Поразительно, что человек – зачинщик и носитель всякого развития, источник всех суждений и решений, устроитель будущего – оказывается такой quantité négligeable. Эта контрадикция, эта парадоксальная оценка человечества самим человеком воистину достойна удивления; объяснить ее можно разве что крайней неуверенностью суждения – иными словами, человек сам для себя загадка. Это вполне понятно: ему не хватает средств сравнения, необходимых для самопознания. Он знает, чем отличается от других животных с точки зрения анатомии и физиологии, но как сознательное, мыслящее существо, наделенное речью, не располагает какими бы то ни было критериями для самооценки. На этой планете он – уникальное явление, которое нельзя сравнить ни с чем другим. Возможность сравнения и, следовательно, самопознания появилась бы только в том случае, если бы он мог установить связь с человекоподобными млекопитающими, обитающими в других звездных системах.

Пока этого не случится, человек будет напоминать отшельника, который знает про себя, что с точки зрения сравнительной анатомии он близок к антропоидам, но в то же время чувствует, что сильно отличается от них с точки зрения психики. Именно в этом состоит его важнейшая характеристика: он не в силах познать самого себя и сам для себя остается загадкой. Незначительные различия в степени самопознания у представителей его собственного вида не имеют большого значения в сравнении с теми возможностями, которые открылись бы при встрече с существом сходного строения, но иного происхождения. Наша психика, ответственная за все изменения на этой планете, произведенные рукой человека в ходе истории, остается неразрешимой загадкой и непостижимым чудом, объектом вечного недоумения, как, впрочем, и все остальные секреты Природы. В отношении последних у нас еще есть надежда совершить важные открытия и найти ответы на самые сложные вопросы. Что же касается психики и психологии, то здесь наблюдается странная робость. Психология не только является самой юной из эмпирических наук, но и испытывает большие трудности с тем, как подступиться к самому объекту своих исследований.

Чтобы избавить наши представления о мире от предрассудков геоцентризма, понадобился Коперник; чтобы освободить психологию – сперва от чар мифологических идей, а затем от убеждения, будто психика представляет собой простой эпифеномен биохимических процессов в мозге и в то же время носит сугубо личный характер, – потребовались напряженные усилия, во многом революционного характера. Связь с мозгом сама по себе не доказывает, что психика есть эпифеномен, вторичная функция, каузально связанная с биохимическими процессами в физическом субстрате. Тем не менее, мы прекрасно знаем, насколько сильно психическая функция подвержена влиянию процессов, протекающих в мозге; этот факт настолько впечатляет, что вывод о вторичности природы психики кажется почти неизбежным. Феномены парапсихологии, однако, призывают нас к осторожности, ибо указывают на релятивизацию пространства и времени психическими факторами, что ставит под сомнение наше наивное и чересчур поспешное их объяснение сквозь призму психофизического параллелизма. Люди, разделяющие подобные взгляды, отрицают открытия парапсихологии – либо по философским соображениям, либо из интеллектуальной лени. Подобное поведение едва ли можно считать научно ответственным подходом, хотя это весьма удобный и популярный выход из интеллектуального тупика. Чтобы оценить психическое явление, мы обязаны принять во внимание все другие сопутствующие ему явления. Это означает, что мы должны отказаться от практики всякой психологии, не признающей существование бессознательного, или парапсихологии.

Строение и физиология мозга не дают никакого объяснения психическому процессу. Специфическая природа психики не может быть сведена ни к чему другому. Как и физиология, она представляет собой относительно замкнутое поле опыта, которому надлежит приписать совершенно особое значение, ибо оно включает в себя одно из двух неотъемлемых условий бытия как такового, а именно феномен сознания. В сущности, без сознания не было бы мира: мир существует для нас лишь в той степени, в какой его осознанно отражает психика. Сознание – непременное условие бытия. Таким образом, психика наделена значением космического принципа, который и философски и фактически ставит ее в равное положение с принципом бытия физического. Носителем сознания является индивид, который не вырабатывает психику по своей воле, но, напротив, определяется ею и подпитывается постепенным пробуждением сознания в период своего детства. Следовательно, если психика имеет первостепенное эмпирическое значение, не менее важен и индивид – ее единственное непосредственное проявление.

