Глава четырнадцатая
Чернильные пятна приходят в америку
В 1923 году Дэвид Мордекай Леви, тридцатиоднолетний психиатр и психоаналитик, был директором первой в стране детской поликлиники, Ювенального психопатологического института в Чикаго. Это учреждение открылось в 1909 году при содействии Джейн Адамс, которая была первопроходцем социальной работы в Америке и стала лауреатом Нобелевской премии мира. Детский медицинский надзор, «крестовый поход» прогрессивной эры, целью которого было решать проблемы с физическим и психическим здоровьем детей, опираясь на «их собственные истории» и глядя на детей в контексте их социального и семейного окружения, идеально подходил для Леви, восприимчивого наблюдателя и чувствительного слушателя.
Леви предстояло провести за рубежом год, в течение которого он планировал поработать в области детского психоанализа вместе со швейцарским психиатром, другом Роршаха Эмилем Обергольцером. Тот занимался процессом посмертной публикации блестящей лекции Роршаха 1922 года и в 1924 году, когда Леви вернулся в Чикаго, чтобы возглавить психиатрическое отделение в больнице Майкла Риза, он привез с собой копию лекции Роршаха, его книгу «Психодиагностика» и набор чернильных пятен. Таким образом, через два года после смерти Роршаха – быть может, в больнице Майкла Риза или в отделе ювенальных исследований при департаменте криминологии штата Иллинойс, а может быть, в частной практике Леви в Чикаго – кому-то впервые в Америке показали чернильные пятна и спросили: «Что это может быть?» Прежде чем Леви сделал длинную и успешную карьеру, изобрел игровую терапию и ввел в употребление термин «детская ревность», он опубликовал очерк Роршаха на английском языке, провел первый в Соединенных Штатах семинар, посвященный Роршаху и его тесту, а также научил целое поколение студентов тому, что такое этот тест и как им пользоваться.
Жизнь Германа Роршаха укоренилась в Швейцарии, на перекрестках Германии и Франции, австрийской Вены и России. Его посмертное наследие стало глобальным, поскольку чернильные пятна распространились по всему миру, популяризированные (или нет) в разных странах через разные цепочки обстоятельств. Главный приверженец этого теста в Швейцарии открыл антидепрессанты; его сторонником в Англии была детский психолог, которая во время Второй мировой опубликовала статью под названием «Дети под бомбами и тест Роршаха». В одной из первых стран, где был представлен тест Роршаха, Японии, он был популяризирован изобретателем теста на концентрацию и до сих пор обязателен для тысяч сотрудников компаний общественного транспорта. Тест Роршаха остается самым популярным психологическим тестом в Японии, в то время как в Соединенном Королевстве он очень нелюбим; он значим в Аргентине, маргинализирован в России и Австралии, находится на подъеме в Турции. Каждое из этих направлений имеет свою собственную историю.
Однако именно в Соединенных Штатах этот тест впервые обрел славу, именно там были особенно напряженными его восхождение и последовавшее за ним падение в пропасть неоднозначных трактовок. Именно в США он глубже всего проник в массовую культуру и сыграл важную роль во многих исторических событиях ХХ века.
В Америке тест с самого начала был своеобразным «громоотводом». Что более надежно – сухие цифры или экспертное суждение? Или, может, вопрос нужно ставить так: чему мы должны доверять меньше? Ключевым предметом дебатов в американской социальной науке всегда было именно это, и в большей части американской жизни тоже. Доминирующей позицией, даже в начале XX века, было доверие к цифрам.
В американской психологии был широко распространен скептицизм по отношению к чему бы то ни было, что невозможно подтвердить четкими структурированными данными. В особенности после призывов изолировать или стерилизовать людей, признанных «слабоумными», психологи стали считать, что главное – не делать дикие выводы из результатов тестирования, а использовать «психометрию» – науку о количественных, объективно здравых и обоснованных мерах. Ведущие теории в психологии были поведенческими, фокусировавшимися на том, что люди в действительности делают, а не на загадочном внутреннем разуме, предположительно стоящем за их поступками.
