Выдвинутая нами гипотеза о том, что сновидения служат цели компенсации, – очень широкое и всеохватывающее предположение. Оно означает, что мы считаем сновидение нормальным психическим явлением, заключающимся в передаче бессознательных реакций и спонтанных импульсов сознательному разуму. Поскольку лишь немногие сновидения носят явно компенсаторный характер, мы вынуждены обращать особое внимание на язык сновидений, который мы считаем символическим. Изучение этого языка почти наука. Как мы уже убедились, ему свойственно бесконечное разнообразие индивидуальных выражений. Они могут быть расшифрованы с помощью самого сновидца, который предоставляет ассоциативный материал, или контекст сновидческого образа, благодаря чему мы можем рассмотреть все его аспекты, как бы обходя его кругом. Данный метод пригоден во всех обычных случаях – например, когда родственник, друг или пациент рассказывает вам сон в ходе беседы. Но когда речь идет о навязчивых, повторяющихся или эмоционально заряженных сновидениях, личных ассоциаций сновидца уже недостаточно для удовлетворительного толкования. В таких ситуациях мы должны принять во внимание тот факт, что в сновидении часто встречаются элементы, которые не принадлежат личности сновидца и не могут быть выведены из его личного опыта. Фрейд, который первым заметил и описал эти элементы, назвал их «архаическими чертами». Архаические черты суть мыслеформы, необъяснимые сквозь призму собственной жизни индивида. Скорее, они представляют собой исконные, врожденные и унаследованные от наших предков компоненты человеческого разума.

Если человеческое тело состоит из органов, имеющих долгую эволюционную историю, логично ожидать, что и разум организован похожим способом, а не есть продукт без истории. Под «историей» я понимаю не тот факт, что разум строит себя сам посредством сознательных традиций (язык и т. д.), но скорее его биологическое, доисторическое и бессознательное развитие, начавшееся с архаического человека, чья психика была подобна психике животного. Эта чрезвычайно древняя психическая материя образует основу нашего разума точно так же, как строение нашего тела восходит к общей анатомии млекопитающих. Опытный глаз морфолога везде обнаруживает следы этой исходной модели. Равным образом, опытный исследователь психики не может не видеть аналогий между сновидческими образами и продуктами примитивного разума, его représentations collectives или мифологическими мотивами. Но как морфолог нуждается в науке сравнительной анатомии, так и психолог не может обойтись без «сравнительной анатомии психики». Он должен обладать не только достаточным опытом толкования сновидений и других продуктов бессознательного, но и глубокими познаниями в мифологии в ее самом широком смысле. Не владея и тем и другим, он даже не увидит параллелей между неврозом навязчивых состояний, шизофренией или истерией и классической одержимостью демоном.

Мои взгляды на «архаические черты», которые я назвал «архетипами», или «первообразами», постоянно подвергаются критике со стороны людей, плохо разбирающихся и в психологии сновидений, и в мифологии. Термин «архетип» часто понимают неправильно – как означающий некий определенный мифологический образ или мотив. И образы, и мотивы, однако, не более чем сознательные, а потому крайне изменчивые репрезентации; было бы абсурдно полагать, что они могут наследоваться. Архетип, напротив, есть унаследованная человеческим разумом тенденция формировать репрезентации мифологических мотивов – репрезентации, которые сильно варьируют, но не теряют при этом своей базовой структуры. Существуют, например, многочисленные репрезентации мотива враждующих братьев, но сам мотив остается неизменным. Эта унаследованная склонность инстинктивна, как, например, витье гнезд или миграция у птиц. Такие représentations collectives встречаются практически повсеместно и характеризуются одними и теми же или сходными мотивами. Они не могут быть отнесены к какому-либо определенному времени, региону или расе. Они не имеют известного источника и могут возникать даже там, где передача посредством миграции исключена.

Другие мои критики сочли, что под архетипами я подразумеваю «унаследованные идеи», и на этом основании отвергли концепцию архетипа как простое суеверие. Но если архетипы были бы идеями, порожденными или приобретенными нашим сознательным разумом, то мы, конечно, понимали бы их, а не удивлялись и недоумевали, когда они внезапно возникают в нашем сознании. Я помню много случаев, когда ко мне за консультацией обращались люди, озадаченные собственными сновидениями или сновидениями своих детей. Причина их недоумения заключалась в том, что сны содержали образы, которые нельзя было соотнести ни с одним из жизненных событий, сохранившихся в их памяти. Они не могли объяснить, откуда их дети могли почерпнуть такие странные и непонятные представления. Эти люди были умными и образованными, некоторые были даже психиатрами. Один профессор, переживший внезапное виде´ние, например, испугался, что сошел с ума. Он пришел ко мне в состоянии полной паники. Я снял с полки фолиант четырехсотлетней давности и показал ему одну древнюю гравюру на дереве. «Вы вовсе не сумасшедший, – сказал я ему. – О вашем виде´нии было известно еще четыреста лет назад». После этого он опустился в кресло совершенно опустошенный, но вновь нормальный.