Данный факт следует подчеркнуть по двум причинам. Во-первых, индивидуальная психика, именно в силу своей индивидуальности, представляет собой исключение из статистического правила, а потому, подвергаясь нивелирующему влиянию статистической оценки, лишается одной из своих основных характеристик. Во-вторых, Церкви признают ее значение лишь в той мере, в какой она признает их догмы, то есть когда она подчинена некоему коллективному убеждению. В обоих случаях стремление к индивидуальности рассматривается как эгоистическое упрямство. Наука расценивает его как субъективизм, а Церковь осуждает как ересь и духовную гордыню. Что касается последнего обвинения, не следует забывать, что, в отличие от других религий, христианство демонстрирует нам символ, содержанием которого является индивидуальный образ жизни человека, Иисуса Христа. Более того, оно даже рассматривает этот процесс индивидуации как воплощение и откровение самого Бога. Таким образом, развитие самости приобретает значение, которое до сих пор едва ли осознано в полной мере, ибо излишнее внимание к внешнему блокирует путь к непосредственному внутреннему опыту. Если бы автономию индивида тайно не жаждали столько людей, она едва ли смогла бы пережить коллективное подавление, будь то морально или духовно.

Хотя все эти препятствия затрудняют правильное восприятие человеческой психики, они мало что значат в сравнении с другим примечательным фактом, о котором необходимо упомянуть. Как хорошо известно большинству психиатров, девальвация психики и другие виды сопротивления психологическому просвещению в значительной степени основаны на страхе – паническом страхе перед открытиями, которые могут быть совершены в области бессознательного. Эти страхи свойственны не только людям, которых пугает картина бессознательного, обрисованная Фрейдом; они мучили самого основателя психоанализа, который однажды признался мне, что его сексуальную теорию необходимо превратить в догму, ибо она – единственная защита разума от «черного потока оккультизма». Тем самым Фрейд выразил уверенность в том, что бессознательное таит в себе материал, допускающий «оккультные» толкования. Так оно и есть. Эти «архаические черты», или архетипические формы, основанные на инстинктах и дающие им выражение, обладают нуминозным качеством, которое иногда вызывает страх. Они неистребимы, ибо представляют собой подлинный фундамент психики. Они не поддаются интеллектуальному познанию; стоит уничтожить одно их проявление, как они появляются снова, но уже в измененной форме. Именно этот страх перед бессознательной психикой не только затрудняет самопознание, но и является самым серьезным препятствием на пути к более глубинному пониманию и знанию психологии. Зачастую страх настолько велик, что мы не смеем признаться в нем даже самим себе. Посему к данному вопросу каждый религиозный человек должен подходить со всей возможной серьезностью; в итоге он может получить просветляющий ответ.

Научно ориентированная психология вынуждена действовать абстрагированно; иными словами, она дистанцируется от своего объекта, при этом не теряя его из виду. Вот почему многие открытия лабораторной психологии с практической точки зрения на удивление малоинформативны и неинтересны. Чем больше в поле зрения ученого доминирует индивидуальный объект, тем более практичным, подробным и живым будет извлеченное из него знание. Это означает, что объекты исследования постепенно усложняются и что неопределенность отдельных факторов растет пропорционально их числу, тем самым увеличивая риск ошибки. По понятным причинам академическая психология боится этого риска и предпочитает избегать сложных ситуаций, задавая простые вопросы. Это она может делать абсолютно безнаказанно. Психология пользуется полной свободой в выборе вопросов, которые она желает задать Природе.

