Все содержания сознания были или могут стать сублиминальными, образуя таким образом ту часть психической сферы, которую мы называем бессознательным. Все побуждения, импульсы, намерения, аффекты, все ощущения и интуитивные представления, все рациональные и иррациональные мысли, выводы, индуктивные и дедуктивные умозаключения, предположения и т. д., а также чувства всех категорий имеют сублиминальные эквиваленты, которые могут частично, временно или постоянно пребывать в бессознательном состоянии. Например, человек может употребить слово или понятие, которые в другом контексте имеют совершенно иное значение, в тот момент им не осознаваемое, что нередко приводит к нелепой, если не катастрофической ситуации. Даже тщательно определенное философское или математическое понятие, которое, как нам кажется, не содержит в себе ничего, кроме того, что мы в него вложили, тем не менее несет в себе гораздо больше, чем предполагалось изначально. Это по меньшей мере психическое явление, природа которого фактически непознаваема. Даже числа, которыми мы пользуемся при счете, суть не просто числа. Они одновременно являют собой мифологические сущности (пифагорейцы даже считали их божественными), хотя, пользуясь ими в повседневной жизни, мы, разумеется, этого не осознаем.

Мы также не осознаем, что содержание таких общих терминов, как «государство», «деньги», «здоровье», «общество» и т. д., обычно шире их первоначального значения. Они считаются общими только потому, что мы предполагаем их таковыми, однако на практике им присущи всевозможные оттенки значения. Я имею в виду не преднамеренное искажение таких понятий коммунистами, а тот факт, что даже в своем буквальном значении они несут разный смысл для разных людей. Причина подобных вариаций состоит в том, что общее понятие воспринимается в индивидуальном контексте, а потому каждым человеком понимается и используется по-своему. До тех пор, пока понятия тождественны простым словам, вариации несущественны и не играют никакой практической роли. Однако когда требуется дать точное определение или тщательное объяснение, мы можем обнаружить поразительные различия не только в сугубо интеллектуальном понимании термина, но и в его эмоциональной окраске и употреблении. Как правило, такие вариации сублиминальны и, следовательно, никогда не осознаются.

Хотя от этих различий можно отмахнуться как от слишком тонких или надуманных, сам факт их существования свидетельствует о том, что даже самые тривиальные содержания сознания окутаны полумраком неопределенности. Это дает нам основание полагать, что каждое из них несет определенный сублиминальный заряд. Хотя данный аспект играет незначительную роль в повседневной жизни, его следует иметь в виду при анализе сновидений. Я вспоминаю свой собственный сон, который немало меня озадачил. Мне снилось, что какой-то человек пытается подойти ко мне сзади и запрыгнуть мне на спину. Я ничего не знал о нем, кроме того, что однажды он переиначил одно из моих высказываний, превратив его в жалкую пародию на первоначальный смысл. Подобные вещи часто случались со мной в моей профессиональной жизни, но я никогда не задумывался о том, какие чувства это у меня вызывает. Поскольку поддержание сознательного контроля над эмоциями имеет важное практическое значение, сновидение напомнило мне об этом инциденте, представив его в форме коллоквиализма. Эта фраза, достаточно распространенная в быту, звучит так: «Du kannst mir auf den Buckel steigen» (букв. «Можешь залезть мне на спину»), что означает: «Мне все равно, что ты говоришь».

Можно сказать, что данный сновидческий образ был символическим, ибо он выражал ситуацию не прямо, а косвенно, через конкретизированную разговорную метафору, поначалу мне недоступную. Поскольку у меня нет никаких оснований полагать, будто бессознательное стремится скрыть что-либо, я не должен проецировать подобное намерение на его активность. Сновидениям свойственно предпочитать яркое и живописное выражение бесцветным и сугубо рациональным утверждениям. Это, безусловно, не преднамеренное сокрытие; все дело в нашей неспособности понять их эмоционально заряженный, образный язык.