Но там была и противостоящая традиция, подкрепленная импортированными из Европы идеями Фрейда и других философов. Ее ревнители не доверяли тому, что они считали холодной, сверхрациональной наукой. Психотерапевты, работавшие с людьми в запутанных ситуациях, часто обращались к идеям психоанализа – пусть иррациональным, но более сильным и убедительным, чем обычные логические аргументы. Они признавали, что объективное измерение имеет границы в том, что касается человеческой психологии.
Сегодня психиатры – обычно академические, «жесткие» ученые, в то время как психологи используют более «мягкие» методы терапии, однако в начале XX века ситуация выглядела в точности наоборот: психиатры фрейдистской школы подтрунивали над исследователями-психологами за то, что те «считают горошины», в то время как академические психологи пели осанну своей узколобой науке, противопоставляя ее фрейдистской мистике и прочим подходам, сопротивлявшимся объективному измерению.
И вот появились десять чернильных пятен. Был ли тест Роршаха настолько же научным и количественно точным, как проба крови, или же он давал результаты, открытые для творческой гуманистической интерпретации так же, как разговорная терапия? Было ли это наукой или искусством? Сам Роршах в 1921 году понял, что чернильный тест пытается усидеть на двух стульях, будучи слишком деликатным для ученых и слишком структурированным для психоаналитиков:
«Это является следствием существования двух разных подходов: психоанализа и академической исследовательской психологии. Это значит, что психологи-исследователи находят тест слишком психоаналитическим, а аналитики часто не понимают его, поскольку остаются прикованными к содержимому интерпретаций, не придавая значения формальному аспекту. Что, однако, имеет значение, так это то, что он работает: он выдает изумительно правильные диагнозы. Поэтому его ненавидят еще больше».
В любом случае Роршах недооценивал эту проблему, поскольку применение теста в психиатрии при диагностировании пациентов не имело никакого реального обоснования в психологии, никакой теории, которая объясняла бы, почему, скажем, интроверсия или экстраверсия производят ответ Движения или Цвета. Психологи не могли не смутиться из-за того, что психиатрам удавалось столь эффективно применять тест. Но говоря, что тест обречен на противоречивое отношение, приводящее даже к ненависти, Роршах был прав.
В отношениях двоих самых влиятельных последователей Роршаха в Америке со всей полнотой воплотился этот разрыв. Дэвид Леви, вернувшись из Швейцарии осенью 1927 года, где в течение года он работал с тестом Роршаха, стал главой Нью-Йоркского института детского медицинского надзора. В его коридорах он столкнулся с озадаченным студентом, который не мог найти тему для диссертации. Леви дал ему экземпляр «Психодиагностики» и эссе Роршаха 1922 года. Это был хороший совет.
Тем студентом был Сэмюэл Бек (1896–1980), уроженец Румынии, приехавший в Америку в 1903 году. Он настолько хорошо учился в школе, что уже в шестнадцать лет получил стипендию в Гарварде, в этом его биография пересекалась с биографией Леви. Когда заболел его отец, Бек вернулся в Кливленд, Огайо, чтобы поддерживать семью, работая репортером, что само по себе – хорошее подспорье в психологическом образовании: «Я видел лучших убийц, какие только могут быть в большом городе, лучших воров, бутлегеров и казнокрадов». После десяти лет реальной жизни он вернулся в Гарвард, который закончил в 1926 году, и отправился в Колумбийский университет Нью-Йорка, чтобы изучать психологию, желая «научным методом постигнуть, что такое человек».
Чернильный тест стал работой всей его жизни. Бек опубликовал первые американские статьи о Роршахе, начав в 1930 году («Тест Роршаха и диагностика личности»); защитил первую в Америке диссертацию по Роршаху в 1932 году и посетил в 1934–1935 годах Швейцарию, где подружился с Обергольцером и работал с ним.
