Догадывается ли он, что жена ловчит и врет? Знает ли о ее беспорядочных сношениях с брюзгливым нацистом? Геза Штаммер позорит Менгеле. Беспечный и ленивый бонвиван, венгр любит выпивать, горланить песни и курить, прожигать жизнь, которую доктор Хохбихлер – так он его зовет, чтоб позлить, – отравляет ему, когда он возвращается на ферму: Менгеле презирает его и не думает этого скрывать. Если бы на ферме рассчитывали на одного только Гезу, Штаммеры давно бы сгнили в глуши саванны. Зато на деньги семьи Менгеле им удалось перебраться сюда, закупить сельскохозяйственную технику, увеличившую прибыли, а Гитта смогла прикупить одежды, постельного белья и посуды, о которых раньше не смела даже мечтать. Кроме того, Менгеле обладает ею, вот и считает себя вправе давать советы неудачнику Гезе. Ему давно следовало бы потребовать надбавки у своего хозяина, который бесстыдно использует его труд; а тому с женой надо поосмотрительнее воспитывать сыновей, их образование оставляет желать: например, Роберто – его стрижка «под горшок» неприлична, пусть почаще заходит в парикмахерскую. Не домашний очаг, а настоящий бардак, а все потому, что у главы семьи нет никакого авторитета. Стоит Гезе закурить или опрокинуть стаканчик сливовицы, как Менгеле читает ему нотации, напоминая о борьбе нацистов с раковыми болезнями, превентивных кампаниях против табака и химических добавок, о запрете курить в общественных местах, первых вагонах для некурящих в поездах Рейха. За столом он запрещает Штаммерам разговаривать по-венгерски, уверенный, что они составляют заговор или насмехаются над ним. Он требует цельнозернового хлеба, облегчающего ему пищеварение, и жалуется на мадьярские специи, от которых Геза с мальчуганами без ума: рыбный суп с томатами и перцами, телячьи котлеты, фаршированные гусиной печенью. Даже благоволя к музыке Листа, Менгеле презирает венгров: «малый народец», одаренный лишь «субкультурой». В Гезе якобы воплотились все пороки его страны, и Менгеле нравится их выпячивать, когда рогоносец-землемер проводит выходные с семьей. Редко выдаются воскресные обеды, на которых лишенный всех званий баварский медикус избавил бы Штаммеров от долгих исторических краснобайств о крахе Венгрии, во всех смыслах стоящей ниже «честной и трудолюбивой» Германии, которой та была весьма двуличной союзницей в военное время, а теперь вот расчленена, две трети ее территории оккупированы Советами, «примерное наказание для цыганского народца, умеющего делать разве что салями и паприку».

Загнанный в угол ринга, Геза ловко уворачивается от Менгеле. Униженный перед женой и детьми, он никогда не возражает напрямую – авторитарный немец слишком резок, – зато с наслаждением и лукавым юмором дразнит, издеваясь над его расовыми теориями и тевтонским превосходством: «Да ведь и Германия тоже оккупирована, доктор Хохбихлер», – осмеивая фюрера, которого называет «вегетарианским импотентом» и, к вящей радости детей и Гитты, неплохо с него обезьянничает, водрузив на голову дуршлаг, махая сжатыми кулаками, воинственно изогнув уголок губ с белой пеной слюны. Во всех раундах Геза побеждает Менгеле, а тот все превозносит Гитлера – «человека века и титана Истории в одном ряду с Александром Великим и Наполеоном», после чего встает на дыбы и с оглушительной руганью хлопает дверью столовой, чтобы укрыться на своей вышке. Геза, подбадриваемый сыновьями и батраками, которые постоянно жалуются на Менгеле, проявляет еще больший талант, выводя того из себя. Как-то в воскресенье он пытается сфотографировать его новеньким «никоном»; в следующий раз сообщает, что видел неподалеку подозрительную группу израильских туристов; а еще как-то, садясь за стол, говорит, что Менгеле с такими чудовищными усами похож на Граучо Маркса. Он не упускает случая подсунуть ему газеты, где говорится о его преступлениях, аресте какого-нибудь нациста, процессе над военными преступниками в Западной Германии или о подвижничестве Симона Визенталя. Чаще всего буфером между двумя мужчинами встает Гитта, и все заканчивается мирно. В иных случаях на выручку зовут Герхарда – и тот в конце концов приносит в хозяйство покой, коробку шоколадных конфет и пачку долларов в придачу, пока Геза снова собирается в путь – и Менгеле опять зловещий хозяин фермы.