Особенно мне запомнился случай с одним психиатром. Он принес мне книжечку, которую получил в подарок на Рождество от своей десятилетней дочери. В книжечке она описала сны, которые видела в возрасте восьми лет. Это была самая странная серия сновидений, с которой мне доводилось сталкиваться, и я хорошо понимал, почему они так озадачили ее отца. Несмотря на свою детскость, эти сны производили жутковатое впечатление и содержали образы, происхождение которых было совершенно непонятно ее отцу. Основные мотивы этих сновидений таковы:

1. «Плохое животное»: змееподобное чудище с множеством рогов, которое убивает и пожирает всех других животных. Но из четырех углов появляется Бог и, обернувшись четырьмя богами, воскрешает мертвых животных.

2. Вознесение на небеса, где танцуют язычники, и сошествие в ад, где ангелы творят добрые дела.

3. Орда мелких животных пугает сновидицу. Животные вырастают до огромных размеров, и один из них пожирает ее.

4. В маленькую мышку проникают черви, змеи, рыбы и люди. Так мышь превращается в человека. Это четыре стадии происхождения человечества.

5. На каплю воды смотрят словно через микроскоп: она полна ветвей. Это происхождение мира.

6. Плохой мальчик держит ком земли. Он бросает землей в прохожих, и они все становятся плохими.

7. Пьяная женщина падает в воду и выходит из нее трезвой и обновленной.

8. В Америке люди катаются по муравьиной куче, их жалят муравьи. Сновидица в панике падает в реку.

9. Сновидица находится в пустыне на Луне. Она так глубоко погружается в грунт, что попадает в ад.

10. Сновидица касается светящегося шара. Из него идет пар. Потом появляется мужчина и убивает ее.

11. Сновидица опасно больна. Внезапно из ее кожи вылетают птицы и полностью покрывают ее тело.

12. Рой комаров скрывает солнце, луну и звезды – все, кроме одной, которая падает на сновидицу.

В немецком оригинале все сновидения начинаются словами из сказки: «Однажды, давным-давно…» Этим маленькая сновидица дает понять, что каждый свой сон она воспринимает как своего рода сказку, которую хочет рассказать отцу в качестве рождественского подарка. Ее отец не смог установить смысл сновидений на основе контекста, поскольку личные ассоциации отсутствовали. И действительно, такого рода детские сны часто кажутся «просто сказкой», с очень немногочисленными спонтанными ассоциациями или вообще без них. Разумеется, исключить возможность того, что эти сновидения были сознательными продуктами, мог только тот, кто хорошо знал характер ребенка и не сомневался в ее правдивости. Впрочем, даже будь они фантазиями, возникшими в бодрствующем состоянии, это едва ли облегчило бы их понимание. Так или иначе, отец был убежден, что сновидения подлинные, и у меня нет причин в этом сомневаться. Я сам видел эту девочку, но это было до того, как она подарила свои сны отцу, и у меня не было возможности ее расспросить: она жила далеко от Швейцарии и умерла от инфекционной болезни примерно через год после того Рождества.

Ее сновидения носили явно специфический характер, ибо их главные мысли в некотором смысле были сродни философским проблемам. В первом сновидении, например, говорится о злом чудище, убивающем всех других животных, но Бог воскрешает их посредством своего рода апокатастасиса, то есть восстановления. В Западном мире это понятие известно благодаря христианской традиции. В частности, его можно найти в Деяниях Апостолов (3:21): «Христос должен оставаться на небесах, пока не наступит время, когда Бог восстановит все…» Древнегреческие Отцы Церкви (Ориген, например) в особенности настаивали на идее, что в конце времен все будет восстановлено Искупителем до своего первоначального и совершенного состояния. Согласно Евангелию от Матфея (17:11), существовало древнееврейское предание, что Илия «должен прийти прежде и устроить все». В первом послании к Коринфянам (15:22) об этой же идее говорится так: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».