Поскольку ежедневное приспособление к реальности требует от нас точности формулировок, мы научились отбрасывать мишуру фантазий и, таким образом, утратили качество, столь характерное для первобытного разума. Примитивное мышление видит объект в ореоле ассоциаций, которые у цивилизованного человека стали более или менее бессознательными. В результате животные, растения и неодушевленные предметы могут приобретать свойства, которые белому человеку кажутся в высшей степени неожиданными. Увидев ночное животное днем, первобытный человек не сомневается, что на самом деле это знахарь, временно изменивший свой облик, или это животное-лекарь, или животное-предок, или чья-то лесная душа. У дерева есть душа и голос, а его судьба неразрывно связана с судьбой человека. Некоторые южноамериканские индейцы уверяют, что они красные арары (попугаи), хотя прекрасно знают, что у них нет перьев и они не похожи на птиц. В первобытном мире вещи не имеют таких четких границ, как в нашем. То, что мы называем психической идентичностью или participation mystique, исчезло из нашего мира вещей. Однако именно этот ореол, или «периферия сознания», как его называет Уильям Джеймс, придает красочность и фантастичность миру первобытного человека. Мы утратили этот ореол до такой степени, что, столкнувшись с ним, уже не в состоянии его распознать. Он кажется нам невразумительным, непостижимым. У нас такие вещи остаются ниже порога; когда же они появляются вновь, мы убеждены, что с нами что-то не так.

Ко мне не раз обращались образованные и во всех других отношениях умные люди с жалобами на странные сны, непроизвольные фантазии или даже видения, которые шокировали и пугали их. Они полагали, что никто в здравом уме не может испытывать ничего подобного и что человек, которого посещают видения, явно не в своем уме. Один мой знакомый богослов однажды заявил, что, по его глубочайшему убеждению, виде´ния Иезекииля были симптомами болезни, а «голоса», которые слышали Моисей и другие пророки, – галлюцинациями. Естественно, когда нечто подобное случилось с ним самим, его охватила паника. Мы настолько привыкли к рациональной наружности нашего мира, что уже не можем представить себе ничего, что выходило бы за рамки здравого смысла. Когда наш разум делает что-то совершенно неожиданное (а это случается время от времени), мы приходим в ужас и сразу же думаем о патологическом расстройстве, тогда как первобытный человек думал бы о фетишах, духах или богах, но ни на мгновение не усомнился бы в собственном здравомыслии. Положение современного человека во многом напоминает положение одного старого врача, который сам страдал психозом. Когда я спросил его, как он себя чувствует, он ответил, что всю ночь дезинфицировал небо хлоридом ртути, но не нашел никаких следов Бога. Вместо Бога современный человек находит невроз или что похуже, а страх перед Богом превращается в фобию или патологическую тревожность. Эмоция осталась той же самой, только ее объект сменил название и природу.

Я припоминаю одного преподавателя философии, который консультировался у меня по поводу канцерофобии. Он был убежден, что у него злокачественная опухоль, хотя на десятках рентгеновских снимков не было обнаружено ничего подобного. «О, я знаю, что на снимках ничего нет, – говорил он, – но ведь могло быть». Подобное признание, конечно, гораздо унизительнее для развитого интеллекта, нежели вера первобытного человека в то, что его преследует призрак. Если злонамеренные духи вполне допустимая гипотеза в примитивном обществе, то для цивилизованного человека необходимость признать, что он стал жертвой игры воображения, – крайне болезненное переживание. Первобытный феномен одержимости не исчез, он остался таким же, как прежде. Он только трактуется иным, более предосудительным образом.

Многие сновидения содержат образы и ассоциации, аналогичные примитивным идеям, мифам и обрядам. Эти образы Фрейд назвал «архаическими чертами». Согласно его теории, это психические элементы, сохранившиеся в нашем разуме с давних времен. Данная точка зрения характерна для понимания бессознательного как простого придатка к сознанию или, выражаясь более образно, мусорного ведра, в которое сознательный разум сбрасывает все ненужное, неиспользуемое, бесполезное, забытое или вытесненное.