Медицинская психология, напротив, находится в гораздо менее завидном положении. Здесь вопросы задает не экспериментатор, а объект. Аналитик имеет дело с фактами, которые он не выбирал и которые, будь его воля, он, вероятно, никогда бы не выбрал. Ключевые вопросы ставит болезнь или пациент – другими словами, Природа экспериментирует с врачом и ждет от него той или иной реакции. Уникальность индивида, равно как и уникальность его проблем взывают к аналитику и требуют ответа. Долг врача заставляет его разбираться в ситуациях, изобилующих факторами неопределенности. В первую очередь он, скорее всего, применит принципы, основанные на общем опыте, но вскоре будет вынужден признать, что они некорректно отражают факты и не соответствуют характеру проблемы. Чем глубже он проникает в суть, тем бесполезнее оказываются общие принципы. Но эти принципы составляют основу объективного знания и его мерило. Чем сильнее становится ощущение «понимания», которое испытывают пациент и врач, тем сильнее субъективируется ситуация. То, что поначалу было преимуществом, грозит превратиться в опасную помеху. Субъективация (то есть перенос и контрперенос) приводит к изоляции от окружающей среды, ограничению социальных взаимодействий. Последнее нежелательно для обеих сторон, но неизбежно возникает в тех случаях, когда понимание начинает превалировать и больше не уравновешивается знанием. Чем глубже понимание, тем больше разрыв между пониманием и знанием. Идеальное понимание в конечном счете привело бы к тому, что каждая сторона бездумно соглашалась бы с опытом другой. Подобное состояние можно охарактеризовать как состояние некритичной пассивности в сочетании с крайней субъективностью и полным отсутствием социальной ответственности. Впрочем, понимание такого уровня в любом случае невозможно, ибо требует фактического отождествления двух разных индивидов. Рано или поздно один из участников взаимодействия начнет ощущать необходимость пожертвовать собственной индивидуальностью с тем, чтобы она могла быть ассимилирована индивидуальностью другого. Это неизбежное следствие несовместимо с пониманием, ибо всякое понимание предполагает сохранение индивидуальности обоих партнеров. Таким образом, желательно доводить понимание только до точки равновесия между пониманием и знанием, поскольку понимание любой ценой разрушительно для обеих сторон.

Подобная проблема возникает всякий раз, когда необходимо познать и понять сложную индивидуальную ситуацию. Обеспечить такое знание и понимание – одна из задач медицинского психолога. Эту задачу мог бы взять на себя «духовный наставник», жаждущий исцелять души, если бы статус не обязывал его в критический момент применять критерий собственных конфессиональных пристрастий. В результате право индивида на существование как таковое ограничивается коллективным предубеждением, причем нередко в самой чувствительной области. Этого не происходит только в одном случае – когда догматический символ, например образцовая жизнь Христа, понимается конкретно и ощущается индивидом как адекватный. Вопрос о том, насколько мы далеки от этого сегодня, я предпочту оставить на усмотрение других. Так или иначе аналитику часто приходится лечить пациентов, для которых конфессиональные ограничения практически ничего не значат. Посему сама профессия вынуждает аналитика придерживаться как можно меньшего количества строгих, заранее сформированных взглядов. Аналогичным образом, рассматривая метафизические (то есть не поддающиеся проверке) убеждения и утверждения, он старается не приписывать им универсальной значимости. Такая осторожность необходима, дабы избежать искажения индивидуальных черт личности пациента произвольным вмешательством извне. Аналитик обязан предоставить это влиянию окружающей среды, внутреннему развитию самого пациента и – в самом широком смысле – судьбе с ее мудрыми (или не столь мудрыми) решениями.

Многие, вероятно, сочтут эту повышенную осторожность излишней. Однако ввиду того, что диалектический процесс, протекающий между двумя индивидами даже с самой тактичной сдержанностью, предполагает выраженное взаимное влияние, ответственный аналитик будет воздерживаться от ненужного приумножения числа коллективных факторов, уже оказывающих свое воздействие на пациента. Более того, он прекрасно знает, что проповедование даже самых достойных установок только спровоцирует пациента на открытую враждебность или тайное сопротивление и таким образом поставит под угрозу саму цель лечения. В наши дни реклама, пропаганда и другие более или менее благонамеренные советы и рекомендации представляют собой столь серьезную опасность для психического состояния индивида, что пациент мог бы извлечь немалую пользу из отношений, в которых он не будет слышать бесконечные и тошнотворные «тебе следует», «ты должен», а также прочие свидетельства его бессилия. Аналитик считает своим долгом играть роль защитника от натиска извне, равно как и от резонанса, который он вызывает в психике индивида. Опасения, что таким образом могут быть высвобождены анархические инстинкты, сильно преувеличены, ибо как внутри, так и снаружи имеются очевидные «предохранители». Прежде всего, это естественная трусость большинства людей, а также мораль, хороший вкус и – не в последнюю очередь – уголовный кодекс. Этот страх – ничто в сравнении с теми огромными усилиями, которые требуется приложить для того, чтобы довести до сознания первые проявления индивидуальности, не говоря уже о том, чтобы воплотить их в жизнь. Там же, где эти индивидуальные импульсы прокладывают себе путь слишком смело и бездумно, аналитик должен уберечь их от неуклюжих попыток пациента найти спасение в близорукости, безжалостности и цинизме.

