Наконец парламент сдался. В 1888 году тори во главе с лордом Солсбери провели акт о местном самоуправлении. На смену Столичному управлению работ, по которому никто особенно не сокрушался, пришел Совет графства Лондон; такие же реформы были проведены ранее в управлении провинциальными графствами. Однако лорд Солсбери все еще был решительно против унитарной администрации столицы. По его мнению, такой орган был бы слишком большим и поэтому обладал бы непомерной властью. Поэтому лорд Солсбери не стал реформировать Корпорацию лондонского Сити, сохранил попечителей, предусмотренных Законом о бедных, и, что самое удивительное, неизбираемые приходские управления. С его точки зрения, они были консервативными бастионами против возможного радикализма и мотовства со стороны большого по численности и до неудобства демократического Совета графства Лондон.

В результате новые власти графства приобрели совсем немного полномочий по сравнению со Столичным управлением работ. В ведении Совета находились пожарная бригада, мосты через Темзу, канализация и то муниципальное жилье, которое Совет мог позволить себе построить, однако управление школами, здравоохранением и социальным обеспечением было вне его полномочий. Правда, в одном аспекте разум все-таки возобладал: хотя попытки перераспределить приходские сборы сделано не было, был учрежден общий фонд защиты бедных, который позволил бы выровнять бремя, ложащееся на попечителей в богатых и бедных районах. Это был серьезный шаг вперед.

Несмотря на ограниченные полномочия, новый Совет вдохнул в лондонскую политику жизненные силы. Каждый парламентский избирательный округ был представлен в Совете двумя депутатами. Здесь были и представители старых землевладений, таких как владения лордов Онслоу, Комптона и Норфолка, и радикалы фабианского толка, например Сидни Уэбб и Джон Бернс, а также либерал Чарльз Дилк. Джордж Бернард Шоу поносил Совет в своей колонке в радикальной газете Star. Председателем Совета был либеральный аристократ лорд Розбери.

Женщины теперь имели право голоса во всех выборах на уровне графств. Так как имущественный ценз предусматривал наличие недвижимости, было бы очевидной несправедливостью исключать владевших недвижимостью женщин. Они уже допускались в школьные управления и могли служить попечительницами бедных. В Совет графства Лондон были избраны две женщины – от Боу и от Брикстона, несмотря на упорные попытки исключить их (в частности, на том основании, что недвижимость, мол, на самом деле принадлежала их мужьям). К 1900-м годам, по оценке, в Лондоне принимало участие в голосовании 120 000 женщин. Местный вариант демократии намного опередил общенациональный.

Радикальные члены Совета вели себя именно так, как опасался Солсбери. Уэбб распространил фабианский манифест, в котором предупреждал Лондон об «угрюмом недовольстве миллионов его жителей, живущих тяжким трудом», и требовал принятия мер против «спекулянтов, приходских дельцов, откупщиков аренды, акул водоснабжения, рыночных капиталистов, алчных землевладельцев и других паразитов на теле общества». Лондон в перспективе виделся ему «самоуправляемой коммуной» по образцу Парижской коммуны 1871 года. Уэбб призывал к «муниципализации» водо- и газоснабжения, трамваев, доков и больниц. Первый секретарь Совета, а позднее его историк Лоренс Гомм красноречиво писал о возрождении «демократического духа средневековых хартий и традиций гражданства, столь же древних, как саксонские и римские корни города».

После вторых выборов Совета в 1892 году оказалось, что его члены образуют две группы: либеральные «прогрессисты» и консервативные «умеренные»; у прогрессистов поначалу было большинство. Либеральное правительство 1894 года исправило один из недочетов реформы Солсбери: оно провело акт об окончательном приведении сборов с населения к единому показателю, и теперь богатые приходы должны были по определенной формуле производить отчисления в пользу бедных приходов. Наряду с фондом попечения о бедных, сборы в который уже были унифицированы, это ознаменовало решительный сдвиг в распределении ресурсов внутри столицы. Приходские управления влачили свое существование еще десятилетие, пока в 1899 году даже Солсбери, вернувшийся к власти, не согласился наконец, что они должны уйти. На их место пришло двадцать восемь выборных советов столичных боро. Тем не менее избираемые отдельно попечители о бедных и школьное управление Лондона пока сохранялись. Солсбери надеялся, что новые боро будут настолько же горячо поддерживать тори, как это делали (по его мнению) приходские управления.

Целое тысячелетие вся та часть Лондона, что не входила в Сити, не имела отдельного юридического статуса, и вот наконец столица в целом приобрела до некоторой степени ответственное перед населением самоуправление. Название «Лондон» впервые официально применялось к территории за пределами старинного Сити. Но Г. К. Честертон все равно высмеял новые боро в сатирическом романе «Наполеон Ноттингхилльский» (The Napoleon of Notting Hill), в котором предсказал, что в 1984 году между ними разразится война (позднее Джордж Оруэлл взял тот же год для своей куда менее смешной антиутопии). У Честертона последняя кровавая битва произошла на склонах холма Кэмпден-хилл между боро Ноттинг-хилл (на самом деле Ноттинг-хилл статуса боро не имеет), одержавшим победу, и войсками Южного Кенсингтона. Когда 1984 год в самом деле наступил, мне было очень жаль, что горожане Ноттинг-хилла не отпраздновали это славное событие своего прошлого. На самом деле боро оказались более устойчивыми и успешными действующими силами лондонской политической сцены, чем Совет графства Лондон и организации, ставшие его преемниками.

Эта запоздалая реформа высветила одну постоянную особенность политической жизни Лондона. Одна газета из Лидса в период чартизма сетовала: «Почему Лондон всегда начинает шевелиться последним?» Во время волнений рабочих в 1880-е годы член парламента и издатель газет У. Г. Смит негодовал в палате общин, что «самые людные улицы лондонского Вест-Энда по меньшей мере на час оказались целиком во власти толпы». Он был взбешен тем, что протестующие выбили окна в Карлтон-клубе. Он, казалось, не знал, что пятнадцатью годами ранее в подобных столкновениях на улицах Парижа погибло 10 000 человек. Лондон все-таки жил в своем собственном мире.

Карл Маркс объяснял сравнительную пассивность Лондона тем, что в нем рабочая сила была рассеяна и отсутствовали крупные заводы, где рабочие могли бы лучше организоваться. Радикал Фрэнсис Плейс тоже жаловался, что рабочие живут «на значительном расстоянии от места работы, некоторые – в семи милях от него». С тех пор как настал упадок гильдий Сити и предприятий, принимавших на работу только «своих», лондонские рабочие были чужими в городе, случайными людьми, оторванными от корней и знавшими только свой район. Если не считать оставшихся в городе доков и коммунальных служб, лондонские рабочие отказывались объединяться в профсоюзы; к тому же рабочее население столицы постоянно размывалось за счет иммигрантов (больше из провинции, чем из-за рубежа).

Хотя Лондон активно участвовал в волнениях 1832, 1867 и 1888 годов, историк социума Рой Портер удивлялся, почему даже тогда «угрозы общественному порядку в целом оставались удивительно незначительными». Он объяснял это «огромным размером викторианского Лондона и внутренним расслоением его трудящихся классов». Город был слишком велик, чтобы в нем можно было развернуть последовательную агитацию. Места, где жили столичные рабочие, были «как “островки”, замкнутые и фрагментированные». Другими словами, лучшим способом познать историю Лондона по-прежнему остается ее изучение через географию. Растущее население может взорваться, если вовремя не сбросить давление. Но в Лондоне всегда было достаточно пространства.