Не так давно от этого мнения пришлось отказаться, ибо дальнейшие исследования показали, что такие образы и ассоциации составляют неотъемлемую часть структуры бессознательного и могут возникать в сновидениях любого человека – образованного и безграмотного, умного и глупого. Их отнюдь нельзя считать мертвыми или бессмысленными «пережитками»; напротив, они продолжают функционировать и, следовательно, крайне важны именно в силу своей «исторической» природы. Это своего рода язык, который образует мост между способом, которым мы сознательно выражаем наши мысли, и более примитивной, более красочной и живописной формой выражения – языком, который непосредственно апеллирует к чувствам и эмоциям. Такой язык необходим для перевода некоторых истин из их «культурной» формы (в каковой они совершенно неэффективны) в форму, которая бьет прямо в цель. В частности, я знаю одну даму, известную своими глупыми предрассудками и упрямством. Доктор тщетно пытается внушить ей хоть какое-то понимание. Он говорит: «Милая леди, ваши взгляды весьма любопытны и оригинальны. Но видите ли, есть много людей, которые, к сожалению, не разделяют ваших убеждений и нуждаются в снисходительности. Не могли бы вы…» и т. д. С равным успехом он мог бы разговаривать с камнем. Сновидение выбрало иной метод. Однажды ей приснилось, что ее пригласили на важный прием. В дверях ее встречает хозяйка (очень умная женщина) и говорит: «Ах, как хорошо, что вы пришли, все ваши друзья уже здесь и ждут вас». Она подводит ее к двери, и дама входит… в коровник.

Этот язык более конкретен и достаточно прост, чтобы его понял даже глупец. Хотя дама и не желала признавать смысл сна, он все же достиг своей цели, и через некоторое время она была вынуждена принять его.

Послания бессознательного имеют гораздо большее значение, чем это осознает большинство людей. Поскольку сознание подвергается воздействию всевозможных внешних привлекающих и отвлекающих факторов, оно легко может сбиться с пути и выбрать путь, не соответствующий его индивидуальности. Общая функция сновидений состоит в том, чтобы уравновешивать такие нарушения психического баланса, продуцируя содержания комплементарного или компенсаторного характера. Сновидения о высоких местах, воздушных шарах, самолетах, полетах и падениях часто сопровождают состояния сознания, характеризующиеся ложными допущениями, переоценкой себя, нереалистичными мнениями и грандиозными планами. Если к предостережению сна не прислушиваются, его место занимают реальные несчастные случаи. Человек может споткнуться, упасть с лестницы, попасть в автомобильную катастрофу и т. д. Помню случай с одним мужчиной, который безнадежно запутался в каких-то темных делишках. В качестве своеобразной компенсации у него развилась почти болезненная страсть к альпинизму: он пытался «подняться над собой». В одном сне он увидел, как шагает с вершины высокой горы в пустоту. Когда он рассказал мне свой сон, я сразу понял, какой опасности он подвергается, и попытался убедить его ограничить восхождения. Я даже сказал ему, что этот сон предвещает гибель в горах. Но все было напрасно. Через полгода он «шагнул в пустоту». Проводник видел, как он и его друг спускались по веревке в трудном месте. Друг нашел вре´менную опору на одном из выступов, и сновидец последовал за ним вниз. Внезапно он отпустил веревку и, по словам проводника, «будто прыгнул в воздух». Он упал на своего друга, оба сорвались и разбились насмерть.

Другой типичный случай произошел с дамой, мнившей себя в высшей степени высоконравственной особой. Но ей снились шокирующие сны, напоминавшие о самых разных неприятных вещах. Когда я указал на них, она с негодованием отказалась их признать. Затем сны стали угрожающими; обычно они касались долгих одиноких прогулок по лесу, которые она совершала регулярно и во время которых предавалась сентиментальным размышлениям. Я усмотрел в этом опасность и неоднократно предупреждал ее, но она не слушала. Неделю спустя на нее напал сексуальный маньяк. К счастью, какие-то люди услышали крики и в самый последний момент спасли ее от неминуемой гибели. Очевидно, она втайне мечтала о подобном приключении и предпочла заплатить за него двумя сломанными ребрами и переломом гортанного хряща – так же, как альпинист, нашедший самый верный выход из своего затруднительного положения.