Психоаналитиком в пару к психологу-исследователю Беку был Бруно Клопфер (1900–1971), немецкий еврей, склонный к импровизации и ниспровержению авторитетов, мятежный сын банкира. В детстве у него было ужасное зрение – причину недуга установить не удалось, – и это заставляло его «постоянно думать о вещах, которые он не мог увидеть с той же визуальной четкостью, как другие мальчики в школе». Отличный символизм для человека, который стал самым известным и пристрастным в Америке толкователем пятен Роршаха: он мог не видеть чего-то сам, но был способен убедить вас в том, что понимает, что видите вы.
Став кандидатом наук уже в 22 года, Клопфер более десяти лет проработал в берлинском аналоге американского детского надзора и получил обширный опыт в психоаналитической теории и феноменологии, философской методике, фокусирующейся на субъективном опыте. В течение пяти лет он вел популярную еженедельную радиопередачу, в которой слушателям давали советы по воспитанию детей, – новаторское шоу, где Клопфер сидел в студии и обсуждал проблемы слушателей. В 1933 году, когда его восьмилетний сын пришел из школы и спросил «Что такое еврей?» – мальчика избили, а директор сказал маленькому Клопферу, что помогать ему было нельзя, потому что он еврей, – Бруно ответил: «Я скажу тебе это на следующей неделе». К тому времени они уехали из страны.
Оставив сына в безопасности в закрытой английской школе, Бруно Клопфер при содействии Карла Юнга получил швейцарскую визу. Так он оказался на работе в цюрихском Психотехническом институте, где узнал о тесте Роршаха от ассистентки Элис Грабарски. Дважды в день он применял этот тест к швейцарцам, желающим устроиться на работу. В благодатной для бизнеса Швейцарии тест намного шире применялся для профессионального консультирования и в индустрии, чем в работе серьезных психологов. Клопфер нашел свою новую работу скучной. 4 июля 1934 года он приехал в Америку, став научным ассистентом антрополога из Колумбийского университета Франца Боаса. При всех его опыте и эрудиции, его зарплата составляла всего 556 долларов в год – около 10 000 сегодняшних долларов. Обнаружив, что жители Нью-Йорка жаждут узнать больше о Роршахе, он увидел в этом свой шанс.
Клопфер тоже привез с собой «Психодиагностику» и чернильные пятна, а декан факультета психологии Колумбии интересовался Роршахом. Но он твердо стоял на позициях психометрии и бихевиоризма, с подозрением относясь к психоаналитическому и философскому убеждениям Клопфера. Он сказал, что Клопфер сможет преподавать в Колумбии лишь в том случае, если сперва предоставит рекомендацию от более «благонадежных» Бека или Обергольцера. Не имея возможности подняться по официальным каналам, Клопфер самостоятельно сделался ведущим в Америке экспертом по Роршаху.
В интеллектуальном плане это было наэлектризованное время для Нью-Йорка. Город был полон студентов и ученых, сбежавших из нацистской Германии, – их приютили Принстон, Колумбия и Университет в изгнании в Новой школе социальных исследований. Такие собрания – например, проводимые великим неврологом Куртом Гольдштейном неформальные встречи в подвальных помещениях больницы Монтефиоре в Бронксе – с громкими дискуссиями, которые шли одновременно на французском, немецком и итальянском языках, давали Клопферу гостеприимный прием и доступ к огромному междисциплинарному диапазону контактов.
Несмотря на свой ужасный английский, Клопфер обучал тесту Роршаха заинтересованных студентов и сотрудников университета – сначала семь учеников два вечера в неделю, всего шесть недель – в любом доступном помещении, от пустых лекториев до бруклинских квартир. К 1936 году он проводил три семинара в неделю; в 1937 году он был назначен лектором в Министерстве образования, проводя один семинар в семестр и продолжая давать частные уроки студентам из других университетов.