Можно было бы возразить, что ребенок усвоил эту мысль в ходе своего религиозного воспитания. Однако религиозная подготовка девочки оставляла желать лучшего, ибо ее родители (протестанты) принадлежали к тому весьма распространенному ныне типу людей, которые знакомы с Библией только понаслышке. Кроме того, маловероятно, что девочке объяснили понятие апокатастасиса, и оно вызвало у нее явный интерес. Ее отец во всяком случае ничего не знал об этом мифическом учении.

Девять из двенадцати снов связаны с темой разрушения и восстановления. Ту же связь мы находим в Первом послании к Коринфянам (15:22), где Адам и Христос, то есть смерть и воскресение, соединены вместе. Ни одно из этих сновидений, однако, не содержит ничего, кроме поверхностных следов христианского воспитания или влияния. Напротив, они гораздо ближе к первобытным сказкам. Это подтверждается другим мотивом – космогоническим мифом о сотворении мира и человека, который появляется в сновидениях 4 и 5.

Идея Христа-Искупителя принадлежит к общемировому и дохристианскому мотиву героя и спасителя, который, будучи съеден чудовищем, чудесным образом появляется вновь, победив проглотившее его существо (дракона, кита и т. д.). Как, когда и где возник этот мотив, неизвестно. Мы даже не знаем, как подступиться к изучению этой проблемы. Несомненно одно: каждое поколение, насколько мы можем судить, видит в нем старую традицию. Таким образом, мы можем с уверенностью предположить, что мотив «возник» в то время, когда человек еще не знал, что у него есть миф о герое, – в эпоху, следовательно, когда он еще не мог сознательно размышлять над тем, что говорил. Фигура героя – типичный образ, архетип, который существует с незапамятных времен.

Лучшие примеры спонтанного порождения архетипических образов обнаруживаются среди людей, особенно детей, живущих в среде, где о каком-либо непосредственном знании традиций не может быть и речи. Окружение нашей маленькой сновидицы было знакомо только с христианской традицией, да и то крайне поверхностно. Христианские следы могли быть представлены в ее снах такими понятиями, как Бог, ангелы, небеса, ад и зло, но то, как они преподносятся, указывает на традицию явно нехристианского происхождения.

Возьмем первый сон, в котором Бог в облике четырех богов появляется из «четырех углов». Углов чего? В сновидении не упоминается комната. Комната вообще не вписывается в общую картину, ибо речь явно идет о некоем космическом событии. Кватерность (четверичность) сама по себе странная идея, но она играет большую роль в восточных религиях и философиях. В христианской традиции она была вытеснена Троицей – понятием, которое наверняка было девочке известно. Но кто из современных представителей среднего класса знает о божественной четверичности? В Средние века эта идея была достаточно распространена среди адептов герменевтической философии, но в начале восемнадцатого века исчерпала свой потенциал и вот уже два столетия пребывает в полном забвении. Откуда же тогда ее могла почерпнуть девочка? Из виде´ния Иезекииля? Но нет такого христианского учения, которое отождествляло бы херувима с Богом.

Тот же вопрос можно задать и по поводу рогатого змея. В Библии, правда, встречается много рогатых животных, например в Откровении 13. Но все они явно четвероногие, хотя их повелитель – дракон, что по-гречески (drakon) означает «змей». В латинской алхимии рогатый змей фигурирует как quadricornutus serpens (четырехрогий змей), символ Меркурия и антагонист христианской Троицы. Однако это весьма слабый аргумент. Насколько мне известно, об этом упоминает только один автор.

Во втором сне появляется определенно нехристианский мотив, представляющий собой инверсию ценностей: языческие пляски на небесах и благодеяния ангелов в аду. Это явно свидетельствует о релятивизации моральных ценностей. Откуда ребенок мог взять столь революционную и современную идею, достойную гения Ницше? Такая идея не чужда философским воззрениям Востока, но где найти ее среди детей и каково ее место в сознании восьмилетней девочки?

Этот вопрос влечет за собой следующий: каков компенсаторный смысл сновидений, которым девочка придавала столь важное значение, что подарила их отцу на Рождество?