Сновидения оповещают или предупреждают о некоторых ситуациях часто задолго до того, как те произойдут в реальности. Это вовсе не чудо или предвидение. Большинство кризисов или опасных ситуаций зреют в течение длительного времени, только сознательный разум ничего о них не знает. Сны могут выдать тайну. Иногда они так и делают, иногда – нет. Посему предположение о благожелательной «руке», которая вовремя нас останавливает, весьма сомнительно. Или, выражаясь в более позитивном ключе, некая благожелательная сила действительно существует, но работает она не всегда. Таинственный перст может даже указать путь к гибели. Сновидения не прощают наивности. Они суть порождения духа, который не совсем человек, но скорее дыхание природы – прекрасной, щедрой, но жестокой богини. Если мы хотим охарактеризовать этот дух, лучше обратиться к древним мифологиям и сказкам первозданного леса. Цивилизация – дорогостоящий процесс; все ее блага достались человеку ценой огромных потерь, масштабы которых он забыл или никогда не осознавал.

Благодаря попыткам понять сновидения мы знакомимся с тем, что Уильям Джеймс метко назвал «периферией сознания». Сопутствующие элементы, на первый взгляд кажущиеся случайными и нежелательными, при более близком рассмотрении оказываются почти невидимыми корнями сознательных содержаний, то есть их сублиминальными аспектами. Они образуют психический материал, который должен рассматриваться как посредник между бессознательными и сознательными содержаниями, или как мост, перекинутый через пропасть между сознанием и физиологическими основами психики. Практическую значимость такого моста едва ли можно переоценить. Это необходимое звено между рациональным миром сознания и миром инстинкта. Чем больше наше сознание подвержено влиянию предрассудков, фантазий, инфантильных желаний и притягательной силы внешних объектов, тем шире становится уже существующий разрыв, что в конечном итоге может привести к невротической диссоциации и неестественной жизни, оторванной от здоровых инстинктов, природы и истины. Сновидения пытаются восстановить равновесие с помощью образов и эмоций, выражающих состояние бессознательного. Едва ли можно восстановить первоначальное состояние рациональными аргументами: они слишком плоски и бесцветны. Однако, как показывают приведенные мной примеры, язык сновидений содержит именно те образы, которые апеллируют к более глубинным слоям психики. Можно даже сказать, что толкование сновидений обогащает сознание до такой степени, что оно заново учится понимать забытый язык инстинктов.

Поскольку инстинкты суть физиологические побуждения, они регистрируются органами чувств и в то же время проявляются как фантазии. Однако в той мере, в какой они не воспринимаются чувственно, они обнаруживают свое присутствие только в образах. Подавляющее большинство инстинктивных феноменов состоит из образов, многие из которых носят символический характер. Значение таких образов не поддается мгновенному распознаванию. Главным образом мы находим их в сумеречном царстве между смутным сознанием и бессознательным фоном сновидения. Иногда сновидение настолько важно, что его посыл достигает сознания, каким бы неприятным или шокирующим он ни был. С точки зрения психического равновесия и физиологического здоровья в целом гораздо лучше, если сознательное и бессознательное будут тесно связаны и параллельны, а не расщеплены или диссоциированы. В этом отношении порождение символов можно считать наиболее ценной функцией.

Естественно, возникает вопрос: какой смысл в этой функции, если ее символы остаются незамеченными или непонятыми? Однако отсутствие осознанного понимания вовсе не означает, что сновидение не возымело эффекта. Даже цивилизованный человек иногда замечает, что сон, который он не может вспомнить, слегка меняет его настроение, будь то в лучшую или в худшую сторону. В некоторой степени сновидения могут быть «поняты» сублиминально; именно так они в основном и работают. Только когда сновидение производит особенно сильное впечатление или часто повторяется, желательны интерпретация и осознанное понимание. В патологических случаях интерпретация – настоятельная необходимость, если, конечно, отсутствуют явные противопоказания, например наличие латентного психоза, который только и ждет подходящего высвобождающего агента, чтобы проявиться в полную силу. Непродуманное и некомпетентное применение анализа и интерпретации сновидений не рекомендуется, тем более в случаях выраженной диссоциации между крайне однобоким сознанием и соответственно иррациональным или «безумным» бессознательным.