Из общения Клопфера и его студентов вырос первый посвященный Роршаху журнал, The Rorschach Research Exchange. Вышедший в 1936 году первый выпуск, содержавший шестнадцать отпечатанных на мимеографе страниц, был профинансирован четырнадцатью людьми, каждый из которых вложил три доллара. Всего за год журнал обзавелся сотней подписчиков и стал респектабельным изданием международного уровня. За этим вскоре последовало создание Института Роршаха с членскими квалификациями и системой аккредитации. Бек публиковал свои работы в журнале Клопфера, но недолго.
Оба они рассматривали тест Роршаха как невероятно могущественный инструмент. Согласно Клопферу, можно сказать, используя метафору, которая вновь и вновь возникала на протяжении всей истории теста: «он не показывает картины поведения, но, скорее, демонстрирует – как рентгеновский снимок – невидимую невооруженным глазом структуру, которая делает поведение понятным». Бек схожим образом описывал это как «флюороскопию психики»: «чрезвычайно чувствительный» и «объективный инструмент, способный проникнуть в суть человека».
Но все же, смотря сквозь этот инструмент, они видели очень разные вещи. Клопфер, принадлежавший к европейской философской традиции, не совпадавшей с американским бихевиоризмом Бека, избрал для себя целостный подход: ответы человека предоставляли «конфигурацию», которую нужно было интерпретировать в целом, а не проставлять баллы. Для Бека же конфигурации были в лучшем случае вторичны, а превыше всего стояла объективность. Например, Бек считал, что решение о том, стоит ли расценивать ответ как хороший или плохой (F+ или F-), ни в коем случае не должно основываться на предвзятом личном мнении испытателя или группы испытателей: «После того как ответ был окончательно оценен как плюс или минус, он и впоследствии всегда должен засчитываться как плюс или минус», независимо от общих соображений о чем-либо еще, что мог сказать испытуемый. Клопфер, хоть он и соглашался с тем, что необходимо вести списки хороших и плохих ответов, чтобы оценивать распространенные отклики как F+ или F-, утверждал, что редкие, но все же «резко воспринимаемые» ответы должны классифицироваться иначе, нежели как плохие ответы, и это означало, что оценивать их нужно индивидуально, поскольку ни один список не мог содержать все возможные варианты.
Роршах был объективен и субъективен одновременно, имея личность столь же структурированную, как и его тест, и оба американских популяризатора это знали. По словам Клопфера, Роршах «в значительной степени сочетал в себе вербальный эмпирический реализм врача с умозрительной проницательностью интуитивного мыслителя».
По мнению Бека, Роршах как психоаналитик понимал глубинную психологию и «знал о ценности свободных ассоциаций. К счастью, он обладал также склонностью к экспериментам, ценил преимущества объективности, а также имел солидную творческую жилку».
К 1937 году линии фронта были очерчены. Клопфер, импровизируя вместе с целеустремленными и любознательными учениками, считал себя вправе видоизменять тест и разрабатывать новые техники, основанные на клиническом опыте и инстинкте, необязательно прибегая к эмпирическим исследованиям. Например, он добавил новый код для ответов, которые описывали движение объектов, не похожих на людей, даже несмотря на то, что Роршах настаивал, что М-ответы указывают на идентификацию испытуемого с человеческим или человекоподобным движением. Фактически Клопфер занимался самозабвенной отсебятиной: в то время как «Роршах мог обрабатывать материалы своего теста при помощи простых кодов: М, C, CF, FC и F(C), – на это жаловался Бек, – большое количество новых кодов – М, FM, m, mF, Fm, k, kF, Fk, K, KF, FK, Fc, c, cF, FC’, C’F, C’, F/C, C/F C, Cn, Cdes, Csym, – которые добавил в базу Клопфер, по-настоящему ставят в тупик».
