Во всех других отраслях науки допустимо применение гипотезы к обезличенному объекту. Психология, однако, неизбежно сталкивает нас с живыми отношениями между двумя индивидами, ни один из которых не может быть лишен своей субъективности или деперсонализирован каким-либо образом. Участники могут договориться о безличном и объективном подходе, но если предметом обсуждения является вся личность, два отдельных субъекта противостоят друг другу, и применение одностороннего правила исключено. Прогресс возможен только в том случае, если достижимо взаимное согласие. Объективность конечного результата может быть установлена только путем сравнения со стандартами, общепринятыми в социальной среде, к которой принадлежат индивиды. Кроме того, мы должны принимать во внимание их собственное психическое равновесие, или «здравомыслие». Это не означает, что конечным результатом должна быть полная коллективизация индивида, ибо это было бы самым противоестественным условием. Напротив, разумное и нормальное общество – это общество, в котором люди, как правило, расходятся во мнениях. Вне сферы инстинктивных качеств общее согласие встречается относительно редко. Несогласие служит своего рода движущей силой психических процессов в обществе, но не есть самоцель; в равной степени важно и согласие. Поскольку психология в основном опирается на равновесие противоположностей, никакое суждение не может считаться окончательным, если не принята во внимание его обратимость. Причина такого специфического подхода заключается в том, что не существует никакой опорной точки над психологией или вне ее, которая позволила бы нам сформулировать окончательное суждение о том, что есть психика. Все, что мы можем себе представить, находится в психическом состоянии, то есть в состоянии сознательной репрезентации. Выйти за пределы этого состояния – труднейшая задача, стоящая перед физическими науками.

Несмотря на то что единственная реальность – это индивид, некоторые обобщения необходимы, дабы прояснить и классифицировать эмпирический материал, ибо невозможно сформулировать какую-либо психологическую теорию или обучить ей, описывая отдельных людей. В качестве принципа классификации можно выбрать любое анатомическое, физиологическое или психологическое сходство или различие, если, конечно, оно носит достаточно общий характер. Поскольку здесь нас прежде всего интересует психология, мы воспользуемся психологическим критерием экстраверсии – интроверсии. Подробно объяснять эти термины нет необходимости, так как они давно стали общеупотребительными.

Это лишь одна из многих возможных классификаций, но она вполне подходит для наших целей, если мы стремимся описать метод и подход к пониманию сновидений как основного источника естественных символов. Как я уже говорил, процесс интерпретации состоит в конфронтации двух разумов, аналитика и анализанда, а не в применении некой заранее составленной теории. Разум аналитика характеризуется рядом индивидуальных особенностей, равно как и разум анализанда. Эти особенности выполняют функцию предубеждений. Нельзя считать аналитика сверхчеловеком только потому, что он доктор, владеющий теорией и соответствующими приемами. Он может только воображать себя таковым, если полагает, что его теория и техника являются абсолютной истиной, способной охватить всю психику в целом. Поскольку такое предположение более чем сомнительно, он не может быть до конца в нем уверен. Как следствие, его будут одолевать тайные сомнения в принятии такой установки, то есть в правомерности противопоставления человеческой целостности анализанда теории и техники (которые суть всего лишь гипотезы) вместо его собственной живой целостности. Только последнее можно считать эквивалентом личности анализанда. Психологический опыт и знания не более чем профессиональные преимущества со стороны аналитика, которые не позволяют ему оставаться в стороне от схватки. Он будет подвергнут испытанию точно так же, как и анализанд.

Поскольку систематический анализ сновидений требует конфронтации двух индивидов, многое зависит от того, к какому поведенческому типу они принадлежат: одному или разным. Если оба принадлежат к одному типу, то их «совместное путешествие» может быть долгим и приятным. Но если один из них экстраверт, а другой интроверт, их различные и противоположные взгляды могут привести к столкновению, особенно в том случае, если они не осознают, к какому типу относятся, или же убеждены, что их тип – единственно правильный. Такая ошибка вполне вероятна, ибо то, что ценно для одного, лишено ценности для другого. Один выберет точку зрения большинства, другой отвергнет ее просто потому, что она импонирует всем. Фрейд интерпретировал интровертный тип как болезненную зацикленность на себе. Однако интроспекция и знание самого себя равным образом могут оказаться в высшей степени ценными качествами.