Вследствие бесконечного разнообразия сознательных содержаний и их отклонения от идеальной средней линии, бессознательная компенсация принимает не менее разнообразные формы. По этой причине трудно сказать, возможно ли каким-то образом классифицировать сновидения и их символы. Хотя некоторые сны и символы – в данном случае я бы предпочел называть их мотивами – довольно типичны и встречаются часто, большинство сновидений индивидуальны и атипичны. Типичные мотивы: вы падаете, летаете, вас преследуют дикие звери или люди, вы оказываетесь в общественном месте в полуголом или нелепом виде, куда-то торопитесь или теряетесь в бурлящей толпе, сражаетесь бесполезным оружием или вообще без него, бежите, но никуда не прибегаете, и т. д. Типичный инфантильный мотив – сон о превращении в лилипута, или в великана, или то в одного, то в другого попеременно.

Особого внимания заслуживают повторяющиеся сновидения. Известны случаи, когда один и тот же сон снится человеку с детства и до преклонных лет. Такие сновидения, как правило, либо компенсируют некий дефект в сознательной установке человека, либо восходят к травмирующему опыту, оставившему после себя определенные специфические предубеждения, либо предвосхищают важные события в будущем. Несколько лет подряд мне самому снился сон, в котором я находил в своем доме помещения, о существовании которых даже не подозревал. Иногда это были комнаты, где жили мои давно умершие родители: отец, к моему величайшему удивлению, устроил себе лабораторию, в которой изучал сравнительную анатомию рыб, а мать держала гостиницу для посетителей-призраков. Обычно это неизвестное мне крыло или отдельный гостевой дом представляли собой древнее сооружение, построенное несколько веков назад – давно заброшенное и перешедшее мне по наследству. Внутри находилась любопытная старинная мебель, а ближе к концу этой серии снов я обнаружил старую библиотеку с неизвестными мне книгами. Наконец, в последнем сне я открыл один из томов и нашел в нем множество самых чудесных символических рисунков. Когда я проснулся, мое сердце взволнованно билось.

Незадолго до этого я заказал заграничному букинисту один из классических алхимических трактатов, ибо наткнулся на цитату, которая, как мне казалось, могла быть связана с ранней византийской алхимией, и мне захотелось проверить ее. Спустя несколько недель после того, как я увидел во сне неизвестную книгу, пришла посылка с пергаментным фолиантом шестнадцатого века, украшенным множеством завораживающих символических рисунков. Я мгновенно вспомнил библиотеку из моего сновидения. Поскольку повторное открытие принципов алхимии составляет важную часть моей жизни как пионера психологии, мотив неизвестной пристройки в моем доме легко может быть истолкован как предвосхищение новых интересов и исследований. Во всяком случае, больше этого сна – а с того момента прошло тридцать лет – я не видел.

Символы, как и сновидения, представляют собой естественные продукты, но появляются не только в сновидениях. Они могут возникать в самых разных психических проявлениях: бывают символические мысли и чувства, символические действия и ситуации. Нередко создается впечатление, что не только бессознательное, но и неодушевленные предметы играют важную роль в символических паттернах. Известно множество достоверных историй о часах, которые останавливались в момент смерти своего владельца, как, например, маятниковые часы Фридриха Великого в Сан-Суси; о разбивающихся зеркалах или кипящих кофейниках, которые взрываются незадолго до кризиса или во время него, и т. д. Даже если скептик отказывается в них верить, истории такого рода возникают и рассказываются снова и снова, что является убедительным доказательством их психологической значимости, хотя невежественные люди и отрицают их фактическое существование.

Наиболее важные символы, однако, не индивидуальны, а коллективны по своей природе и происхождению. Чаще всего мы обнаруживаем их в религиях. Верующий убежден, что они имеют божественный источник – что они суть откровения, данные свыше. Скептик полагает, что они придуманы человеком. И тот и другой неправы. С одной стороны, такие символы действительно подвергались тщательному и вполне осознанному совершенствованию на протяжении веков, как и религиозные догмы. С другой стороны, это représentations collectives, восходящие к далекому прошлому; их в самом деле можно считать «откровениями», но только в том смысле, что они суть образы, берущие начало в сновидениях и творческих фантазиях. Последние представляют собой безотчетные, спонтанные манифестации, а вовсе не произвольные и преднамеренные изобретения.

