К несчастью, нашим идеям свойственно не поспевать за изменениями общей ситуации. Иначе и быть не может, ибо пока в мире ничего не меняется, они более или менее соответствуют обстановке и, следовательно, функционируют удовлетворительным образом. В таких обстоятельствах нет никаких причин для их пересмотра или коррекции. Только когда условия меняются настолько, что между внешней ситуацией и нашими представлениями, теперь уже устаревшими, образуется невыносимый разрыв, возникает общая проблема Weltanschauung, или философии жизни, а вместе с ней встает вопрос о том, как переориентировать или заново адаптировать первичные образы, поддерживающие поток инстинктивной энергии. Их нельзя просто заменить новой рациональной конфигурацией, ибо последняя определялась бы не столько биологическими потребностями человека, сколько внешней ситуацией. Более того, она не только не послужила бы мостом к первоначальному человеку, но и полностью заблокировала бы доступ к нему. Это вполне соответствует целям марксистского образования, которое, подобно самому Богу, стремится переделать человека, но по образу и подобию Государства.

Сегодня наши базовые убеждения становятся все более рационалистическими. Наша философия больше не является образом жизни, как это было в древности; она превратилась в исключительно интеллектуальное и академическое занятие. Наши конфессиональные религии с их архаичными обрядами и концепциями – в целом вполне оправданными – отражают мировоззрение, которое не вызывало особых возражений в Средние века, но которое в наше время представляется чуждым и непонятным. Несмотря на этот конфликт с текущим научным взглядом на мир, глубинный инстинкт подталкивает современного человека к идеям, которые, если понимать их буквально, не учитывают все достижения разума за последние пятьсот лет. Очевидная цель этого – помешать ему скатиться в бездну нигилистического отчаяния. Даже когда он, будучи рационалистом, вынужден критиковать конфессиональную религию как буквалистскую, ограниченную и устаревшую, он не должен забывать, что она отстаивает доктрину, символы которой, хотя и могут быть истолкованы по-разному, тем не менее обладают архетипическим характером, а потому живут собственной жизнью. Следовательно, интеллектуальное понимание отнюдь не обязательно во всех случаях, а требуется только тогда, когда чувственной и интуитивной оценки недостаточно, то есть в случае с людьми, для которых интеллект является основной силой убеждения.

Нет ничего более характерного и симптоматичного в этом отношении, нежели пропасть, разверзшаяся между верой и знанием. Контраст стал настолько резким, что приходится говорить о несоизмеримости этих двух категорий и их взглядов на мир. И все же это один и тот же эмпирический мир, в котором живет человек. Даже теологи говорят нам, что вера опирается на факты, исторически постижимые в этом известном нам мире, а именно что Христос родился как живой человек, сотворил много чудес, выстрадал свою судьбу, был распят по приказу Понтия Пилата и воскрес во плоти после смерти. Теология отвергает любые попытки воспринимать утверждения, содержащиеся в древнейших письменах, как мифы и, соответственно, понимать их символически. В действительности сами теологи недавно предприняли попытку – без сомнения, в качестве уступки «знанию» – «демифологизировать» объект своей веры. Однако для критически мыслящего интеллекта совершенно очевидно, что миф есть неотъемлемый элемент всех религий, а потому не может быть безболезненно изъят из догматов веры.

Разрыв между верой и знанием – симптом расщепленного сознания, столь распространенный в наше время. Словно два разных человека говорят об одном и том же, каждый со своей точки зрения, или словно один человек в двух разных состояниях рисует картину своих переживаний. Если вместо «человека» подставить «современное общество», то очевидно, что последнее страдает психической диссоциацией, то есть невротическим расстройством. То, что одна сторона упрямо тянет вправо, а другая – влево, лишь усугубляет положение. Именно это происходит в психике каждого невротика и вызывает сильное расстройство, которое и приводит его к аналитику.

Как я уже кратко сказал выше – не преминув при этом описать некоторые практические детали, отсутствие которых могло бы озадачить читателя, – аналитик должен установить связь с обеими половинами личности своего пациента, так как он может получить представление о полном и целостном человеке, только соединив их вместе, но никак не подавив одну в пользу другой. Именно таким подавлением и занимался пациент, поскольку современное Weltanschauung не оставило ему иного выбора. Его индивидуальная ситуация в принципе ничем не отличается от ситуации коллективной. Он – социальный микрокосм, в малом масштабе отражающий качества общества в целом, или, наоборот, мельчайшая социальная единица, кумулятивно порождающая коллективную диссоциацию. Последняя возможность более вероятна, ибо единственным непосредственным и конкретным носителем жизни является индивидуальная личность, тогда как общество и Государство представляют собой общепринятые идеи и могут претендовать на реальность лишь постольку, поскольку образованы конгломератом индивидов.