Бек был традиционалистом, твердым приверженцем заветов своих учителей. Он рассматривал себя как «студента, наученного дисциплине Роршаха и Обергольцера». Любое изменение в каноническом тесте должно было иметь тщательное обоснование путем эмпирических исследований. Он писал, что концепция Клопфера о нечеловеческом движении, например, «не очень согласуется с тем, как значение М-ответов понимали Роршах, Обергольцер, Леви или их ближайшие последователи… Если такая концепция Движения основана на опыте Клопфера, естественным образом возникает потребность в доказательстве». Бек гордился тем, что его работа «в крайне малой степени подверглась влиянию новой парадигмы, возникшей в последние годы, причем только в Америке, и вел учет исследований, задействовавших чернильные пятна Роршаха». Он даже отказался называть эксперименты Клопфера с использованием чернильных пятен исследованиями в рамках исконного теста Роршаха.
Вскоре Бек и Клопфер в буквальном смысле перестали разговаривать друг с другом, и такими отношения между двумя самыми выдающимися исследователями Роршаха в Америке остались навсегда. На студентов, учившихся у Бека, с подозрением смотрели в мастерских Клопфера. Летом 1954 года перспективный аспирант Джон Экснер приехал в Чикаго, чтобы работать ассистентом Бека, и скоро близко подружился с ним и его женой. Когда однажды он появился в доме Бека, как ни в чем не бывало держа в руках книгу Клопфера о Роршахе, Бек холодно спросил:
– Что это? Где ты взял эту книгу?
– В библиотеке, – занервничав, ответил Экснер.
– В нашей библиотеке? – сказал Бек с таким видом, словно Чикагский университет был его личной территорией, на которую был закрыт вход людям со стороны.
По правде сказать, ни Клопфер, ни Бек не были настолько ограниченными или жесткими, как роли, которые они принялись играть, представляя два контрастирующих подхода к чернильным пятнам. Клопфер написал свою первую книгу в соавторстве с человеком из мира академической науки, Дугласом Келли, а впоследствии смягчил свою позицию, хотя и не до такой степени, чтобы примириться со своим соперником. Бек, со своей стороны, часто «приводил окружающих в трепет» своими блестящими интерпретациями, выходящими за пределы имеющихся в наличии данных. Коллеги вспоминали, как «скрывавшийся за его непроницаемой эмпирической внешней оболочкой феноменолог вдруг выходил, чтобы продемонстрировать широкую подкованность блестящего клинициста». Тем не менее вражда продолжала бушевать.
В любой науке есть свои подковерные интриги, противостояния и удары в спину, но история теста Роршаха в особенности испорчена противоречиями и, говоря словами Юнга из «Психологических типов», дрязгами, – атмосфера в ней была необычайно враждебной. С одной стороны, ученые-объективисты, так называемые «сухари», оттеняются харизматичными персонажами; с другой – тонкие исследователи разума не желают преклонять колен перед алтарем стандартизации. Баланс теста – между сознательным решением проблем и бессознательными реакциями, между структурированностью и свободой, субъективностью и объективностью – порождает соблазн смотреть на все лишь с одной стороны, игнорируя другую перспективу.
Вражда между Клопфером и Беком заставила зазвучать голоса более умеренных персон, самой заметной из которых была Маргерит Герц (1899–1992). Ей впервые показал чернильные пятна друг по Кливленду Сэм Бек, а в 1930 году она училась у Дэвида Леви. Ее диссертация 1932 года, посвященная вопросам стандартизации, была второй такой работой в Америке после диссертации Бека, а в 1934 году она опубликовала свою первую статью, также используя психометрическую перспективу: «Надежность чернильного теста Роршаха». В 1936 году она присоединилась к группе Клопфера.
Будучи ближе к Беку по своему складу, Герц все же не склонялась перед авторитетом существующей теории столь безоговорочно, как он, и была в большей степени склонна критиковать и дополнять исходную систему. Одно из ее нововведений – пробная клякса, которую с подбадривающими ремарками показывали испытуемым до начала самого теста, чтобы объяснить им, что они должны делать. Когда нужно, она критически относилась к обеим сторонам; ее позднее называли совестью первых исследователей замысла Роршаха. Ее первая статья в журнале Клопфера Rorschach Research Exchange выдвигала гипотезу, что Детальный ответ нужно засчитывать как «нормальный» при подведении эмпирической статистики – в противовес «качественному подходу» Клопфера, где он решал вопрос, как сам считал нужным. Хотя она и была сторонницей стандартизации, но предупреждала Бека и его товарищей, что даже стандартизация никогда не должна быть «жесткой» или «негибкой». В другой раз она похвалила Клопфера за то, что он «гораздо более гибкий, чем многие из его учеников», которые «почти безумно преданы» системе Клопфера и ему самому.