Кажущаяся незначительной разница между экстравертом, который акцентирует внешнее, и интровертом, который акцентирует собственное восприятие ситуации, играет крайне важную роль в анализе сновидений. С самого начала вы должны иметь в виду: то, что ценит один, у другого может вызывать отвращение. Особенно очевидным это становится по мере того, как вы углубляетесь в детали различий между типами. Экстраверсия и интроверсия – всего лишь две из многих особенностей человеческого поведения. Зачастую они ярко выражены и легко узнаваемы. Тем не менее, изучая экстравертов, например, вы вскоре обнаружите, что они во многом отличаются друг от друга и что экстравертность – поверхностный и слишком общий критерий. Вот почему некоторое время назад я попытался выявить другие базовые характеристики, которые позволили бы хоть как-то упорядочить кажущиеся безграничными вариации человеческой личности.

Меня всегда поражал тот факт, что на свете существует столько отнюдь не глупых людей, которые не используют свой ум, за исключением тех случаев, когда использовать его просто необходимо, и столько же людей, которые используют свой ум, но на редкость глупым образом. С не меньшим удивлением я обнаружил много умных и активных людей, которые жили так, будто совершенно не умели пользоваться органами чувств. Они не видели того, что было прямо у них перед глазами, не слышали слов, звучащих в их ушах, не замечали того, к чему прикасались или что пробовали на вкус, не осознавали своего собственного тела. Были и другие, которые, казалось, пребывали в крайне странном состоянии сознания: они вели себя так, будто положение, в котором они сегодня очутились, уже не изменится никогда, или будто мир и психика статичны. Они были лишены всякого воображения и полностью зависели от чувственного восприятия. Случайностей и возможностей в их мире не существовало, а у их «сегодня» отсутствовало подлинное «завтра». Будущее для них было лишь повторением прошлого.

То, что я пытаюсь донести до читателя, суть первые впечатления, сложившиеся у меня, когда я только начал наблюдать за людьми. Вскоре мне стало ясно, что одни из них думают, используют свои интеллектуальные способности, пытаясь приспособиться к другим людям и обстоятельствам; тогда как другие – не менее умные – ищут и находят свой путь с помощью чувств. Слово «чувство» нуждается в некотором пояснении. Так, о «чувстве» можно говорить, когда имеется в виду нечто сентиментальное (от французского sentiment). Однако это же слово применяется и в отношении мнений. Сообщение из Белого дома, например, может начинаться так: «Президент чувствует, что…» Или это слово можно использовать для выражения интуитивных догадок: «У меня такое чувство, что…» Наконец, чувство часто путают с ощущением.

Когда я употребляю термин «чувство» в противоположность термину «мышление», то имею в виду ценностное суждение: приятно или неприятно, хорошо или плохо и т. д. Чувство, определяемое таким образом, не тождественно эмоции или аффекту, возникающим и проявляющимся непроизвольно. Чувство, как понимаю его я, – это суждение без каких-либо очевидных телесных реакций, которые характеризуют эмоцию. Подобно мышлению, это рациональная функция, тогда как интуиция, подобно ощущению, иррациональна. Интуиция как «предчувствие» не является результатом волевого акта; скорее это непроизвольное событие, зависящее от различных внешних или внутренних обстоятельств, но никак не от акта суждения. Интуиция больше сродни чувственному восприятию, которое тоже иррационально, ибо в основном зависит от внешних или внутренних стимулов физического, а не психического происхождения.

Эти четыре функциональных типа соответствуют четырем механизмам, посредством которых сознание ориентируется в окружающем мире. Ощущение (или чувственное восприятие) дает понять, что нечто существует; мышление помогает определить, что это такое; чувство говорит, приятно это или нет; а интуиция подсказывает, откуда оно взялось и к чему приведет.

Читатель должен понимать, что эти четыре критерия – просто четыре точки отсчета среди многих других, таких как сила воли, темперамент, воображение, память, нравственность, религиозность и т. д. В них нет ничего догматического; не претендуют они и на то, чтобы считаться истиной в последней инстанции; тем не менее, в силу самой своей природы они представляются весьма подходящими критериями для классификации. Классификация бесполезна, если она не обеспечивает средства ориентации и практическую терминологию. Я нахожу классификацию на типы особенно полезной, когда мне приходится объяснять детям поступки родителей, женам – поведение их мужей, и наоборот. Кроме того, она помогает понять собственные предубеждения.