В ходе диалектической дискуссии неизбежно наступает момент, когда необходимо дать оценку этим индивидуальным импульсам. К тому времени суждения пациента должны обрести достаточную твердость, которая впредь позволит ему действовать в соответствии с собственными выводами и решениями, а не слепо копировать общепринятые нормы – даже в том случае, если он согласен с мнением коллектива. Если он не будет твердо стоять на ногах, так называемые объективные ценности не принесут ему никакой пользы, ибо будут служить только заменителем характера и тем самым содействовать подавлению его индивидуальности. Естественно, общество имеет неоспоримое право защищаться от вопиющего субъективизма, но пока само общество состоит из людей, лишенных индивидуальности, оно полностью находится во власти безжалостных индивидуалистов. Пусть оно объединяется в группы и организации сколько ему угодно – именно эта объединенность и вытекающее из нее угасание индивидуальной личности заставляют его так легко подчиняться воле диктатора. К сожалению, миллион нулей никогда не даст единицы. Абсолютно все зависит от качеств индивида, но наш фатально близорукий век мыслит только сквозь призму больших чисел и массовых организаций, хотя, казалось бы, мир не раз имел возможность убедиться, на что способна дисциплинированная толпа во главе с одним сумасшедшим. К несчастью, это осознают не все – и наша слепота чрезвычайно опасна. Люди продолжают беспечно объединяться и верить в панацею массового действия, даже не подозревая, что существование самых могущественных организаций обеспечивают самые беспощадные лидеры и самые дешевые лозунги.

Как ни странно, Церкви, призванные спасать индивидуальные души, тоже не гнушаются массовым действием, дабы изгнать чертей с помощью дьявола. По всей видимости, они не слышали элементарную аксиому массовой психологии о нравственной и духовной деградации индивида в массе, и по этой причине не слишком утруждают себя выполнением своей реальной задачи: помогать индивиду достичь метанойи, возрождения духа – Deo concedente. К сожалению, не может быть никаких сомнений в том, что без духовного возрождения индивида невозможно духовное возрождение общества, ибо общество – это совокупность индивидов, нуждающихся в искуплении. Посему я вижу только иллюзию, обман в стремлении Церквей привязать индивида к какой-либо социальной организации и ввергнуть его в состояние ограниченной ответственности, вместо того чтобы вызволить из оцепенелой, бездумной массы и разъяснить ему, что он есть единственный важный фактор и что спасение мира состоит в спасении индивидуальной души. Попытки массовых собраний внушить ему эти идеи посредством массового внушения приводят к печальному результату: как только опьянение проходит, массовый человек быстро поддается влиянию другого, еще более очевидного и громкого лозунга. Лишь его индивидуальные отношения с Богом могли бы стать надежным щитом от этих губительных влияний. Разве Христос призывал к себе учеников на массовых сборищах? Накормив пять тысяч, обрел ли он последователей, которые позже не кричали вместе с остальными: «Распни его!» – когда зашатался даже камень по имени Петр? И разве Иисус и Павел не прототипы всех тех, кто, доверившись внутреннему опыту, пошел собственным путем наперекор всему миру?

Данный аргумент, разумеется, не означает, что мы должны закрыть глаза на ситуацию, с которой столкнулась Церковь. Когда Церковь пытается придать форму аморфной массе, объединяя индивидов в общину верующих и удерживая такую организацию от распада с помощью внушения, она не только оказывает огромную услугу обществу, но и дарует индивиду бесценное благо – смысл жизни. Эти функции, однако, как правило, только подкрепляют определенные тенденции, но не модифицируют их. К сожалению, как показывает опыт, внутренний человек остается неизменным вне зависимости от размера общины, к которой он принадлежит. Его окружение не может дать ему то, что он может получить исключительно ценой собственных усилий и страданий. Благоприятная среда, напротив, лишь усиливает опасную тенденцию ожидать всего извне – даже те метаморфозы, которые внешняя реальность не может обеспечить. Под ними я подразумеваю глубинные изменения внутреннего человека, которые так необходимы в свете массовых явлений нашего времени и еще большей проблемы перенаселенности, грозящей нам в будущем. Настало время спросить себя, из кого состоят массовые организации и что составляет природу индивида, то есть реального, а не среднестатистического человека. Ответы на эти вопросы, по всей видимости, могут быть получены только в процессе саморефлексии и никак иначе.