Самые впечатляющие усилия по примирению двух враждующих фракций предприняты ею в 1939 году. Нравится или не нравится вам субъективность, сопутствующая интерпретациям теста Роршаха, отмечала Герц, тест будет бесполезен, если разные интерпретаторы и статистики не смогут достигнуть более-менее одинаковых результатов, в той или иной степени согласующихся с показателями, полученными при помощи других тестов и оценок. Тем не менее, «поскольку метод Роршаха отличается от большинства психологических тестов», писала она, трудно проверить его надежность стандартными способами. Его нельзя было сравнивать с другими наборами чернильных пятен, поскольку работающих альтернативных наборов попросту не существовало. Нельзя использовать метод половинного деления, поскольку результаты от первых пяти карточек и результаты от следующих пяти не имеют смысла по отдельности. Если вы тестировали кого-нибудь повторно спустя некоторое время, его психология могла уже измениться, так что результаты, отличающиеся от предыдущих, не означали, что тест провален. Но как же протестировать сам тест?
Вдохновленная слепыми диагнозами самого Роршаха, Герц провела первую слепую интерпретацию результатов чернильного теста с несколькими участниками: один и тот же протокол был проанализирован Клопфером, Беком и ею самой. Тест прошел испытание: все три анализа совпадали друг с другом, а также с клиническими заключениями врача, лечившего задействованного в испытании пациента, предлагая «одну и ту же картину личности» относительно интеллекта пациента, его когнитивного стиля, влияния эмоций, конфликтов, неврозов. Существенных различий не было, результаты лишь самую малость отличались друг от друга. Герц назвала это «превосходной степенью согласия». Королевская битва стала беспроигрышной.
Герц провела несколько лет, работая исследователем в фонде Браша при Университете Вестерн-Резерв (ныне Университет Киза), собирая данные для крупной авторитетной монографии, – более трех тысяч протоколов Роршаха от различных групп людей: дети, подростки, представители разных рас, здоровые, больные, выдающиеся личности, правонарушители. К концу 1930-х годов она почти закончила свою рукопись – исчерпывающий учебник, который, скорее всего, изменил бы историю теста Роршаха в Америке, будь он опубликован. Однако фонд Браша был закрыт, после чего Герц позвонили из университета: «Однажды они решили уничтожить все материалы, которые больше не использовались и которые руководство посчитало бесполезными. Мне позвонили и сказали, что я могу забрать свои материалы. Я сразу же приехала с группой аспирантов-помощников и грузовиком, но, к моему ужасу, оказалось, что все мои бумаги уже сожгли “по ошибке”. Их “перепутали” с остальными выброшенными документами. Все записи тестов Роршаха, все психологические данные, все рабочие тетради плюс моя рукопись – все сгорело в пламени». Коллекция данных не подлежала восстановлению, потеря была невосполнимой, и Герц «отказалась писать книгу без опоры на свои собственные исследования». После этого несчастья ведущий умеренный голос общества Роршаха – ближайший по духу и настроению к голосу самого Роршаха – был потерян или по крайней мере подчинился мнениям Клопфера и Бека.
