Столкнувшись с такой ситуацией в двадцатом веке нашей христианской эры, Западный мир вспомнил о своем наследии – римском праве, сокровищах иудеохристианской этики, основанной на метафизике, и о своем идеале неотъемлемых прав человека. В тревоге он задает себе вопрос: как можно остановить или повернуть вспять подобное развитие событий? Бесполезно критиковать социалистическую диктатуру, провозглашать ее утопией, осуждать ее экономические принципы как неразумные, ибо, во‐первых, критикующему Западу не с кем вести полемику, кроме как с самим собой – его аргументы слышны только по одну сторону Железного занавеса, – а во‐вторых, вы можете претворить в жизнь любые экономические принципы, которые вам по душе, если только готовы принести жертвы, которых они от вас потребуют. Вы можете провести любые социальные и экономические реформы, если, подобно Сталину, позволите умереть с голоду трем миллионам крестьян и получите в свое распоряжение несколько миллионов рабочих, которым не нужно платить. Государству такого рода не страшны никакие социальные или экономические кризисы. До тех пор, пока оно сильно, то есть до тех пор, пока в нем имеется дисциплинированная и сытая армия полицейских, оно может существовать в течение неопределенно долгого времени и увеличивать свою власть до бесконечности. Более того, благодаря высокой рождаемости оно способно приумножать число неоплачиваемых работников почти по своему желанию, дабы успешно конкурировать со своими соперниками без оглядки на мировой рынок, который в значительной степени зависит от уровня заработной платы. Реальная опасность может прийти только извне, в виде угрозы военного нападения. Однако с каждым годом этот риск становится все меньше: во‐первых, потому, что военный потенциал диктаторских государств неуклонно растет, а во‐вторых, потому, что Запад не может позволить себе пробудить дремлющий национализм и шовинизм русских или китайцев: предприняв наступление, он получит результат, прямо противоположный ожидаемому.

Очевидно, остается только одна возможность, а именно – подрыв власти изнутри. Однако произойти это должно само собой. Любая поддержка извне в настоящее время не возымеет особого эффекта, учитывая существующие меры безопасности и угрозу националистической реакции. Абсолютистское государство располагает армией фанатичных миссионеров, которые слепо выполняют его распоряжения в вопросах внешней политики, а те, в свою очередь, могут рассчитывать на пятую колонну, надежно защищенную законами и конституциями Западных государств. Кроме того, общины верующих, обладающие большим влиянием на местах, значительно ограничивают право Западных правительств принимать решения, тогда как Запад не имеет возможности оказывать аналогичное влияние на противоположную сторону, хотя мы, вероятно, не ошибемся, предположив существование определенной оппозиции на Востоке. Везде найдутся честные и правдолюбивые люди, которым ненавистны ложь и тирания. К сожалению, нельзя сказать, оказывают ли они какое-либо решающее влияние на массы в условиях полицейского режима.

В свете столь неблагоприятной ситуации на Западе вновь и вновь возникает вопрос: каким образом можно противостоять этой угрозе с Востока? Несмотря на то, что Запад располагает внушительной индустриальной мощью и значительным оборонным потенциалом, мы не можем удовольствоваться этим, ибо знаем, что даже самого мощного оружия и самой развитой промышленности в сочетании с относительно высоким уровнем жизни недостаточно, чтобы остановить психическую инфекцию, распространяемую религиозным фанатизмом.

