Жертвы гильотины
Возможно, самый интересный аспект в истории гильотины — это необыкновенная скорость и масштаб ее принятия и использования.
Когда началась эпоха террора, то есть период массовых казней, имевший место с июня 1793 года по июль 1794 года, революционная Франция была погружена в существующие и вымышленные заговоры, осуществляемые внутренними и внешними врагами.
Как это ни парадоксально, но все сорок дней диктатуры Робеспьера гильотина функционировала безостановочно, символизируя апогей законного применения смертной казни во Франции. Только в период с 10 июня по 27 июля 1794 года одна тысяча триста семьдесят три головы упали с плеч, «словно сорванные ветром черепичины», как скажет Фукье-Тенвилль. Это было время Большого террора. В общей сложности во Франции, по данным заслуживающих доверия источников, по приговорам революционных судов было казнено от тридцати до сорока тысяч человек.
Мартен МОНЕСТЬЕ, специалист в области социальной антропологии
С 3 апреля 1793 года по 30 июля 1794 года в одном лишь Париже по приговорам Революционного трибунала было казнено на гильотине 2663 человека. Но, кроме парижского трибунала, такие же трибуналы, а также иные карательные органы были созданы во многих городах и департаментах. По оценкам, число жертв 178 революционных трибуналов разных названий приближалось к 17 000. Из числа 12 000 гильотинированных, род занятий которых можно было установить, было 7545 простых крестьян, рабочих, мастеровых, солдат, лакеев, дочерей и жен ремесленников, служанок и швей. Это 44 % — огромная цифра!
И возникает вопрос — против кого была направлена гильотина?
Конвент принял «Закон о смертной казни и способах приведения ее в исполнение», и отныне явью стало то, за что ратовал доктор Гильотен: смертная казнь игнорировала сословные различия, став для всех одной, а именно — «мадам Гильотиной». Но Гильотен же говорил не об этом! Он, повторимся, говорил об идеалах справедливости и о гуманизме. Он мечтал о равенстве всех граждан перед законом, о том, что приговоренных к смерти будут казнить одним способом, гарантирующим легкую смерть без страданий. Но кто же мог подумать, что этих «равных перед законом» будет так много…
Виктор Гюго в своем романе «Девяносто третий год» приводит такой диалог между живыми еще тогда Маратом, Робеспьером и Дантоном:
«Дантон вздумал вмешаться, но вмешательство его только подлило масла в огонь.
— Робеспьер, Марат, — проговорил он, — успокойтесь!
Марат не любил, чтобы его имя ставилось на втором месте.
— А вы чего вмешиваетесь? — воскликнул он, поворачиваясь к Дантону.
— Чего я вмешиваюсь! — закричал в свою очередь Дантон, привскакивая на стуле. — А вот чего! Я утверждаю, что не должно быть братоубийства, что два человека, служащие народу, не должны вступать между собой в борьбу, что и без того уже довольно и интервенции и гражданской войны, и что к ним не следует присоединять еще войну домашнюю; что революцию сделал я и что я не желаю, чтобы ее переделывали. Вот почему я вмешиваюсь!
— Вы бы лучше подумали о том, чтобы представить отчеты, — проговорил Марат, не возвышая голоса.
— Это легко сделать! — воскликнул Дантон. — Ступайте искать их в освобожденной мною Аргонне, в очищенной от неприятеля Шампани, в завоеванной Бельгии, среди армий, в рядах которых я уже четыре раза подставлял свою грудь под картечь! Ступайте искать их на площади Революции, на эшафоте двадцать первого января, на разбитом троне, на гильотине, этой вдове…
— Гильотина вовсе не вдова, а девственница, — перебил Марат Дантона. — Возле нее можно лежать ниц, но ее нельзя оплодотворить.
— Почему вы так думаете? — возразил Дантон. — А вот я оплодотворяю ее.
— Посмотрим, — проговорил Марат и улыбнулся…»