Таким образом, если вы хотите понять сон другого человека, вы должны пожертвовать собственными предпочтениями и подавить свои предубеждения по крайней мере на некоторое время. Это не легко и не приятно, ибо требует нравственного усилия, которое не всем по вкусу. Но если вы не приложите усилий – если не подвергнете критике собственную точку зрения и не признаете ее относительность, – вы не получите ни правдивой информации о психике анализанда, ни достаточно полного представления о ней. Поскольку вы ожидаете хотя бы минимальной готовности выслушать ваше мнение и отнестись к нему серьезно, то и пациенту должно быть предоставлено аналогичное право. Хотя подобные отношения обязательны для любого понимания и, следовательно, самоочевидны, необходимо снова и снова напоминать себе, что в терапии понимание пациента важнее, чем то, сбудутся теоретические ожидания аналитика или нет. Сопротивление пациента аналитику не всегда плохой знак; скорее, это признак «нестыковки», ошибки. Либо пациент еще не достиг стадии, на которой возможно понимание, либо интерпретация не подходит.

В попытках интерпретировать символы сновидения другого человека нам особенно мешает почти непреодолимая склонность заполнять пробелы проекцией – предположением, что аналитик и анализанд мыслят одинаково. Этого источника ошибок можно избежать, установив контекст сновидческих образов и исключив все теоретические допущения – за исключением эвристической гипотезы, что в сновидениях заключен некий смысл.

Не существует никаких правил, не говоря уже о законах, толкования сновидений, хотя на первый взгляд кажется, будто все они выполняют одну общую функцию. Эта функция – компенсация. По крайней мере, компенсацию можно считать самой многообещающей и самой плодотворной гипотезой. Иногда манифестное сновидение с самого начала демонстрирует свой компенсаторный характер. Например, одному пациенту, которому было свойственно весьма высокое мнение о себе, приснился пьяный бродяга, валяющийся в придорожной канаве. Сновидец говорит (во сне): «Ужасно видеть, как низко может пасть человек!» Совершенно очевидно, что этот сон пытался поколебать его уверенность в собственном превосходстве. Но дело было не только в этом. Оказалось, что у него был младший брат, опустившийся алкоголик. Сон также показал, что его завышенная самооценка компенсировала неполноценность его брата – и его самого.

Приведу другой пример. Одной даме, которая очень гордилась своим пониманием психологии, постоянно снилась некая женщина, которую она иногда встречала в обществе. В реальной жизни она ей не нравилась и казалась тщеславной бесчестной интриганкой. Дама не понимала, почему ей снится женщина, столь не похожая на нее, хотя во сне она всегда была мила и ласкова, как сестра. Несомненно, сон означал, что на ней лежит «тень» бессознательной фигуры, похожей на ту женщину. Поскольку у нее было очень четкое представление о себе, она не осознавала собственный комплекс власти и скрытые мотивы, не раз приводившие к неприятным сценам, в которых она всегда винила других, но не себя.

Человек может не замечать, игнорировать и подавлять не только свою теневую сторону, но и положительные качества. Примером может служить внешне скромный, нетребовательный человек с приятными манерами, часто извиняющийся или заискивающий. Он всегда занимает место в задних рядах, хотя из кажущейся вежливости никогда не упускает возможности присутствовать. Его суждения здравы, даже компетентны, однако неизменно содержат намек на некий более высокий уровень, на котором рассматриваемый вопрос можно решить более эффективно. В своих сновидениях он постоянно встречается с великими людьми, такими как Наполеон или Александр Македонский. Столь важные посетители явно компенсируют его очевидный комплекс неполноценности. В то же время сны поднимают ключевой вопрос: что я за человек, если ко мне приходят такие знаменитые гости? В этом отношении сны показывают, что сновидец лелеет тайную мегаломанию как противоядие от своего комплекса неполноценности. Хотя он этого и не осознает, идея grandeur позволяет ему выработать иммунитет против всех влияний окружающей среды; ничто не проникает под его кожу, благодаря чему он может держаться в стороне от обязательств, связывающих других людей. Он ни в коей мере не чувствует необходимости доказывать себе или своим ближним, что его высшее суждение основано на соответствующих достоинствах. Он не только холостяк, но и психически стерилен. Он владеет искусством распространения слухов о своей важности, но ни один памятник не свидетельствует о его деяниях. Он играет в эту глупую игру совершенно бессознательно, а потому сны пытаются донести это до него окольным путем, в соответствии с древней поговоркой: Ducunt volentem fata, nolentem trahunt (Желающего судьба ведет, нежелающего – тащит). Панибратство с Наполеоном или дружеские отношения с Александром Македонским – как раз то, о чем может мечтать человек с комплексом неполноценности, убедительное доказательство скрытого величия. Это истинное исполнение желаний, предвосхищающее заслуги в отсутствие добродетелей, которые могли бы к ним привести. Но почему, спросит читатель, сновидения не могут прямо и открыто заявить об этом, без всяких ухищрений, которые только вводят в заблуждение?