Все массовые движения, как и следовало ожидать, с величайшей легкостью скользят вниз по наклонной плоскости, сооруженной из больших чисел. Там, где много людей, безопасно; то, во что верят многие, без сомнения истинно; то, чего жаждут многие, наверняка достойно стремления, необходимо и, следовательно, хорошо. В шуме, который производит толпа, кроется возможность силой добиться исполнения желаний; сладостнее же всего мягкое и безболезненное скольжение назад, в царство детства, в рай родительской любви, в беззаботность и безответственность. Все решения принимаются наверху; на все вопросы есть ответ, и все потребности удовлетворяются должным образом. Инфантильное сноподобное состояние массового человека настолько нереалистично, что ему даже не приходит в голову поинтересоваться, кто платит за этот рай. Подведение баланса возлагается на высший политический или социальный авторитет. Последний охотно берет на себя эту функцию, ибо его власть тем самым возрастает; а чем больше у него власти, тем слабее и беспомощнее становится индивид.

Всякий раз, когда социальные условия такого типа возникают в больших масштабах, открывается путь к тирании, а свобода индивида превращается в духовное и физическое рабство. Поскольку любая тирания ipso facto безнравственна и безжалостна, у нее гораздо больше свободы в выборе средств, нежели у института, принимающего во внимание индивида. Вступив в конфликт с организованным Государством, такой институт быстро осознает невыгодность своей морали, а потому решает воспользоваться теми же методами, что и его противник. Таким образом, распространение зла почти неизбежно, причем даже там, где непосредственного заражения можно было избежать. Опасность заражения особенно велика, когда большие числа и статистические показатели приобретают решающее значение, как это повсеместно происходит в Западном мире. Удушающая мощь масс в той или иной форме демонстрируется нам каждый день в газетах; ничтожность индивида вдалбливается ему в голову столь основательно, что он теряет всякую надежду быть услышанным. Изжившие себя идеалы liberté, égalité, fraternité нисколько не помогают ему, ибо он может апеллировать только к своим палачам, представителям массы.

Сопротивление организованной массе способен оказать лишь тот, кто так же хорошо организован в своей индивидуальности, как и сама масса. Я вполне отдаю себе отчет в том, что данное утверждение может показаться совершенно непонятным современному человеку. Средневековое представление о том, что человек – это микрокосм, отражение великого космоса в миниатюре, давно забыто, хотя в его пользу говорит само существование его мирообъемлющей и мирообусловливающей психики. Образ макрокосма не только запечатлен в его психической природе; он сам создает этот образ во все возрастающих масштабах. Он несет в себе это космическое «соответствие», с одной стороны, благодаря своему мыслящему сознанию, а с другой – благодаря наследственной, архетипической природе своих инстинктов, связывающих его с окружающей средой. Его инстинкты, однако, не только привязывают его к макрокосму; в некотором смысле они разрывают его на части, ибо желания влекут его в противоположных направлениях. В результате он пребывает в постоянном конфликте с самим собой; лишь в крайне редких случаях ему удается подчинить свою жизнь одной-единственной цели. За это, как правило, он должен дорого заплатить – а именно, подавить другие стороны своей природы. Возникает вопрос: стоит ли вообще добиваться такого рода целеустремленности, учитывая, что естественное состояние человеческой психики состоит в столкновении составляющих ее элементов и в их противоречивом поведении – то есть в определенной степени диссоциации? Буддисты называют это привязанностью к «десяти тысячам вещей». Такое состояние требует упорядочивания и синтеза.

Подобно тому, как хаотические движения толпы, заканчивающиеся взаимным разочарованием, принимают определенное направление по воле диктатора, так и индивид в своем диссоциированном состоянии нуждается в направляющем и упорядочивающем принципе. Эго-сознание хотело бы, чтобы эту роль играла его собственная воля, но упускает из виду существование мощных бессознательных факторов, которые препятствуют осуществлению его намерений. Если оно действительно стремится к цели синтеза, оно должно сначала познать природу этих факторов. Оно должно пережить их; в противном случае ему необходим нуминозный символ, который их выражает и ведет к их синтезу. Возможно, эту функцию мог бы взять на себя религиозный символ, охватывающий и репрезентирующий то, что ищет выражения в современном человеке; однако наша современная концепция христианского символа определенно на это не способна. Напротив, ужасный мировой раскол проходит как раз по владениям белого «христианина», и наше христианское мировоззрение оказалось бессильным предотвратить возрождение такого архаического социального порядка, как коммунизм.