Никогда на свете не существовало гения, который бы сел за перо и сказал: «Сейчас я придумаю символ». Никто не может взять более или менее рациональную мысль, возникшую как логический вывод или сознательно выбранную, а затем представить ее как «символическую» фантасмагорию. Какой бы фантастической ни казалась обертка, все равно это будет не символ, а знак, намекающий на сознательную мысль. Знак всегда меньше того, на что он указывает, а символ всегда заключает в себе больше, чем предполагает его очевидное значение. Посему мы никогда не останавливаемся на знаке, но идем прямиком к цели, которую он обозначает; символ же представляется нам достаточным сам по себе, ибо он обещает гораздо больше, чем выражает непосредственно.

Если содержание сновидения согласуется с сексуальной теорией, то мы заранее знаем его суть; если же оно символично, мы по меньшей мере можем сказать, что пока не понимаем его. Символ ничего не маскирует, он раскрывается во времени. Очевидно, что толкование даст один результат, если вы считаете сновидение символическим, и совершенно другой, если вы предполагаете, что основная мысль просто замаскирована, но уже известна в принципе. В последнем случае толкование не имеет смысла, ибо вы находите только то, что и так уже известно. По этой причине я всегда советую своим ученикам: «Узнайте о символизме как можно больше, но забудьте все это, когда анализируете сновидение». Этот совет настолько важен на практике, что я сам взял за правило напоминать себе, что никогда не смогу понять сновидение настолько, чтобы истолковать его верно. Я делаю это с целью приостановить поток собственных ассоциаций и реакций, которые в противном случае могли бы затмить неуверенность и колебания моего пациента. Поскольку для аналитика чрезвычайно важно получить как можно более точное представление о посыле сновидения, контекст его образов необходимо исследовать с максимальной тщательностью. Когда я работал с Фрейдом, мне приснился один сон, весьма показательный в этом отношении.

Мне снилось, что я в «своем доме», по всей видимости, на втором этаже, в уютной гостиной, обставленной в стиле восемнадцатого века. Я удивлен, потому что никогда раньше этой комнаты не видел. Мне интересно, как выглядит первый этаж. Я спускаюсь вниз и обнаруживаю, что там довольно темно. Стены обшиты панелями, а тяжелая мебель явно датируется шестнадцатым веком, если не раньше. Мое удивление и любопытство усиливаются. Я хочу узнать, как устроен весь дом, и решаю спуститься в подвал. Я нахожу дверь, а за ней – каменные ступени, которые ведут в большую сводчатую комнату. Пол выложен каменными плитами, а стены выглядят совсем старыми. Я разглядываю кладку и понимаю, что раствор смешан с битым кирпичом. Очевидно, это древнеримская стена. Мое возбуждение нарастает. Я замечаю железное кольцо, вделанное в одну из каменных плит в углу. Я поднимаю ее и вижу еще одну узкую лестницу, ведущую вниз, в какую-то пещеру. Очевидно, это доисторическая гробница. В ней я нахожу два черепа, несколько костей и осколки керамики. На этом я просыпаюсь.

Если бы Фрейд, анализируя это сновидение, следовал моему методу изучения контекста, он бы услышал весьма любопытную и многозначительную историю. Впрочем, скорее всего, он бы списал мой рассказ на попытку уйти от проблемы, которая в действительности была его собственной. На самом деле этот сон представлял собой краткое изложение моей жизни – жизни моего разума. Я вырос в доме, построенном двести лет назад, большинство предметов мебели насчитывало лет сто, а самым захватывающим интеллектуальным приключением было чтение Канта и Шопенгауэра. Труды Чарльза Дарвина стали для меня величайшим открытием. Прежде я жил со своими родителями в средневековье, где миром и человеком управляли божественное всемогущество и провидение. Этот мир устарел. Знакомство с восточными религиями и греческой философией релятивизировали мою христианскую веру. Именно по этой причине первый этаж был таким тихим, темным и явно необитаемым.