До сих пор крайне мало внимания уделялось тому факту, что при всей нашей нерелигиозности отличительная черта христианской эпохи, ее высшее достижение, – гегемония слова, Логоса, являющегося центральной фигурой нашей христианской веры, стала врожденным пороком нашего века. Слово в буквальном смысле сделалось нашим Богом и таковым остается, даже для тех, кто знает о христианстве только понаслышке. Такие слова, как «общество» и «Государство», настолько конкретизированы, что почти персонифицируются. По мнению обывателя, «Государство» в гораздо большей степени, чем любой монарх в истории, является неисчерпаемым источником всех благ; к «Государству» взывают, возлагают на него ответственность, на него ропщут и т. д. Общество возводится в ранг высшего этического принципа; более того, ему даже приписывают явные способности к созиданию. Никто, кажется, не замечает, что это поклонение слову, которое было необходимо на определенном этапе умственного развития человека, имеет опасную теневую сторону. В тот момент, когда слово, благодаря многовековому развитию образования, обретает универсальную ценность, оно разрывает свою изначальную связь с божественной Личностью. Тогда возникает персонифицированная Церковь, персонифицированное Государство; вера в слово трансформируется в легковерие, а само слово – в дьявольский лозунг, способный на любой обман. С легковерием приходят пропаганда и реклама, призванные одурачить гражданина политическими махинациями и компромиссами, и ложь достигает доселе невиданных в мировой истории масштабов.

Таким образом, слово, первоначально возвещавшее единство всех людей и их союз в образе одного великого Человека, в наши дни стало источником подозрительности и недоверия всех по отношению ко всем. Легковерие – один из наших злейших врагов, но именно к нему всегда прибегает невротик, дабы заглушить голос сомнения в собственной груди. Люди полагают, будто достаточно «сказать» человеку, что он «должен» сделать то-то или то-то, чтобы наставить его на путь истинный. Но сможет ли он это сделать или захочет – другой вопрос. Психологу необходимо понимать, что разговорами, убеждениями, увещеваниями и добрыми советами ничего не добиться. Он обязан ознакомиться со всеми подробностями и досконально изучить психический инвентарь своего пациента. Для этого он должен установить связь с индивидуальностью больного и на ощупь проникнуть во все уголки его разума, достигнув глубин, недоступных ни учителю, ни даже directeur de conscience. Благодаря научной объективности, которая ничего не отметает, он может видеть в пациенте не только человека, но и антропоида, связанного со своим телом, подобно животному. Научная подготовка психолога выводит его медицинские интересы за пределы сознательной личности в мир бессознательного инстинкта, в котором доминируют сексуальность и стремление к власти (или самоутверждению), что соответствует двум нравственным понятиям, сформулированным Блаженным Августином: concupiscen-tia и superbia. Столкновение этих двух фундаментальных инстинктов (сохранение вида и самосохранение) – источник многочисленных конфликтов. Посему эти инстинкты являются главным объектом нравственного суждения, задача которого состоит в том, чтобы по возможности предотвратить столкновения между ними.

Как я уже объяснял выше, инстинкту присущи два основных аспекта: с одной стороны, динамизм и компульсивность, а с другой – специфический смысл и интенция. Весьма вероятно, что в основе всех психических функций человека, как и животного, лежат именно инстинкты. Нетрудно заметить, что у животных инстинкт – spiritus rector всего поведения. Данное утверждение вызывает определенные сомнения лишь там, где начинает развиваться способность учиться, например у высших обезьян и у человека. Если у животных благодаря способности к обучению инстинкт претерпевает многочисленные трансформации и дифференцируется, то у цивилизованного человека инстинкты настолько раздроблены, что в своей первоначальной форме могут быть распознаны лишь некоторые из самых основных. Наиболее важные – два уже упомянутых фундаментальных инстинкта и их производные, которые до сих пор представляли интерес исключительно для медицинских психологов. Однако, прослеживая различные ответвления инстинкта, исследователи натолкнулись на образования, которые нельзя было с уверенностью отнести ни к той, ни к другой группе. Приведу один пример: первооткрыватель инстинкта власти как-то высказал предположение, что кажущееся несомненным проявление полового инстинкта можно рассматривать как «приложение власти». Сам Фрейд счел необходимым, наряду с главенствующим сексуальным инстинктом, признать существование «инстинктов эго», что бесспорно следует рассматривать как явную уступку теории Адлера. В свете подобной неопределенности неудивительно, что в большинстве случаев невротические симптомы могут быть объяснены почти без противоречий на основе каждой из этих теорий. Такая сложность не означает ошибочность одной или обеих этих теорий. Скорее, обе они относительно обоснованны и, в отличие от некоторых однобоких и догматических концепций, допускают существование и соперничество еще и других инстинктов. Хотя, как я уже сказал, вопрос человеческих инстинктов отнюдь не прост; мы, вероятно, не ошибемся, если предположим, что способность учиться – почти исключительно человеческое свойство – зиждется на инстинкте подражания, обнаруженном у животных. Данному инстинкту по самой его природе свойственно нарушать и модифицировать другие виды инстинктивной деятельности, как это можно наблюдать на примере пения птиц, способных перенимать другие мелодии.