Это не значит, что христианство обречено. Напротив, я убежден, что в сложившихся обстоятельствах устарело не само христианство, а его текущая концепция и толкование. Христианский символ – живое существо, несущее в себе семена дальнейшего развития. Он способен развиваться и дальше; только от нас зависит, сможем ли мы снова заставить себя вдуматься, причем более основательно, в христианские принципы. Для этого требуется совершенно иное отношение к индивиду, к микрокосму самости, в корне отличающееся от принятого нами сегодня. Вот почему никто не знает, какие пути открыты человеку, какой внутренний опыт он еще может приобрести и какие психические факты лежат в основе религиозного мифа. Все это окутано столь непроглядной тьмой, что нельзя понять, почему он должен этим интересоваться или достижению какой цели ему следует себя посвятить. Здесь мы абсолютно беспомощны.

Это неудивительно, поскольку практически все козыри находятся на руках у наших противников. Они могут апеллировать к большим батальонам и их сокрушительной мощи. На их стороне – политика, наука и техника. Внушительные доводы науки представляют собой наивысшую степень интеллектуальной уверенности, которой когда-либо достигал человеческий разум. Так, по крайней мере, кажется современному человеку, которого уже сто раз просвещали относительно отсталости и тьмы прошлых веков и их суеверий. То, что его учителя сами сбились с пути, сравнивая несопоставимое, не приходит ему в голову. Вдобавок, интеллектуальная élite, которой он адресует свои вопросы, почти единодушно утверждает, что то, что наука считает невозможным сегодня, было невозможно и раньше. Прежде всего, факты веры, которые могли бы дать ему немирскую точку опоры, рассматриваются в том же контексте, что и факты науки. Таким образом, когда индивид ставит под сомнение постулаты Церкви и ее представителей, которым доверено исцеление душ, ему сообщают: что принадлежность к церкви – решительно мирскому институту – более или менее de rigueur; что факты веры, в которых он позволил себе усомниться, суть конкретные исторические события; что определенные ритуалы оказывают чудотворное действие и что страдания Христа опосредованно спасли его от греха и его последствий (то есть вечного проклятия). Если, имея в своем распоряжении лишь ограниченные средства, он все же начнет размышлять об этих вещах, ему придется признать, что он совершенно их не понимает и что у него остаются только две возможности: либо верить безоговорочно, либо отвергнуть их как абсолютно непостижимые.

В то время как современный человек может с легкостью понять все «истины», преподносимые ему Государством, понимание религии дается ему гораздо труднее по причине отсутствия объяснений. («Разумеешь ли, что читаешь?» Он сказал: «Как могу разуметь, если кто не наставит меня?»; Деяния 8:30, 31.) Если, несмотря на это, человек все еще не отказался от своих религиозных убеждений, то это потому, что религиозный импульс зиждется на инстинктивной основе и, таким образом, представляет собой специфически человеческую функцию. Вы можете отнять у человека его богов, но только с тем, чтобы взамен дать ему других. Вожди массового Государства не могли не обожествляться; там, где дикости подобного рода еще не навязаны силой, возникают факторы, заряженные демонической энергией, – деньги, работа, политическое влияние и т. п. Когда какая-либо естественная человеческая функция утрачивается, то есть лишается сознательного и интенционального выражения, развивается общее расстройство. По этой причине вполне естественно, что с триумфом Богини Разума должна наблюдаться всеобщая невротизация современного человека, диссоциация личности, аналогичная расколу современного мира, разделенного Железным занавесом на две половины. Эта граница, ощетинившаяся колючей проволокой, проходит через психику современного человека вне зависимости от того, по какую сторону от нее он живет. Как типичный невротик не осознает своей теневой стороны, так и нормальный индивид, подобно невротику, видит свою тень в своем соседе или в человеке по ту сторону великого барьера. Называть коммунизм одних и капитализм других не иначе как порождением дьявола стало политическим и социальным долгом. Цель одна: заставить человека смотреть только вовне, не дать ему заглянуть внутрь. Но подобно тому, как невротик, несмотря на бессознательность своей другой стороны, смутно подозревает, что с его психической системой не все благополучно, так и западный человек развил инстинктивный интерес к своей психике и «психологии».