Мои тогдашние исторические интересы развились из давнего увлечения сравнительной анатомией и палеонтологией. В то время я трудился ассистентом в Анатомическом институте. Я живо интересовался останками ископаемого человека, особенно вызвавшим столько дискуссий Neander-thalensis и еще более спорным черепом питекантропа Дюбуа. Собственно говоря, таковы были мои настоящие ассоциации со сном. Но я не осмелился сказать о них Фрейду, поскольку знал, что он не любит упоминаний о черепах, скелетах и трупах. Он пребывал в странном убеждении, будто я предвижу его раннюю кончину. Этот вывод он сделал из моего интереса к мумифицированным трупам, выставленным в бременском музее Блайкеллер, который мы вместе посетили в 1909 году, во время нашей поездки в Америку.

Одним словом, мне не хотелось высказывать свои мысли: недавний опыт заставил меня осознать всю глубину пропасти между моими воззрениями и воззрениями Фрейда. Я боялся, что потеряю его дружбу, если открою ему свой внутренний мир, который мог показаться ему в высшей степени странным. Чувствуя себя весьма неуверенно относительно собственной психологии, я почти автоматически солгал ему о своих «свободных ассоциациях», дабы избежать непосильной для меня задачи: растолковать ему основы моей очень личной и совершенно иной психической конституции.

Догадавшись, что Фрейд ищет во мне какое-то недопустимое желание, я предположил, что черепа могут относиться к некоторым членам моей семьи, чьей смерти я по каким-то причинам мог желать. Он согласился, что это возможно, но я был неудовлетворен такой «липовой» разгадкой.

Пока я пытался найти подходящие ответы на вопросы Фрейда, ко мне вдруг пришло интуитивное понимание той роли, которую субъективный фактор играет в психологическом понимании. Я был настолько ошеломлен, что только и думал, как бы побыстрее выпутаться из этой щекотливой ситуации. В конце концов я выбрал самый легкий путь и прибегнул ко лжи. Моя ложь не была ни элегантной, ни морально оправданной, но в противном случае я рисковал крупной ссорой с Фрейдом, а этого мне не хотелось по многим причинам.

Меня вдруг осенило, что мой сон означал меня самого, мою жизнь и мой мир, противопоставленные теоретическим построениям, воздвигнутым иным, чуждым мне разумом сообразно с его собственными целями и задачами. Это был мой сон, а не Фрейда, и внезапно я понял его значение.

Я должен извиниться за это довольно пространное описание того затруднительного положения, в которое я попал, рассказав Фрейду свой сон. Однако это хороший пример тех трудностей, с которыми сталкивается всякий, кто занимается профессиональным анализом сновидений. Слишком многое зависит от индивидуальных различий между аналитиком и анализандом.

Анализ сновидений на этом уровне не столько технический прием, сколько диалектический процесс между двумя личностями. Если рассматривать его как прием, уникальность субъекта как индивида исключается, а терапевтическая проблема сводится к простому вопросу: кто будет доминировать над кем? Именно по этой причине я отказался от гипноза, ибо не желал навязывать свою волю другим. Мне хотелось, чтобы исцеляющие процессы проистекали из личности самого пациента, а не из моих внушений, которые имели бы лишь преходящий эффект. Я стремился защитить и сохранить достоинство и свободу моих пациентов, чтобы они могли жить так, как им того хотелось.

Я не разделял взглядов Фрейда, придававшего чрезвычайно важное значение сексу. Безусловно, секс играет существенную роль среди человеческих мотивов, однако во многих случаях он вторичен по отношению к голоду, жажде власти, честолюбию, фанатизму, зависти, мести или всепоглощающей страсти творческого импульса и религиозного духа.

Впервые мне пришло в голову, что прежде чем строить общие теории о человеке и его психике, необходимо как можно больше узнать о реальных людях, а не об абстрактной идее Homo sapiens.