Ничто так не отчуждает человека от фундамента его инстинктов, как его способность учиться, представляющая собой стремление к постоянной трансформации человеческого поведения. Именно этой способности человек в первую очередь обязан изменением условий его существования и потребностью в переприспособлении, которого требует развитие цивилизации. Кроме того, она является основным источником тех многочисленных психических нарушений и трудностей, которые влечет за собой постепенный отрыв от инстинктивной основы, то есть утрата корней и отождествление с сознательным знанием самого себя, внимание к сознанию в ущерб бессознательному. Как следствие, современный человек знает себя лишь в той степени, в какой он может себя осознать, – способность, в значительной мере зависящая от условий окружающей среды, знание и контролирование которых требовали или предполагали определенные модификации его первоначальных инстинктивных наклонностей. Посему его сознание ориентируется главным образом на наблюдение и изучение окружающего мира, к особенностям которого он вынужден приспосабливать свои психические и технические возможности. Эта задача требует так много сил, а ее решение обещает такие преимущества, что человек забывает самого себя, теряя из виду свою инстинктивную природу и ставя собственное представление о самом себе на место своего подлинного существа. В результате он незаметно соскальзывает в умозрительный мир, в котором продукты его сознательной деятельности постепенно подменяют собой действительность.

Отрыв от инстинктивной природы неизбежно вовлекает цивилизованного человека в конфликт между сознанием и бессознательным, духом и природой, знанием и верой. Этот раскол становится патологическим в тот момент, когда сознание больше не может игнорировать или подавлять инстинктивную сторону. Скопление индивидов, оказавшихся в этом критическом состоянии, создает массовое движение, якобы борющееся за права угнетенных. В соответствии с преобладающей тенденцией сознания искать источник всех бед во внешнем мире, люди требуют политических и социальных изменений, которые, как предполагается, автоматически разрешат гораздо более глубинную проблему раздвоения личности. Однако всякий раз, когда эти требования выполняются, складываются политические и социальные условия, в которых вновь возникают те же самые беды, но уже в измененной форме. То, что происходит затем, – простая инверсия: низ становится верхом, и тень занимает место света, а поскольку тень всегда анархична и беспокойна, то и свобода «освобожденного» подвергается драконовским ограничениям. Дьявол изгнан с помощью Вельзевула. Все это неизбежно, ибо корень зла остается невыкорчеванным.

Коммунистическая революция обесценила человека в гораздо большей степени, чем это сделала коллективная психология демократического строя, ибо лишила его не только социальной, но и нравственной и духовной свободы. Помимо политических сложностей, Запад столкнулся с психологической проблемой, ставшей ощутимой уже во время немецкого нацизма: сейчас мы можем показать пальцем на тень. Она явно находится по другую сторону политической границы, в то время как мы находимся на стороне добра и стремимся к правильным идеалам. Разве не признался недавно один известный государственный деятель, что он лишен «злого воображения»? Этим он выразил, от имени многих, тот факт, что Западный человек рискует потерять свою тень, отождествить себя со своей фиктивной личностью, а мир – с абстрактной картиной, нарисованной научным рационализмом. Его духовный и нравственный оппонент, столь же реальный, как и он сам, живет уже не в его груди, а за географическим рубежом, который ныне не представляет собой внешнего политического барьера, но все более угрожающим образом отделяет сознательного человека от бессознательного. Мышление и чувствование теряют свою внутреннюю полярность, и там, где религиозная ориентация становится неэффективной, даже Бог не может сдержать натиск высвобожденных психических функций.

Нашу рациональную философию не интересует, симпатизирует ли другой человек в нас, уничижительно именуемый «тенью», нашим сознательным планам и намерениям. Очевидно, она до сих пор не знает, что мы носим в себе реальную тень, существование которой обусловлено самой инстинктивной природой человека. Никто не может безнаказанно игнорировать ни динамику, ни образность инстинктов. Попирание инстинкта, равно как и пренебрежительное отношение к нему влекут за собой болезненные последствия физиологического и психологического характера, для устранения которых прежде всего требуется медицинская помощь.