Если бы сновидец был первобытным знахарем, можно было бы предположить, что это вариации на философские темы смерти, воскресения или восстановления, происхождения мира, сотворения человека и относительности ценностей (Лао-цзы: «Высокое покоится на низком»). Бесполезно искать в них смысл, если пытаться толковать их с позиций личного опыта. Однако, как я уже говорил, эти сновидения, несомненно, содержат représentations collectives и в некотором роде аналогичны поучениям перед обрядом инициации в первобытных племенах. В это время юноши узнают о Боге, богах или животных, от которых происходит их племя, о том, как были сотворены мир и человек, каким будет конец света и в чем смысл смерти. А когда мы, в нашей христианской цивилизации, рассказываем о подобных вещах? В начале подросткового возраста. Однако многие люди вновь задумываются об этом в старости, при приближении смерти.

Так получилось, что наша сновидица находилась в обеих этих ситуациях сразу: она приближалась к половой зрелости и в то же время к концу своей жизни. Практически ничто в символике сновидений не указывает на начало нормальной взрослой жизни, зато есть множество аллюзий на разрушение и восстановление. Когда я впервые прочитал эти сны, у меня возникло жуткое чувство, что они предвещают беду. Причина этого чувства заключалась в особом характере компенсации, которую я вывел из их символики. Она была противоположна всему тому, что можно ожидать найти в сознании восьмилетней девочки. Ее сны раскрывали новое и довольно пугающее видение жизни и смерти. Последнее свойственно тем, кто оглядывается на прожитую жизнь, а не смотрит вперед на ее естественное продолжение. Атмосфера этих снов скорее была созвучна старой римской поговорке vita somnium breve (жизнь – это короткий сон) и не содержала ни единого намека на радость и изобилие весны жизни. Для этого ребенка жизнь была ver sacrum vovendum, обетом весеннего жертвоприношения. Опыт показывает, что приближение смерти отбрасывает на жизнь и сны жертвы adumbratio, предваряющую тень. Даже алтарь в наших христианских церквах представляет собой, с одной стороны, гробницу, а с другой – место воскресения, то есть трансформации смерти в вечную жизнь.

Таковы основные мысли, которые содержали сновидения ребенка. Они были подготовкой к смерти, выраженной в коротких историях наподобие сказок, которые рассказывают во время первобытного обряда инициации, или дзен-буддистских коанов. Подобные наставления не похожи на ортодоксальное христианское учение, но больше напоминают примитивное мышление. По всей вероятности, они возникли вне исторической традиции, в матрице, которая с незапамятных времен питала философские и религиозные размышления о жизни и смерти.

В случае с этой девочкой будущие события как будто отбрасывали свою тень в настоящее, пробуждая обычно дремлющие мыслеформы, которые описывают или сопровождают приближение фатального исхода. Эти мыслеформы обнаруживаются везде и во все времена. Хотя конкретная форма их выражения носит более или менее личностный характер, их общая структура коллективна, подобно тому как инстинкты различаются у разных видов животных и все же служат одной и той же общей цели. Мы не считаем, что каждое новорожденное животное приобретает свои инстинкты индивидуально. Следовательно, мы не должны полагать, что и человек, родившись, заново изобретает присущие его виду способы реагирования. Подобно инстинктам, коллективные мыслепаттерны человеческого разума присутствуют с рождения, наследуются и функционируют, при возникновении соответствующих обстоятельств, более или менее одинаковым образом у всех нас.

Эмоциональные проявления основаны на аналогичных моделях и одинаковы во всем мире. Мы понимаем их даже у животных, и сами животные понимают друг друга, даже если они принадлежат к разным видам. А как насчет насекомых с их сложными симбиотическими функциями? Большинство из них не знают своих родителей, и учить их некому. Почему же тогда мы должны считать, что человек – единственное существо, лишенное специфических инстинктов, или что его психика не содержит следов своей эволюции? Естественно, если вы отождествляете психику с сознанием, вы легко можете прийти к ошибочному выводу, что новорожденная психика – это tabula rasa, чистый лист, и что позже она содержит только то, что усвоила из индивидуального опыта. Но психика – это нечто большее, чем сознание. У животных мало сознания, но много импульсов и реакций, которые указывают на существование психики; первобытные люди часто совершают действия, смысл которых им неизвестен. Спросите любого цивилизованного человека о значении рождественской елки или крашеных пасхальных яиц. Едва ли вам ответят – многие понятия не имеют о смысле этих обычаев. Люди делают много вещей, совершенно не зная зачем. Я склонен полагать, что сначала человек что-то делал и лишь спустя долгое время начал задаваться вопросом «зачем?». Медицинский психолог постоянно сталкивается с пациентами, которые ведут себя определенным образом, но не имеют ни малейшего представления о том, что они говорят или делают. Мы видим сны, значение которых ускользает от нас, даже если мы твердо убеждены, что сновидение несет некий смысл. Мы чувствуем, что оно важно, но почему?