Таким образом, психиатра волей-неволей вызывают на мировую арену, дабы задать ему вопросы, которые прежде всего касаются самой интимной и скрытой стороны жизни индивида и в конечном счете являются прямым следствием Zeitgeist. Из-за своей личной симптоматики этот материал обычно считается «невротическим» – и справедливо, ибо он состоит из инфантильных фантазий, которые плохо согласуются с содержимым взрослой психики и, как следствие, вытесняются моральным суждением (если вообще достигают сознания). Большинство фантазий такого рода по самой природе вещей не проникают в сознание ни в какой форме. По меньшей мере, крайне маловероятно, что некогда они осознавались, но затем были сознательно вытеснены. Скорее, они присутствовали с самого начала или, во всяком случае, возникли бессознательно и сохранялись в этом состоянии до тех пор, пока вмешательство психолога не позволило им переступить порог сознания. Активация бессознательных фантазий – это процесс, который происходит, когда сознание оказывается в ситуации дистресса. Будь это не так, фантазии возникали бы нормальным образом и не вызывали бы невротических расстройств. В действительности же фантазии такого рода принадлежат к миру детства и порождают нарушения только тогда, когда преждевременно усиливаются аномальными условиями сознательной жизни. Это особенно вероятно, когда неблагоприятное влияние исходит от родителей, отравляя атмосферу и вызывая конфликты, нарушающие психическое равновесие ребенка.

Когда невроз развивается у взрослого, он вновь погружается в фантазийный мир детства. Возникает соблазн истолковать невроз каузально, как следствие инфантильных фантазий. Впрочем, это не объясняет, почему фантазии не оказывали никакого патологического действия в промежуточный период. Патологический эффект наблюдается только тогда, когда индивид сталкивается с ситуацией, которую не может разрешить с помощью сознания. Вытекающий из этого застой в развитии личности открывает шлюз для инфантильных фантазий, которые, несомненно, дремлют в каждом, но не проявляют никакой активности до тех пор, пока сознательная личность беспрепятственно движется по избранному ею пути. Достигнув определенного уровня интенсивности, фантазии начинают прорываться в сознание и вызывают конфликтную ситуацию. Именно этот конфликт – расщепление на две личности с разными характерами – и ощущает пациент. Однако эта диссоциация была подготовлена в бессознательном много раньше, когда энергия, вытекающая из сознания (по причине неиспользования), усилила отрицательные качества бессознательного, и в особенности инфантильные черты личности.

Нормальные фантазии ребенка, в сущности, не что иное, как воображение инстинктов и как таковые могут считаться тренировкой будущей сознательной деятельности. Отсюда следует, что в корне фантазий невротика, хотя и подвергшихся патологическим изменениям и, возможно, извращенных в результате энергетической регрессии, лежит нормальный инстинкт, отличительной чертой которого является адаптированность. Невротическое заболевание всегда подразумевает неадаптивное изменение и искажение нормальной динамики, а также присущего ей «воображения». Что касается динамики и формы, то инстинкты чрезвычайно консервативны и древни. Для разума их форма предстает как образ, выражающий природу инстинктивного импульса наглядно и конкретно, подобно картине. Если бы мы могли заглянуть в психику юкковой моли, например, мы бы обнаружили в ней паттерн представлений нуминозного или завораживающего характера, который не только заставляет моль осуществлять опыление юкки, но и помогает ей «распознать» соответствующие обстоятельства. Инстинкт может быть чем угодно, но только не слепым и неопределенным импульсом, ибо он тонко настроен на определенную внешнюю ситуацию и приспособлен к ней. Именно это последнее обстоятельство и придает ему его специфическую и неизменную форму. Как инстинкт первичен и наследственен, так и его форма извечна, или архетипична. Она даже древнее и консервативнее, чем форма тела.

Эти биологические соображения, естественно, применимы и к Homo sapiens, который подчиняется законам общей биологии, хотя обладает сознанием, волей и разумом. Тот факт, что наша сознательная деятельность уходит своими корнями в инстинкт и черпает из него не только свой динамизм, но и основные черты своих идеаторных форм, имеет такое же значение для психологии человека, как и для всех других представителей животного царства. Человеческое познание преимущественно состоит в постоянной адаптации первичных идей, данных нам a priori. Последние нуждаются в определенных модификациях, поскольку в своем первоначальном виде годятся для архаического образа жизни, но не удовлетворяют требованиям специфически дифференцированной среды. Дабы сохранить приток инстинктивного динамизма в нашу жизнь, что абсолютно необходимо для нашего существования, требуется преобразовать эти архетипические формы в идеи, отвечающие современным условиям.