Уже более пятидесяти лет мы знаем или могли бы знать о существовании бессознательного противовеса сознанию. Медицинская психология предоставила нам все необходимые эмпирические и экспериментальные доказательства. Существует бессознательная психическая реальность, которая со всей очевидностью влияет на сознание и его содержимое. Все это известно, но никаких практических выводов из этого факта пока не сделано. Мы по-прежнему продолжаем думать и действовать так, как если бы мы были simplex, а не duplex. Соответственно, мы воображаем себя безобидными, разумными и гуманными. Нам не приходит в голову усомниться в наших мотивах или спросить себя, как внутренний человек относится к тому, что мы делаем во внешнем мире. Однако упрямо игнорировать реакцию и точку зрения бессознательного с нашей стороны легкомысленно, поверхностно, неразумно и психически негигиенично. Можно, конечно, считать желудок или сердце незначительными и достойными всяческого презрения, но это не мешает перееданию или перенапряжению пагубно сказываться на всем организме. И все же мы убеждены, что от психических ошибок и их последствий легко избавиться с помощью одних только слов, ибо для большинства людей «психическое» – пустой звук. Впрочем, никто не станет отрицать, что без психики не было бы никакого мира, тем более мира человеческого. Практически все зависит от человеческой психики и ее функций. Она заслуживает самого пристального внимания, особенно сегодня, когда все признают, что наше будущее будут определять не угрозы со стороны диких животных, не природные катаклизмы, не опасность всемирных эпидемий, а исключительно психические изменения в человеке. Достаточно почти незаметного нарушения равновесия в головах нескольких наших правителей, чтобы мир сгинул в реках крови, пламени и радиации. Технические средства, необходимые для этого, имеются у обеих сторон. К сожалению, некоторые сознательные намерения, не контролируемые внутренним оппонентом, слишком легко могут быть претворены в жизнь, как мы уже убедились на примере одного «Вождя». Сознание современного человека по-прежнему держится за внешние объекты столь крепко, что всю ответственность он возлагает на них. То, что психическое состояние некоторых индивидов может эмансипироваться от поведения объектов, почти никому не приходит в голову, хотя иррациональности такого рода наблюдаются каждый день и могут случиться с каждым.

Жалкое состояние сознания в нашем мире обусловлено прежде всего утратой инстинкта. Причина этого кроется в развитии человеческого разума. Чем больше человек подчинял себе природу, тем сильнее его знания и умения кружили ему голову и тем глубже становилось его презрение к сугубо естественному и случайному, ко всему иррациональному – включая объективную психику, которая является всем, чем не является сознание. В противоположность субъективизму сознательного разума бессознательное объективно и проявляется главным образом в форме противоречивых чувств, фантазий, эмоций, импульсов и сновидений, которые человек не создает сам, но которые приходят к нему объективно. Даже современная психология по большей части остается наукой о содержимом сознания, измеряемом, насколько это возможно, коллективными стандартами. Индивидуальная психика стала простой случайностью, маргинальным феноменом, бессознательное, которое может проявиться только в реальном, «иррационально данном» человеке, полностью игнорируется. Сие есть результат не легкомыслия или недостатка знаний, а откровенного сопротивления самой возможности существования второго психического авторитета помимо эго. Любые сомнения в его верховной власти воспринимаются эго как явная угроза. С другой стороны, религиозный человек привык к мысли, что он не единственный хозяин в собственном доме. Он верит, что окончательное решение всегда принимает Бог, а не он сам. Но многие ли из нас осмелятся предоставить все воле Божьей, и кто из нас не растерялся бы от вопроса: в какой степени то или иное решение исходит от Бога?

Религиозный человек, насколько можно судить, испытывает на себе непосредственное влияние реакции бессознательного. Эту реакцию он, как правило, называет совестью. Но поскольку тот же самый психический фон порождает не только нравственные реакции, то верующий оценивает свою совесть на основе традиционного этического стандарта и, следовательно, коллективной ценности, в стремлении к которой его активно поддерживает Церковь. До тех пор, пока индивид может придерживаться своих традиционных взглядов, а время, в котором он живет, не требует более сильного акцента на индивидуальной автономии, его положение вполне может его удовлетворять. Однако ситуация в корне меняется, когда приземленные люди, ориентированные на внешние факторы и утратившие свои религиозные убеждения, начинают составлять большинство, что мы и наблюдаем сегодня. В этом случае они вынуждены перейти к обороне и должны тщательно проанализировать основы своей веры. Их уже не поддерживает мощная суггестивная сила consensus omnium, и они остро осознают слабость Церкви и шаткость ее догматических положений. Церковь всеми силами стремится противодействовать этому и призывает к большей вере, как будто этот дар благодати зависит от доброй воли и удовольствия человека. Однако средоточием веры является не сознание, а спонтанные религиозные переживания, которые позволяют установить непосредственную связь веры с Богом.

Здесь каждый из нас должен спросить: «Свойственны ли мне какие-либо религиозные переживания и непосредственная связь с Богом, а значит, и та уверенность, которая не даст мне, как личности, раствориться в толпе?»