Регулярное наблюдение таких фактов говорит в пользу гипотезы о бессознательной психике, содержания которой, по-видимому, столь же разнообразны, как и содержания сознания. Мы знаем, что сознание в значительной мере зависит от поддержки бессознательного. В тот момент, когда вы произносите одно предложение, в бессознательном уже готовится следующее. Если бессознательное отказывается сотрудничать и не подсказывает следующую фразу, вы умолкаете. Вы хотите назвать имя или термин, которые вам хорошо известны, но ничего не происходит. Бессознательное не выдает нужное слово. Вы хотите представить своего знакомого, но его имя исчезло из вашей памяти, будто вы его никогда не знали. Таким образом, вы зависите от доброй воли вашего бессознательного. В любой момент бессознательное может стереть вашу память или заставить вас сказать нечто такое, чего вы вовсе не собирались говорить. Оно может вызывать непредсказуемые и неразумные настроения и аффекты и тем самым приводить ко всевозможным осложнениям и неприятностям.

На первый взгляд такие реакции и импульсы кажутся глубоко личными по своей природе и потому считаются исключительно индивидуальными. В действительности же они основаны на ранее сформированной и уже готовой инстинктивной системе со своими собственными характерными и универсально понятными мыслеформами, рефлексами, установками и жестами. Все они следуют модели, заложенной задолго до того, как появились какие-либо признаки рефлективного сознания. Можно даже предположить, что последнее есть порождение жестоких эмоциональных конфликтов и их часто катастрофических последствий. Возьмем дикаря, который в состоянии гнева и разочарования от того, что не поймал ни одной рыбины, задушил своего единственного и горячо любимого сына, а затем, держа на руках его мертвое тельце, горько сожалеет о содеянном. Такой человек, скорее всего, навсегда запомнит душевную боль, которую он испытал в тот момент. Нечто подобное вполне могло положить начало рефлективному сознанию. Во всяком случае, сильные эмоциональные переживания часто необходимы, чтобы человек очнулся и обратил внимание на то, что он делает. В этой связи я бы упомянул случай, произошедший с испанским идальго Раймундом Луллием, которому после долгих ухаживаний наконец удалось добиться тайного свидания с дамой своего сердца. Она молча расстегнула платье и показала ему свою обезображенную раком грудь. Это потрясение изменило его жизнь: он стал праведником.

В случае таких внезапных трансформаций часто можно доказать, что в бессознательном уже давно действует архетип, умело выстраивающий цепочку обстоятельств, которые неизбежно ведут к кризису. Нередко это проявляется настолько ясно (например, в серии сновидений), что катастрофу можно предсказать с достаточной степенью уверенности. Подобный опыт подсказывает нам, что архетипические формы не просто статичные паттерны. Они суть динамические факторы, проявляющиеся в спонтанных импульсах, подобно инстинктам. Некоторые сны, видения или мысли могут возникать внезапно, но что их вызвало, установить невозможно. Это не значит, что у них нет причины; она есть, но она настолько отдалена или расплывчата, что ускользает даже от самого тщательного анализа. Необходимо подождать, пока сновидение и его значение не будут достаточно поняты, или пока не произойдет некое внешнее событие, которое их объяснит.

Наши сознательные мысли часто посвящены будущему и его возможностям. То же свойственно бессознательному и его сновидениям. Издавна люди верили, что главная функция сновидений – предсказывание будущего. Во времена Античности и даже в Средние века сновидения играли важную роль в медицинских прогнозах. Я могу подтвердить на примере современного сна элемент прогноза (или прекогниции) в старом сне, о котором упоминает Артемидор Далдианский во II веке до н. э. Одному человеку приснилось, как его отец погибает при пожаре. Вскоре он сам умер от флегмоны (огонь, жар), то есть предположительно от пневмонии. Так случилось, что один мой коллега подхватил смертельную гангренозную лихорадку – по сути, флегмону. Один из его бывших пациентов, не знавший о природе болезни доктора, увидел сон, в котором доктор погибает в огне. Этот сон приснился ему за три недели до смерти доктора, когда он только поступил в больницу. Сновидец не знал ничего, кроме того, что доктор заболел и попал в больницу.