В последующие годы Герц написала десятки важных статей, но так и не собрала их в единую книгу, вероятно, уступив пальму первенства Клопферу, после того как в 1942 году он опубликовал собственный учебник. Сделанный ею ранее акцент на психометрии все чаще уступал место подходу, похожему на точку зрения Клопфера. На протяжении полувека она регулярно писала обзорные статьи, оценивая состояние их научного направления в целом, больше сравнивая или критикуя других, чем делая собственные заявления. Большая часть ее ранней работы была сфокусирована на детях и подростках, без акцента на медицинском диагностировании, которое тесно связано с первыми десятилетиями теста Роршаха в Америке за пределами Чикаго. Несомненно, имел значение тот факт, что она была женщиной, хотя трудно сказать, какую роль сыграла половая принадлежность – прямую или косвенную – в ее выборе более «феминизированных» тем и в ее нежелании публиковать книгу. В любом случае, хотя ее подход к проведению и интерпретации тестов Роршаха и отличался от техник Бека и Клопфера, она так никогда и не придала своей методологии форму целостной самостоятельной системы.
Интуитивные интерпретации и общий субъективный подход Клопфера находили более сильный отклик, чем акцент Бека на объективности. В худших своих проявлениях Бек был сухим и черствым, тогда как Клопфера на протяжении его карьеры прославляли как волшебника и поносили как мошенника. Но ни тогда, ни позднее никто не подвергал сомнению тот факт, что организационный талант Клопфера был неоценим для подъема метода Роршаха в США.
К 1940 году Клопфер читал лекции трем курсам в педагогическом колледже Колумбийского университета и еще одному – в Нью-Йоркском государственном психиатрическом институте, был научным руководителем у восьми аспирантов в Колумбийском и Нью-Йоркском университетах, а также проводил лабораторные занятия и семинары от Сан-Франциско, Беркли и Лос-Анджелеса до Денвера, Миннеаполиса, Кливленда и Филадельфии. В течение года возникли ответвления в Техасе, Мэне, Висконсине, а также в Канаде, Австралии, Англии и Южной Америке. Герц с 1937 года тоже вела два курса для аспирантов в год, а также полугодовой курс по проведению теста Роршаха; Бек много работал в Чикаго; даже Эмиль Обергольцер, который в 1938 году эмигрировал в Нью-Йорк, провел ряд лекций для Нью-Йоркского психоаналитического общества в 1938–1939 годах. Заинтересованные люди могли начать базовое или профессиональное обучение по всей стране.
В элитном женском колледже имени Сары Лоуренс, учебном заведении поблизости от Нью-Йорка с гибкой программой обучения, адаптированной к каждому студенту, сотрудники и преподаватели в 1937 году были недовольны тем, что они могли узнать о своих учениках из «наблюдений и общего курса объективных тестов». Поэтому психолог Рут Манро обратилась к тесту Роршаха. Клопфер проанализировал шесть протоколов от первокурсников и предоставил не содержащие имен студентов профили преподавателю, который безошибочно распознал каждого ученика; прочие слепые анализы и «различные другие проверочные модели» оказались столь же убедительны.
Удовлетворенные тем, что тест сработал, Манро и ее коллеги по колледжу Сары Лоуренс были вскоре «настолько заняты им, что запланированный полный научный анализ был отложен». Тест Роршаха выглядел лучше, чем все, чем они обладали, и, если преподаватели и научные руководители, владевшие обширной и детальной информацией о каждом студенте, подтверждали результаты теста и считали, что тест «подтвердил и подчеркнул» то, что они сами предполагали, чего еще могли они желать? «Роршах не был непогрешим, – писала Манро, – как и мнения преподавателей. Однако процент совпадений между ними был очень высок, показывая хорошую эффективность, так что мы остались довольны и приняли тест Роршаха на вооружение как полезный инструмент в планировании образования. Вряд ли стоит упоминать то обстоятельство, что мы никогда не используем тест в качестве единственного или даже основного критерия для формирования суждения в любом важном решении, касающемся кого-то из студентов». В течение трех лет команда Манро подвергла тесту Роршаха более ста студентов, а также шестьдесят преподавателей, чтобы исследовать возможность предвидения того, как сложатся отношения между учителями и учениками.