Запад, к сожалению, пока не осознал того факта, что наши произносимые с таким энтузиазмом призывы к идеализму, разуму и другим желанным добродетелям не более чем глас вопиющего в пустыне. Это всего лишь легкое дуновение, унесенное прочь ураганом религиозной веры, какой бы извращенной она нам ни казалась. Это нельзя назвать проблемой, которую можно решить с помощью рациональных или моральных аргументов, мы столкнулись с высвобождением эмоциональных сил и идей, порожденных духом времени; а они, как мы знаем из опыта, плохо поддаются влиянию рациональных соображений и еще в меньшей степени – влиянию моральных проповедей. Многие уже понимают, что алексифармическим средством, противоядием, должна стать в данном случае не менее сильная вера иного и нематериалистического рода и что религиозная установка, основанная на ней, будет единственной эффективной защитой от опасности психического заражения. К несчастью, слово «должна», которое всегда возникает в этой связи, указывает на определенную слабость, если не на полное отсутствие желаемого. Проблема не только в том, что на Западе отсутствует единая вера, которая могла бы воспрепятствовать распространению фанатической идеологии; будучи отцом марксистской философии, Запад опирается на те же интеллектуальные допущения, прибегает к тем же аргументам и преследует те же цели. Хотя Церкви на Западе пользуются полной свободой, по своему значению они мало чем отличаются от Церквей на Востоке. И все же они не оказывают заметного влияния на политический курс в целом. Недостаток любого вероучения как общественного института состоит в том, что оно служит двум господам сразу: с одной стороны, оно существует за счет отношений человека с Богом, а с другой – обязано выполнять свой долг перед Государством, то есть миром, – в связи с чем может апеллировать к постулату «Кесареву – кесарево» и другим наставлениям из Нового Завета.

По этой причине с глубокой древности и вплоть до сравнительно недавнего времени люди говорили о власти как «от Бога установленной» (Римлянам, 13:1). Сегодня эта концепция устарела. Церкви отстаивают традиционные и коллективные убеждения, которые для многих прихожан основаны уже не на собственном внутреннем опыте, а на бездумной вере, которая, как известно, склонна исчезать, как только человек начинает задумываться о ней. В этом случае содержание веры приходит в столкновение со знанием, и часто оказывается, что иррациональность первого не в состоянии тягаться с логикой второго. Вера не есть адекватный заменитель внутреннего опыта, и там, где он отсутствует, даже сильная вера, чудесным образом возникшая как дар благодати, может столь же чудесным образом испариться. Люди называют веру истинным религиозным опытом, но по-прежнему уверены, что на самом деле это явление вторичное, проистекающее из того факта, что раньше с нами произошло нечто такое, что вселило в нас πίστις, то есть доверие и преданность. Содержание данного опыта может быть истолковано сквозь призму того или иного конфессионального вероучения. При этом, однако, высока вероятность конфликтов со знанием, которые сами по себе совершенно бессмысленны. Иначе говоря, позиция вероучений архаична; они полны впечатляющего мифологического символизма, который, если понимать его буквально, вступает в невыносимое противоречие со знанием. Но если, например, утверждение о том, что Христос воскрес из мертвых, понимать не буквально, а символически, то оно допускает разные толкования, не противоречащие знанию и не искажающие смысл самого утверждения. Возражение, будто его символическое понимание убивает в христианине всякую надежду на бессмертие, необоснованно, ибо человек верил в жизнь после смерти задолго до принятия христианства и не нуждался в празднике Пасхи как гарантии бессмертия. Опасность, что христианская мифология, понимаемая слишком буквально и в той форме, в какой ее преподносит Церковь, будет внезапно и начисто отвергнута, сегодня высока как никогда. Если так, не пора ли начать понимать ее символически?

Еще слишком рано судить о том, каковы могут быть последствия общего признания фатального параллелизма между Государственной религией марксистов и Государственной религией Церкви. Абсолютистская претензия на Civitas Dei, представленный человеком, имеет прискорбное сходство с «божественностью» Государства, а нравственный вывод, сделанный Игнатием Лойолой из авторитета Церкви («цель оправдывает средства»), слишком опасный предшественник лжи как политического инструмента. Обе требуют безоговорочного подчинения вере и тем самым ограничивают свободу человека, одна – свободу перед Богом, другая – свободу перед Государством, тем самым роя могилу индивидуальности. Хрупкому существованию этого – насколько нам известно – уникального носителя жизни угрожают с обеих сторон, несмотря на соответствующие обещания духовной и материальной идиллий. Многие ли из нас сумеют устоять перед мудростью поговорки «Лучше синица в руках, чем журавль в небе»? Кроме того, как я уже упоминал выше, Запад лелеет то же самое «научное» и рационалистическое Weltanschauung с его стремлением к статистическому уравниванию и материалистическим целям, что и государственная религия в странах Восточного блока.