Как показывает этот пример, сновидения могут содержать антиципационный или прогностический элемент. Всякому, кто пытается толковать сны, желательно принять его во внимание, особенно в тех случаях, когда очевидно значимое сновидение не обеспечивает контекста, достаточного для его объяснения. Такой сон часто возникает совершенно неожиданно, и сновидец не понимает, что могло его спровоцировать. Конечно, если бы он знал его скрытый смысл, причина была бы ясна. На самом деле не знает только сознание, бессознательное же владеет всей необходимой информацией и уже подвергло ситуацию тщательному прогностическому анализу более или менее так, как это сделало бы сознание, располагай оно соответствующими фактами. Однако поскольку они сублиминальны, они были восприняты бессознательным, которое тщательно их изучило и предвосхитило последствия. Насколько можно судить по сновидениям, бессознательное «мыслит» скорее инстинктивно, чем рационально. Рациональность – прерогатива сознания, которое делает свой выбор на основе здравого смысла и знаний. Бессознательное, напротив, руководствуется главным образом инстинктивными импульсами, представленными соответствующими мыслеформами – архетипами. В этом отношении оно ближе к поэту, чем к рациональному доктору. Если врач стал бы говорить об инфекции, лихорадке, токсинах и т. д., то сон представляет больное тело как земной дом человека, а лихорадку как жар пламени, пожирающего дом и его обитателя.

Как показывает этот сон, архетипический разум подошел к ситуации точно так же, как и во времена Артемидора. Бессознательное интуитивно уловило нечто более или менее неизвестной природы и подвергло его архетипической обработке. Это свидетельствует о том, что вместо raisonnement, к которому прибегло бы сознание, архетипический разум автономно взял на себя задачу прогнозирования. Архетипы могут действовать по собственной инициативе и обладают собственной специфической энергией, позволяющей им не только интерпретировать ситуацию (в присущем им стиле), но и вмешиваться в нее со своими собственными импульсами и мыслеформами. В этом отношении они функционируют как комплексы, которые в повседневной жизни также пользуются определенной автономией. Они появляются и исчезают, когда им заблагорассудится, и часто вступают в конфликт с сознательными намерениями.

Ощутить специфическую энергию архетипов можно благодаря сопровождающему их особому чувству нуминозности – они словно очаровывают, завораживают. То же характерно и для личностных комплексов, поведение которых можно сравнить с той ролью, которую играли архетипические représentations collectives в общественной жизни во все времена. И личностные комплексы, и социальные комплексы архетипического характера имеют свою индивидуальную историю. Но если личностные комплексы могут породить лишь личные предубеждения, архетипы создают мифы, религии и философские идеи, которые влияют и накладывают свой отпечаток на целые народы и эпохи. Точно так же, как продукты личностных комплексов могут рассматриваться как компенсации однобоких или ошибочных установок сознания, так и мифы религиозного толка могут быть интерпретированы как своего рода ментальная терапия от страданий человечества, включая голод, войну, болезни, старость и смерть.

Повсеместно распространенный миф о герое, например, изображает могучего человека или богочеловека, который побеждает зло в виде драконов, змей, чудовищ, врагов и демонов и спасает свой народ от разрушений и гибели. Повествование или ритуальное повторение священных текстов и церемоний, а также поклонение такой фигуре посредством танцев, музыки, гимнов, молитв и жертвоприношений вызывает у участников нуминозные эмоции и способствует отождествлению с героем. Если посмотреть на такую ситуацию глазами верующего, можно понять, как обычный человек, будучи захвачен происходящим, освобождается от бремени своего бессилия и невзгод и возвышается почти до сверхчеловеческого статуса по крайней мере на некоторое время. Достаточно часто подобное убеждение поддерживает его в течение длительного периода. Посвящение такого рода производит неизгладимое впечатление и может даже создать установку, которая определяет форму и стиль жизни целого общества. В качестве примера я бы привел элевсинские мистерии, которые были окончательно запрещены в начале седьмого века. Вместе с Дельфийским оракулом они составляли сущность и дух Древней Греции. Христианская эпоха обязана своим названием и значением другой античной мистерии – тайне богочеловека, уходящей своими корнями в древнеегипетский архетипический миф об Осирисе-Горе.

В наши дни бытует ошибочное мнение, будто когда-то, в смутное доисторическое время, основные мифологические идеи были «изобретены» мудрым старым философом или пророком. Впоследствии в них «поверили» доверчивые и простодушные люди, хотя истории, рассказываемые стремящимися к власти жрецами, на самом деле представляли собой вовсе не «истину», а попытки выдать желаемое за действительное. Латинский глагол invenire («изобретать») имеет двоякое значение: случайно «натыкаться» на что-то и находить что-то в результате целенаправленных поисков. Второе значение предполагает элемент предвидения или слабого предчувствия того, что хотят найти.