Вскоре результаты теста Роршаха стали использоваться, чтобы адаптировать преподавательские навыки к потребностям каждого студента или предполагать, есть ли у неуспевающих студентов «внутренние ресурсы, опираясь на которые, можно добиться улучшения». Одна студентка, дочь юриста, отличалась узким спектром интересов, на удивление неподатливым мышлением и яростным сопротивлением всему новому. Когда встал вопрос, было ли ее поведение обусловлено «поверхностными подростковыми реакциями», над устранением которых следует работать, или же это «глубоко укоренившийся компульсивный психотип», который вряд ли может поменяться, ее закостенелые и интеллектуально неброские результаты теста Роршаха указали на последнее. «Трудно понять, как лучше помочь этой девушке», но дать ей определить собственные области обучения было бы неправильным. Еще одна студентка, нервная и чрезмерно совестливая, проявила во время теста Роршаха оригинальное и яркое воображение. Изменение ее жестко структурированной программы таким образом, чтобы дать ей больше свободы для реализации собственных интересов, привело к превосходным результатам.
Чернильные пятна также помогали выявлять проблемы на ранней стадии. Одна первокурсница производила благоприятное внешнее впечатление с ее «радушной манерой общения», «свежестью суждений и чувством юмора», «здравым смыслом и логичным поведением» и «тщательно выдержанным строгим стилем» в одежде и внешности. Ее плохая академическая успеваемость, считали преподаватели, обусловлена «некоторыми излишествами в общественной жизни»: она «была частой гостьей в мужских колледжах, посещая их, вероятно, с огромным удовольствием», и недавняя ссора «с мужчиной в Принстоне» лишь слегка ограничила «радиус ее прогулок».
Результаты теста Роршаха, который она прошла в составе контрольной группы, а не по причине каких-то особых подозрений насчет нее самой, показали, однако, что она была «самой беспокойной студенткой в классе»: «По той или иной причине она все время чего-то сильно боится». Она была чрезвычайно склонна к оборонительной позиции, демонстрировала признаки враждебности и негодования (один из ее ответов: «Люди плюют друг в друга, высовывают свои языки или что-то в этом роде»). А в нескольких данных ею живых и чутких ответах проявлялось серьезное эмоциональное блокирование, которое почти полностью подавляло ее интеллектуальные способности. Последовавшая за этим встреча с учителями и руководителями подтвердила то, что показал пройденный ею тест: девушка еле-еле справлялась со всеми дисциплинами, поначалу проявляя интерес, но оставаясь на поверхностном уровне, прежде чем внезапно начать относиться к предмету отстраненно или пренебрежительно. Однажды она преследовала свою сестру с ножом в руке, «но, конечно, теперь это все в прошлом». Она сказала своему научному руководителю, что ее «весь день мучают суицидальные мысли», но потом свела это к шутке.
Проблемы были с самого начала, но никто не замечал их до того, как девушка прошла чернильный тест. С 1940 года тест Роршаха в обязательном порядке проходил каждый студент, поступавший в колледж Сары Лоуренс, результаты быстро проверялись на предмет наиболее очевидных проблем, после чего их хранили в отдельной папке на случай, если возникнут еще какие-то вопросы насчет этого студента, и использовали в качестве «стабильного резерва исследовательских материалов».
После появления в Америке тест Роршаха широко распространился меньше чем за десять лет: его преподавали, использовали и с энтузиазмом изучали по всей стране. Оценки постоянно уточняли и пересматривали, данные собирали и анализировали, существующие техники улучшали и изобретали новые, результаты анализировали вслепую и сопоставляли как с другими тестами, так и с любыми социокультурными факторами, которые только можно было представить. Наряду с вопросом, что же сделало тест настолько популярным, имеет смысл спросить: что сделало страну настолько к нему восприимчивой? Америка была «голодной до тестов», как писал Роршах о Швейцарии в 1921 году, но было кое-что еще. Американцы все больше задумывались о себе самих как о людях, внутри которых есть нечто особенное, до чего нельзя докопаться при помощи любых стандартных тестов, – а тест Роршаха доказал свою уникальную способность это запечатлеть.