Меня нередко спрашивали об этом, да и сам я не раз задавал такой вопрос. Меня часто поражает, как ловко сновидения избегают определенной информации или обходят главное. Фрейд предполагал существование особого фактора, так называемого «цензора», призванного искажать сновидческие образы и намеренно делать их неузнаваемыми или сбивающими с толку с тем, чтобы обмануть спящее сознание относительно реального предмета сновидения: недопустимого желания. Предполагалось, что, скрывая ключевую мысль от спящего, «цензор» тем самым оберегает его сон от шока неприятных реминисценций. Но сновидение как хранитель сна – маловероятная гипотеза, ибо сновидения часто нарушают сон.

Скорее, вместо бессознательного цензора сознание само оказывает «стирающее» воздействие на сублиминальные содержания. Сублиминальность соответствует тому, что Жане называл abais-sement du niveau mental. Это понижение энергетического напряжения, при котором психические содержания опускаются ниже порога сознания и теряют качества, которыми они обладают в своем сознательном состоянии. Они утрачивают свою определенность и ясность, а связи между ними, прежде рациональные и постижимые, приобретают аналоговый характер. Данный феномен можно наблюдать во всех сноподобных состояниях, будь то вызванных усталостью, лихорадкой или токсинами. Однако как только напряжение возрастает, они становятся менее сублиминальными, более определенными и, следовательно, более сознательными. Нет никаких оснований полагать, что abaissement препятствует обнаружению недопустимых желаний, хотя может случиться так, что недопустимое желание исчезает вместе с меркнущим сознанием. Сновидение, будучи по существу сублиминальным процессом, не способно породить четкую мысль. Это возможно только в одном случае: если оно перестанет быть сновидением, мгновенно став сознательным содержанием. Сновидение не может не опустить все те моменты, которые особенно важны для сознательного разума. Оно манифестирует «периферию сознания», подобно слабому мерцанию звезд во время полного солнечного затмения.

Символы сновидений по большей части представляют собой проявления той сферы психического, которая находится вне контроля сознания. Смысл и целенаправленность отнюдь не являются прерогативами сознательного разума; они пронизывают всю живую природу. Между органическими и психическими образованиями нет принципиальной разницы. Как растение порождает цветок, так и психика продуцирует свои символы. Любой сон свидетельствует об этом процессе. Посредством сновидений, интуиции, импульсов и других спонтанных событий инстинктивные силы влияют на сознание. Будет ли результат такого влияния положительным или отрицательным, зависит от фактического состояния бессознательного. Если оно содержит слишком много вещей, которые в норме должны быть сознательными, то его функция искажается; появляются мотивы, основанные не на истинных инстинктах, но обязанные своей активностью тем, что они оказались в бессознательном в результате вытеснения или пренебрежения. Они как бы накладываются на нормальную бессознательную психику и искажают ее естественную символическую функцию.

По этой причине психотерапевт, интересующийся причинами расстройства, обычно начинает с того, что добивается от пациента более или менее добровольного признания всего того, что ему не нравится, чего он стыдится или боится. Это похоже на церковную исповедь, которая во многом предвосхитила современные психологические методы. На практике, однако, всепоглощающее чувство неполноценности или слабости может привести к тому, что столкновение с еще большей темнотой и никчемностью будет существенно затруднено или вообще невозможно. Посему я часто нахожу целесообразным сначала привить пациенту позитивный настрой, обеспечить ему фундамент, на котором он мог бы стоять, прежде чем мы приблизимся к более болезненным открытиям.

Возьмем в качестве примера сон о «самовозвеличивании», в котором сновидец пьет чай с английской королевой или состоит в дружеских отношениях с папой римским. Если сновидец не страдает шизофренией, практическое толкование символа во многом зависит от состояния его сознания. Если он явно убежден в своем величии, показано угнетающее воздействие; если же речь идет о черве, уже раздавленном чувством неполноценности, то дальнейшее понижение ценностей будет граничить с жестокостью. В первом случае рекомендовано редуктивное лечение; на ассоциативном материале легко показать, насколько неуместны и инфантильны намерения сновидца, а также в какой степени они проистекают из инфантильных желаний быть равным своим родителям или превзойти их. Во втором случае, когда всепроникающее чувство никчемности уже обесценило все положительные стороны, показывать сновидцу вдобавок ко всему, насколько он инфантилен, смешон или даже извращен, абсолютно неуместно. Такая процедура только усилит его чувство неполноценности, а также вызовет нежелательное и совершенно ненужное сопротивление лечению.