Когда мы анализируем странные идеи в снах маленькой девочки, кажется маловероятным, что она сама искала их: в противном случае они бы не вызвали у нее удивления. Скорее, они приходили к ней как необычные и неожиданные истории, которые казались достаточно интересными, чтобы преподнести их отцу в качестве рождественского подарка. Тем самым она перенесла их в сферу нашей еще живой христианской тайны, рождения нашего Господа, вместе с тайной вечнозеленого дерева, несущего новорожденный Свет. Хотя существует множество исторических свидетельств символической связи между Христом и символом дерева, родители девочки едва ли сумели бы объяснить, зачем они украшают дерево горящими свечами на Рождество Христово. «О, это просто рождественский обычай!» – сказали бы они. Более или менее обстоятельный ответ на этот вопрос потребовал бы целой диссертации о древней символике умирающего бога на Ближнем Востоке и ее связи с культом Великой Матери, символом которой является дерево, а ведь это только один из аспектов данной сложнейшей проблемы.

Чем глубже мы погружаемся в истоки rep-résentation collective, или, говоря церковным языком, догмы, тем больше мы обнаруживаем кажущуюся безграничной паутину архетипических паттернов, которые до Нового времени никогда не были объектом сознательного размышления. Таким образом, как это ни парадоксально, мы знаем о мифологическом символизме больше, чем все предшествующие поколения. Дело в том, что в прежние времена люди скорее жили своими символами, чем задумывались над ними. Я проиллюстрирую это на примере дикарей, обитающих на горе Элгон в Восточной Африке. Каждое утро на рассвете они выходят из своих хижин и, подышав или плюнув себе в ладони, простирают их первым лучам солнца, будто предлагая свое дыхание или слюну восходящему богу – мунгу. (Это суахилийское слово происходит от полинезийского корня, эквивалентного мане или мулунгу, означающим «силу» необычайной действенности, всепроникающую сущность, которую мы бы назвали божественной. Таким образом, мунгу является местным эквивалентом Аллаха или Господа.) Когда я спросил их, что они подразумевают под этим ритуалом и зачем они его совершают, они растерялись. «Мы всегда это делали, – сказали мне. – Это всегда делалось при восходе солнца». Очевидный вывод, что солнце – это мунгу, вызвал у них смех. Солнце не мунгу, когда оно находится над горизонтом; мунгу – сам момент восхода.

То, что они делали, было очевидно для меня, но не для них. Они никогда не размышляли о том, что делают, и, следовательно, не могли объяснить свои действия. Они просто повторяли то, что «всегда» делали на восходе солнца – без сомнения, с определенной эмоцией и ни в коем случае не механически, потому что они жили этим, а мы размышляем об этом. Я знал, что они предлагают мунгу свои души, потому что дыхание (жизни) и слюна обозначают «субстанцию души». Дыхание или плевок передают «магический» эффект – так, например, Иисус вылечил незрячего, поплевав ему на глаза, а сын стремится уловить последний вздох умирающего отца, дабы принять в себя его душу. Крайне маловероятно, что эти первобытные люди когда-либо, даже в далеком прошлом, знали о значении этой церемонии нечто большее. Напротив, их предки, по всей видимости, знали еще меньше: они были более бессознательны и еще меньше думали о своих поступках.

Фауст метко говорит: «Im Anfang war die Tat» («В начале было дело»). Дела никогда не изобретались; их совершали. С другой стороны, мысли – это относительно позднее открытие; их искали и нашли. И все же неотраженная жизнь существовала задолго до человека; она не была изобретена, но в ней человек нашел себя «задним числом». Сначала его побуждали к поступкам бессознательные факторы, и только спустя долгое время он начал размышлять о причинах, которые двигали им; ему потребовалось много времени, чтобы прийти к нелепой мысли, что он, должно быть, двигался сам – его разум был не способен увидеть какую-либо иную мотивирующую силу, кроме собственной. Сегодня мы бы посмеялись над идеей растения или животного, изобретающего себя, но есть много людей, которые верят, будто психика или разум придумали и создали себя сами. В действительности разум достиг своего нынешнего состояния сознания точно так же, как желудь вырастает в дуб или как ящеры развились в млекопитающих. Как было, так и остается; нами движут как внутренние, так и внешние силы.

