие, тогда можно было бы дать каждому по ножке, чтобы заморить голодного червячка в ваших животах.

Это была жареная курица от семьи Дун, они использовали местных кур, не тех глупых синтетических (мясо слезает лохмотьями, кости хрупкие, как трухлявое дерево), выращенных на специальном корме, а тех, что нагуляли мясо в поле на травках и насекомых, с крепкими костями, умных и сообразительных. При таком богатстве питательных веществ значительно улучшался и вкус мяса.

– А я вот слышал от Пинду, сына Пин Шаньчуаня, что в семье Дун кур выращивают дома, нелегально, их и при жизни кормят гормонами, и после забоя формальдегидом обрабатывают, – сказал я.

– Какой формальдегид с гормонами? Крестьянские желудки не такие нежные, – сказала мать и, взяв бесформенный ком нащипанного мяса, сунула его в рот Цзяоцзяо.

Цзяоцзяо уже вновь ожила, и её отношения с матерью тоже значительно улучшились. Как только мясо попало в маленький ротик, она принялась жевать с громким чавканьем, не сводя глаз с рук матери. Мать содрала пласт мяса с кожей с куриной спинки и запихнула в рот мне. Я даже не успел прожевать его как следует, а тут же проглотил. Будто не я его проглотил, а оно само проникло ко мне в горло. Цзяоцзяо высунула красный язычок и облизала губы. Мать оторвала ещё одну полоску белой курятины и отправила ей в рот со словами:

– Милые дети, потерпите немного: когда гость поест, всё оставшееся будет ваше.

Цзяоцзяо по-прежнему не сводила глаз с её рук. Тут подал голос отец:

– Ну, хватит, не надо баловать её, маленькие дети должны вести себя прилично, баловство ни к чему.

Отец сделал круг по двору и вернулся:

– Может, и не придёт. Видать, обиду на меня затаил лютую.

– Ну нет, – возразила мать, – раз уж дал согласие, не может не прийти. У Лао Ланя слово с делом не расходится. – Мать повернулась ко мне. – Сяотун, как он сказал?

– Так я же рассказывал сам сто раз, – раздражённо проговорил я. – Он сказал, хорошо, согласен, чтобы вас уважить, согласен.

– Пошлём Сяотуна позвать ещё раз? – предложил отец. – Может, забыл.

– Не стоит, – отрезала мать. – Забыть он вряд ли забудет.

– Но ведь уже остыло всё! – вспылил я. – Подумаешь, какой-то деревенский староста!

Переглянувшись, отец с матерью тихонько рассмеялись.

Нынче этот ублюдок был далеко не простым деревенским старостой. Ходили слухи, что город уже включил нашу деревню мясников в новую зону экономического развития, привлечены большие иностранные инвестиции. Построено немало промышленных предприятий и высотных домов, выкопано огромное искусственное озеро. По озеру курсировали прогулочные кораблики в форме гусей и утят. Берега озера застраивались дачами оригинальной формы и продуманного дизайна, прямо как из сказки. Жившие там мужчины разъезжали на шикарных лимузинах – «Мерседесах», «БМВ», «Бьюиках», «Лексусах» или на худой конец на «Хунци». Тамошние обитательницы разгуливали с дорогущими собаками – пекинскими болонками, пуделями, шарпеями, карликовыми папильонами, а также с огромными и свирепыми, как тигры, псами, что больше смахивали на овцу, а не на собаку. По берегу озера прогуливается белокожая, изящная красавица с двумя тибетскими мастифами на поводке, эта милая «вторая жена» идёт, отклонившись назад, словно скользит на водных лыжах или пашет землю в поле. В этом обществе, мудрейший, те, кто трудится не покладая рук, могут заработать очень немного, а другим и того не заработать, только и могут, что прокормиться, а разбогатеть, стать «денежными мешками» способны лишь наглые и бессовестные люди с чёрной душонкой. Для таких ублюдков, как Лао Лань, и деньги есть, если пожелаешь, и слава, и влияние – скажи, есть ли ещё справедливость в этом мире? – Мудрейший молча усмехнулся. – Я понимаю, такой гнев ничего не стоит, это всё равно что «нищему выражать ненависть бедняка, скрипя зубами», но я на таком уровне и пребываю. Возможно, после того, как я постригусь в монахи и буду три года совершенствоваться в вере, я смогу прийти к покою и миру. Я человек простой, мудрейший, говорю то, что есть, за одно это меня можно взять в ученики. Если мне не удастся достичь прозрения, можешь прогнать меня своим посохом. Ну сам посуди, мудрейший, этот бандит Лао Лань взаправду обзавёлся ружьём производства местных умельцев – так он из него и палить начнёт или храм Утуна, возведённый его предками, превратит в скотобойню, где кровь льётся рекой. Я знаю, на что способен этот человек, ясное дело. Он принял это ружьё с толстым стволом из рук одного из своих приспешников, вечно потного и тяжело дышащего. Это даже не ружьё, а, можно сказать, целая пушка, хоть и выглядит не очень, но оружие грозное. В своё время у моего отца тоже было такое. Изрыгая брань, Лао Лань вращал жёлтыми, как позолоченные шарики, глазами: одет и обут по-европейски, но изъяснялся как натуральный бандит. Прицелившись в сбившихся в кучу страусов, которые, наклонив головы, с любопытством посматривали на него, он яростно нажал на спусковой крючок. Но как раз в этот момент на нос ему упал птичий помёт. Он втянул голову, ствол задрался, из него вылетел сноп пламени – и россыпь дроби ударила по плиткам навеса над воротами храма. Под жуткий грохот за внешней стороной порожка всего в паре шагов от нас посыпались осколки черепицы. Я задрожал от ужаса, изо рта невольно вырвался какой-то нечленораздельный звук. Народ же, мудрейший, по-прежнему и ухом не повёл. Что-то громко тараторивший Лао Лань отшвырнул свою «пушку» на землю, вытер помёт с лица поданным кем-то из подчинённых полотенцем и, задрав голову, уставился в небо, где плыли стаи чёрных туч. В просветах между ними небо казалось тёмно-синим, как чернила. Шумно галдя, с севера на юг пролетела стая сорок с белыми брюшками. Именно они уронили помёт Лао Ланю на нос. Слышно было, как один из его подчинённых сказал:

– Это сорочий помёт, почтенный, сорочий – большое счастье.

– Вот подхалим, мать его, несёт всякую чушь! – взъярился Лао Лань. – Дерьмо это, хоть и сорочье! Заряжай давай, сейчас я всю эту шайку посбиваю! – Один его работник, встав на правое колено и устроив ружьё на поднятом левом, принялся насыпать в ствол порох из лоснящейся пороховницы, сделанной из тыквы-горлянки. – Больше насыпай, полную, мать его! – орал Лао Лань. – У меня нынче день не очень удачный, грохну пару раз, чтобы отогнать невезение.

Прикусив нижнюю губу, работник стальным шомполом утрамбовывал порох. Подошла Фань Чжаося с ребёнком на руках и принялась ругать Лао Ланя:

– Чем ты, чёрт возьми, занимаешься! Цзяоцзяо уже измучилась и всё понапрасну.

Моё сердце затрепетало, сознание исполнилось замысловатым смешением гнева и горечи. Оказывается, они тоже назвали дочку Цзяоцзяо, именем моей сестрёнки. Не знаю, намеренно или нет, с добрым умыслом или худым, передо мной предстало милое личико сестрёнки, искажённое болью перед кончиной. К ним подошёл сотрудник Лао Ланя, миловидный молодой человек, который учтиво, но решительно заявил:

– Управляющий Лань и вы, госпожа, вам не стоит больше тратить здесь время. Нам нужно проследовать туда, где все собрались, чтобы провести представление со страусами. Если мы сможем успешно провести его, то, возможно, получим благоприятные отзывы и даже подготовим эту программу на следующий год.

– Да он, как бандит, разошёлся, – недовольно бросила Фань Чжаося, восхищённо поглядывая на этого молодого человека. Лао Лань вытаращил глаза:

– А что значит, как бандит? Как нынче без этого? Если сюцай восстаёт против установлений, ему и десять лет не преуспеть на экзаменах; а если бандита что-то не устраивает, он пальнёт из пушки – и готово! Ты чего ещё возишься? – рыкнул он на заряжавшего ружьё. – Зарядил, так давай сюда! – Работник, держа оружие обеими руками, осторожно поднёс его Лао Ланю. Тот повернулся к Фань Чжаося: – А ты отойди с Цзяоцзяо подальше и уши ей закрой, не хочу, чтобы ей барабанные перепонки повредило.

– Мать твою, ну ровно пёс, что никак не отучится жрать дерьмо, – пробурчала Фань Чжаося, отступая с Цзяоцзяо в сторону. Эта прелестная девчушка протянула ручонку и звонко выкрикнула:

– Папа, я тоже хочу стрелять из пушки!

Лао Лань поднял ружьё и прицелился в страусов, бормоча:

– Твари пернатые, гады неблагодарные! Раз танцевать не танцуете, отправляйтесь-ка к почтенному Янь-вану!

На уровне его груди вдруг разорвался тёмно-жёлтый огненный шар, раздался жуткий грохот, и поднялось облако чёрного дыма. Куски разорвавшегося ружья разметало во все стороны, долговязый Лао Лань на какой-то миг застыл, потом рухнул навзничь. Фань Чжаося взвизгнула и уронила Цзяоцзяо на землю. Стоявшие вокруг замерли, растерянно переглянулись, а потом ринулись вперёд, словно позабыв другие слова и крича на все лады лишь одно:

– Управляющий Лань! Управляющий Лань!..