Но в понедельник после Пасхи 1964 года, через несколько недель после того как Менгеле лишили всех университетских званий, у них доходит до рукоприкладства. По радио передают репортаж о процессе об Освенциме, он длится во Франкфурте уже несколько месяцев. Там то и дело звучит фамилия Менгеле, выжившие свидетельствуют о его злодействах и жестокости. Геза подзадоривает: «А ведь и вам, доктор Хохбихлер, следовало бы набраться смелости и восстановить справедливость! Вам, кто так рьяно доказывал, что смерть бывает ценной и полезной, отступать не пристало! Вы всего лишь исполняли свой долг, не так ли, вам не в чем себя упрекнуть? Тогда держитесь как солдат и отправляйтесь-ка, объясните вашим соотечественникам, что в Освенциме вы боролись против их вырождения и за их расовое здравие…»

Среди бесчисленных правил, установленных Менгеле для Штаммеров, есть одно непререкаемое: категорически нельзя упоминать об Освенциме. Запрещается даже произносить вслух название лагеря. И поэтому в тот день Менгеле прыгает прямо на Гезу, вцепившись ему в горло; готовый разорвать его, он изо всех сил сжимает шею венгра, который вопит и брыкается. Гитта и мальчуганы бегут разнимать их. Миклош оттаскивает нациста за волосы. Гитта от души вмазывает ему по бедру, из сада прибегает Роберто с граблями наперевес, у него угрожающий вид. Тогда Менгеле ослабляет хватку. Багровый Геза, пошатываясь, кричит, что это уж слишком, на сей раз кончено, raus (вон!): Хохбихлер, пошел отсюда, «сматывайтесь сейчас же, убирайтесь вон, или я позову полицию».

С затаившейся в уголке губ скверной ухмылкой Менгеле обводит Штаммеров надменным взглядом. Его так и подмывает все выложить им: Гезе – про то, что его жена – шлюха, а детям – что их мать дегенеративная мразь, – но, одумавшись, он только покусывает усы. Уж если в войну он вырвался из когтей Красной армии, ускользнул от американцев, а теперь скрывается от «Моссад», глупо совать голову в петлю только из-за того, что немного покувыркались в кроватке. Их четверо, не считая батраков, которые ненавидят его и охотно придут им на помощь. Менгеле спокойно скрещивает руки на груди; он здесь у себя дома, ферма наполовину принадлежит ему, и если уж ему пора сматываться, то пусть уезжают и они. Срочно вызван Герхард, чтобы уладить разрыв «полюбовно». Даже Гитта решается на это, ведь речь – о ее душевном здоровье и сохранении ее семьи, Петер зашел слишком далеко.

Согласовав все с Зедльмайером и воззвав к помощи Руделя, Герхард ищет пути отступления. Он что-то плетет Штаммерам об арабской тропке, возможной переправе в Египет, в Сирию, а может, и в Марокко; но все это ненадежно, переезды слишком трудны, и никто не хочет обузы в образе Хохбихлера, чья репутация в нацистских кругах перемахнула через океаны. Его семейке придется крепко подумать, как заставить Штаммеров и дальше опекать паршивую овцу. Арест замарал бы легендарную репутацию надежной и солидной семьи Менгеле, продолжающей свою сногсшибательную экспансию по Германии и всему миру. Они предлагают купить Гезе новую машину. Венгр медлит, упирается, наконец получает авто с кузовом и шофером и внушительную пачку денег, «необходимую сумму на расходы», уточняет он Герхарду.

Постылая любовь втроем возвращается на круги своя.