В мифологическую эпоху эти силы называли мана, духами, демонами или богами. Сегодня они так же активны, как и прежде. Если они совпадают с нашими желаниями, мы называем их счастливыми предчувствиями и радуемся собственной проницательности. Если же они направлены против нас, мы говорим, что нам просто не везет, что кто-то строит нам козни или что в нашей жизни просто началась черная полоса. Единственное, что мы отказываемся признать, так это свою зависимость от «сил», не поддающихся нашему контролю.

Правда, цивилизованный человек обрел известное количество силы воли, которую он может применять там, где пожелает. Мы научились выполнять свою работу эффективно, не прибегая к пению и барабанам, чтобы погрузиться в рабочее состояние. Мы можем даже обойтись без ежедневной молитвы о божественной помощи. Мы можем осуществить то, что наметили, и беспрепятственно перейти от слов к делу, тогда как первобытного человека на каждом шагу подстерегают сомнения, страхи и суеверия. Девиз «Где есть воля, там есть и путь» не просто германский предрассудок; это суеверие современного человека вообще. Чтобы сохранить свое кредо, он культивирует в себе заметное отсутствие самоанализа. Он упрямо не замечает, что при всей своей рациональности и эффективности он одержим силами, находящимися вне его контроля. Боги и демоны вовсе не исчезли, они просто обрели новые имена. Они держат его в постоянном движении вечным беспокойством, смутными предчувствиями, психологическими сложностями, непреодолимой потребностью в таблетках, алкоголе, табаке, диетических и других гигиенических системах – и прежде всего впечатляющим набором неврозов.

Яркий пример этого я встретил у профессора философии и «психологии» – психологии, в которой бессознательное еще не появилось. Это был тот самый человек, о котором я уже упоминал и который был одержим идеей, будто у него рак, хотя рентген показал, что это всего лишь его фантазии. Кто или что натолкнуло его на эту идею? Очевидно, она проистекала из страха, который не был вызван реальными фактами. Он внезапно охватил его и уже не отпускал. Симптомы такого рода чрезвычайно устойчивы и довольно часто мешают пациенту получить надлежащее лечение. Какая польза от психотерапии при злокачественной опухоли? Такую опасную вещь необходимо оперировать без промедления. Каждый новый специалист уверял профессора, что никаких признаков рака нет. Всякий раз он испытывал облегчение, но уже на следующий день сомнения вновь начинали терзать его, и он снова погружался в ночь нескончаемого страха.

Эта болезненная мысль обладала собственной силой, которую он не мог контролировать. Она не была предусмотрена в его философской отрасли психологии, где все вытекало из сознания и чувственного восприятия. Профессор признал, что его случай патологический, но дальше этих размышлений дело не пошло, ибо он вплотную приблизился к священной границе между философией и медициной. Первая изучала нормальные, вторая – ненормальные содержания, не известные в мире философа.

Эта «ящичная» психология напоминает мне случай одного алкоголика, который, попав под благотворное влияние одного религиозного движения, так вдохновился энтузиазмом его участников, что совершенно забыл о выпивке. Вне всякого сомнения, он был чудесным образом исцелен Иисусом; в нем видели живое доказательство Божественной благодати и могущества упомянутой организации. Впрочем, спустя несколько недель новизна публичных покаяний поблекла, и, дабы восстановить силы, он вновь обратился к бутылке. На этот раз члены организации пришли к выводу, что случай явно «патологический» и не заслуживает божественного вмешательства. В конце концов они поместили его в клинику, справедливо рассудив, что с такой проблемой врач справится куда лучше, нежели божественный целитель.

На этот аспект современного «культурного» сознания следует обратить особое внимание. Он свидетельствует о пугающей степени диссоциации и психологической путаницы. Мы верим исключительно в сознание и свободную волю и больше не осознаем сил, которые управляют нами за пределами той узкой области, в которой мы прислушиваемся к здравому смыслу, пользуемся определенной свободой выбора и более или менее контролируем свое поведение. В наше время всеобщей дезориентации необходимо знать об истинном положении дел в человеческом обществе, которое так сильно зависит от умственных и нравственных качеств индивида и человеческой психики в целом. Однако если мы хотим видеть вещи в истинном свете, мы должны понимать прошлое человека так же хорошо, как и его настоящее. Вот почему правильное толкование мифов и символов имеет первостепенное значение.