Что же тогда может предложить Запад с его политическими и конфессиональными схизмами современному человеку, теснимому со всех сторон? К сожалению, ничего, кроме множества путей, ведущих к одной цели, которая практически ничем не отличается от идеала марксизма. Не требуется особых умственных усилий, чтобы понять, откуда коммунистическая идеология черпает уверенность в том, что время на ее стороне и что мир созрел для обращения в новую веру. В этом отношении факты говорят сами за себя. Западный человек не может просто закрыть на происходящее глаза и отказаться признать свою фатальную уязвимость. Это не поможет. Всякий, кто однажды научился безоговорочно подчиняться коллективной вере и отказался от своего исконного права на свободу и столь же исконного долга индивидуальной ответственности, будет упорно цепляться за эту установку и сможет с тем же легковерием и тем же отсутствием критицизма маршировать в обратном направлении, если его мнимому идеализму будет навязана другая, явно «лучшая» вера. Что недавно произошло с одной цивилизованной европейской нацией? Мы упрекаем немцев в том, что они уже обо всем забыли, но в действительности мы не знаем наверняка, не могло ли случиться нечто подобное в каком-то другом месте. Не было бы ничего удивительного в том, если бы какая-нибудь другая цивилизованная нация заразилась некой единой и однобокой идеей. Спросим себя: в каких странах самые сильные коммунистические партии? Америка, которая – О quae mutatio rerum! – образует подлинный политический хребет Западной Европы, кажется невосприимчивой к этой инфекции благодаря четко выраженной противоположной позиции, хотя в действительности она, вероятно, еще более уязвима, нежели Европа. Во-первых, ее система образования находится под сильнейшим влиянием научного Wel-tanschauung с его статистическими истинами, а во‐вторых, ее разношерстному населению трудно укорениться в почве, у которой практически отсутствует история. Историко-гуманистический тип образования, столь необходимый в таких условиях, влачит существование Золушки. Европа, со своей стороны, осознает его важность, но использует себе на погибель в форме националистического эгоизма и парализующего скептицизма. Оба преследуют материалистическую и коллективистскую цель, и у обоих отсутствует то самое, что выражает и охватывает всего человека, а именно идея, ставящая во главу угла индивида как меру всех вещей.

Одной этой идеи достаточно, чтобы пробудить самые отчаянные сомнения и сопротивление со всех сторон; практически можно даже утверждать, что ничтожество индивида по сравнению с большими числами – единственное всеобщее и безоговорочное убеждение. Разумеется, все мы твердим о том, что наш век – это век простого человека, что он – подлинный властелин земли, воды и воздуха и что от его решения зависит историческая судьба народов. К сожалению, эта гордая картина человеческого величия – иллюзия, которой противостоит абсолютно иная реальность. В этой реальности человек – раб и жертва машин, которые позволили ему покорить пространство и время; мощь военной техники, призванной оберегать его физическое существование, пугает его и грозит ему неминуемой гибелью; его духовные и нравственные свободы в одной половине мира полностью изничтожены, а в другой – рискуют подвергнуться хаотической дезориентации. Наконец, дабы разбавить трагедию комедией, этот повелитель стихий, этот вселенский арбитр нежно лелеет убеждения, умаляющие его достоинство и превращающие его автономию в нелепицу. Все его достижения и приобретения не возвышают, а, напротив, принижают его, о чем наглядно свидетельствует судьба фабричного рабочего при «справедливом» распределении материальных благ. Он расплачивается за свою «долю» фабрики утратой личной собственности, обменивает свободу передвижения на сомнительное удовольствие быть прикрепленным к месту своей работы и лишается всяких возможностей улучшить свое положение, если уклоняется от изнурительной сдельщины. Если же он выказывает какие-либо признаки ума, его пичкают политическими наставлениями – в лучшем случае сдобренными мизерным количеством специальных знаний. Впрочем, не стоит с презрением относиться к крыше над головой и каждодневному корму для рабочей скотины, когда в любой момент можно лишиться даже самого необходимого.