Эпилог
И был метроном времени – стук колес. Бесконечный и уютный, день за днем, от самого Владивостока.
– Сейчас пойдут полустанки, а между ними – наша тайга, ели и сосны, сосны и ели, – со вкусом сообщил мне Иннокентий Эрастович, а может, Эраст Иннокентьевич, мой сосед по купе. – Скорый – это скоро. Не пройдет и недели, как будет Урал, а дальше и Волга… ах, а потом вы не узнаете Россию. Какая буря над нами несется! Как воздух очищается!
Пока что я, наоборот, узнавал Россию. Копченый запах угля в вагоне и на платформах, начищенная бронза поручней, темное дерево обивки купе, да и сам попутчик мой был настолько родным и знакомым феноменом российской повседневности, что…
Что я не ощущал почти ничего. Только немоту сердца от того, что этих почти полутора лет моей жизни все равно что и не было. Стучат колеса, как стучали всегда. Ну вот сейчас принесут еще чая – не зеленого, как там, в японском лагере для пленных, а кирпично-темного, в успокаивающем стакане с подстаканником.
Но тут возникла станция или полустанок, лязг, фырчание тормозов, и бабы с сибирскими пирогами с картошкой и луком, и шарманщик, крутивший свой грустный вальс.
Стоп, это не шарманщик. Это безногий инвалид играет на своей гармошке что-то тоскливо-торжественное, и вот из-за приопущенного стекла доносится его голос… господи, ну он же совсем не может петь, ни намека на слух. Он просто орет с отчаянием в пространство слова этого вальса, который я никогда раньше не слышал:
Страшно вокруг,
Лишь ветер на сопках рыдает.
Порой из-за туч выплывает луна,
Могилы солдат освещает.
И тут инвалид поднял голову, которую он до того почти впечатал в меха своей гармошки, повернул ее в мою сторону…
И я рванулся с мягкой скамьи к толстому стеклу, чтобы проломить его. Одна рука нащупывала в кармане портмоне. Другая вцепилась в покрытый дорожной пылью край стекла. Сквозь сдавленное горло пытался прорваться крик:
– Федор! Шкура!
Может, эта деревянная нога фальшивая, а на настоящей, подогнутой, он сидит. Может, он сейчас услышит или почувствует меня, вскочит, отшвырнет гармошку, и… И мы скажем друг другу, что просто так нас не убить, что…
Но в ту же секунду Федор вместе с перроном мягко поплыл назад, в прошлое, откуда еще с полминуты доносился его нестройный вопль:
Белеют кресты
Далеких героев прекрасных.
И прошлого тени кружатся вокруг,
Твердят нам о жертвах напрасных.
– А сколько их сегодня таких по всем вокзалам, по всем кабакам, – с удовольствием выговорил Иннокентий Эрастович. – И как же это вас разобрало. Не привыкли, как не понять. И что вы думаете, что Россия после такого могла оставаться прежней? Не напрасны жертвы, нет, не напрасны. Да вот почитайте речи – у нас ведь скоро будет Государственная Дума, слышали наверняка. И кандидаты всё говорят, как есть…
Тут наши силуэты в зеркале двери исчезли, и в проеме возник уже почти родной Степан, высящийся над веером стаканов.
– А вот обещанного чайку, – оптимистично пропел он. – И лимончик пожалуйте…
И начал сгружать наши стаканы на столик, добавив:
– Еще свежую «Ниву» поднесли, не угодно ли…
«Нива»? Ну конечно же, «Нива», начал неуверенно улыбаться я. Чего же тут странного и недостижимого – прочитать мою «Ниву». Свежую.
– Есть нечто особое, – подсказал мне Степан. – Стихотворение Александра Блока. Все зачитываются. В соседнем купе плакали. Да вот я вам на этой страничке разверну…
– О боже ж ты мой, – заворковал снова неумолчный голос моего попутчика. – Увидеть свой журнал впервые за все это время – как не понять ваши чувства! Да, а представляете ли вы, как сейчас расцвела наша публицистика? Каждую неделю – событие, какой-то взрыв мысли с газетных и журнальных страниц… Вы, после вашего плена и прочего, будете очень нужны России, я вам смело предрекаю…
Тем временем крепкий палец проводника провел изящную дугу у нужного стиха.
И вот тут…
– Самодержавие не сможет уже быть самодержавием… – пел мой сосед, но его голос вдруг исчез для меня полностью, потому что…
– Девушка пела в цег-гковном хог-ге, – вдруг сказала мне журнальная страница певучим голосом Веры Селезневой, с ее мучительно, невыносимо ломающимся «р».
Я поднес пальцы к вискам, попытался попросить ее замолчать – но не смог.
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
– Общественные перемены небывалого масштаба! – доносился до меня далекий голос с сиденья напротив. – Утопить девять десятых собственного флота, проиграть все сражения на суше!
Но Вера не слушала его, потому что –
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
Так эта история кончилась – голосом Веры под невидимым куполом, и еще, конечно, непобедимым метрономом колес среди просторов.