Не существует некоего универсального терапевтического метода или универсальной доктрины, ибо каждый человек, который обращается за лечением, уникален, как уникально его состояние. Я помню одного пациента, лечение которого заняло девять лет. Я видел его всего несколько недель в году, так как он жил за границей. С самого начала я знал, в чем его подлинная проблема, но видел, что даже малейшая попытка приблизиться к истине вызывала бурную защитную реакцию, угрожавшую разрывом наших отношений. Нравилось мне это или нет, но я был вынужден делать все возможное, чтобы поддерживать раппорт, и следовать его настроениям, подкрепленным снами, хотя они уводили нас в сторону от центральной проблемы, которую, согласно всем разумным ожиданиям, мы должны были обсуждать на сеансах. Ситуация зашла так далеко, что я часто обвинял себя в том, что ввожу своего пациента в заблуждение, и лишь то обстоятельство, что его состояние медленно, но явно улучшалось, удерживало меня от того, чтобы раскрыть ему правду.

На десятом году, однако, пациент объявил, что излечился и избавился от всех симптомов. Я был удивлен и усомнился в его словах, ибо теоретически он был неизлечим. Заметив мое удивление, он улыбнулся и сказал: «Больше всего я благодарен вам за неизменный такт и терпение, которые вы проявили, помогая мне обойти болезненную причину моего невроза. Теперь я готов рассказать вам все. Если бы я мог, я так бы и сделал на первой же консультации. Но это разрушило бы мою связь с вами, и что сталось бы со мной тогда? Я бы сделался моральным банкротом и утратил почву под ногами. У меня не было бы ничего, на что я мог бы опереться. С годами я научился доверять вам, и по мере того, как моя уверенность росла, мое состояние улучшалось. Я выздоровел, потому что снова начал верить в себя. Теперь я достаточно силен, чтобы обсудить проблему, которая мучила меня столько лет».

Откровенное признание, которое за этим последовало, помогло мне понять, почему лечение приняло столь необычную форму. Первоначальный шок оказался настолько силен, что мой пациент не мог справиться с ним в одиночку. Для этого были нужны мы оба. Именно в этом состояла терапевтическая задача, а вовсе не в реализации тех или иных теоретических допущений.

Благодаря подобным случаям я научился придерживаться направления, уже намеченного в предоставленном пациентом материале и его настрое, а не связывать себя общими теоретическими соображениями, которые могут оказаться неприменимыми в данной конкретной ситуации. Практические знания о человеческой природе, накопленные мною за шестьдесят лет, научили меня рассматривать каждый случай как новый опыт, требующий, прежде всего, индивидуального подхода. Иногда я без колебаний погружаюсь в тщательное изучение событий и фантазий детства; в других случаях я начинаю с самого верха, даже если это означает блуждание в тумане самых неправдоподобных метафизических спекуляций. Все зависит от того, сумею ли я постичь язык пациента и, следуя за его бессознательным, на ощупь пробраться к свету. Одни требуют одного, другие – другого. Таковы различия между индивидами.

Особенно это верно в отношении интерпретации символов. Два разных человека могут видеть похожие сны, но, если один из них молод, а другой стар, беспокоящие их проблемы будут разными, а значит, было бы абсурдно толковать оба сна одинаково. Хороший пример – сон, в котором компания молодых людей едет верхом по широкому полю. Сновидец скачет впереди и перепрыгивает через большую канаву. Остальные падают в воду. Юноша, рассказавший мне этот сон, принадлежал к осторожному, интровертному типу и боялся любых авантюр. Тот же сон видел старик, который не ведал страха и прожил активную предприимчивую жизнь. Когда ему приснился этот сон, он был неугомонным инвалидом, доставлявшим массу хлопот своему врачу и сиделке. Непослушание и беспокойность явно шли ему во вред. Очевидно, сновидение подсказывало молодому человеку, что он должен делать, а старику – что он делать не должен. Нерешительного молодого человека оно воодушевляло и поощряло к прыжку, а старый охотно прыгнул бы и сам. Однако этот еще тлеющий в нем дух приключений и составлял его главную проблему.

Данный пример показывает, насколько сильно интерпретация сновидений и символов зависит от индивидуальных особенностей сновидца. Символы многозначны и часто представляют противоположности, как, например, stella matutina, утренняя звезда, которая символизирует не только Христа, но и дьявола (Люцифера). То же самое относится и ко льву. Правильная интерпретация зависит от контекста, то есть от ассоциаций, связанных с образом, и от фактического состояния разума сновидца.