Море стало серым, чистым, огромным и пустынным.

А со мной что-то произошло – я начал давиться судорожным, диким смехом.

– Ну что? – с недовольством спросила дрожавшая Вера.

– Золото, – наконец выговорил я. – Ваше золото. Двое убитых вами из-за этого золота, Илья и Инесса. Даже трое, считая баталера. Ведь это сделал не Илья, это был ваш ход против Ильи, чтобы перехватить у него заговор. И говоря об убитых – добавьте сюда тех, кто погиб в этом бою… А золото взяло и утонуло.

Ее лицо и без того было бледным – а теперь мгновенно стало еще и резким, нос заострившимся.

– Поздгавляю, Алексей Югьевич. И когда вы все узнали?..

– Когда, – с усилием вздохнул я, пытаясь справиться с дрожью. – Перышко.

– Что?

– Мы стоим на корме. После спектакля. Фейерверк. Я снимаю с вашего рукава перышко и пускаю его по ветру – помните?

– Да.

– И только после этого выясняется, что убит ваш жених и звезда охранного отделения – Инесса Рузская. Я захожу туда со всей толпой, вижу рваную подушку и думаю почти мгновенно: а откуда у вас на рукаве было, простите, куриное перо? С берега прилетело? И мне стало… на несколько дней… на несколько дней…

Я заставил себя замолчать.

– Все эти долгие недели… – Вера смотрела на меня, чуть склонив голову вбок.

– Все недели. Я знал. Не понимал сначала почему – но знал, как это было. Видимо, очень быстро… черт, где бы достать сухой парус или что-то, трясет ведь, извините… Допустим, это было так: вы с Ильей заходите в его каюту, тут входит Рузская… Или вы заходите – а там стоит Рузская, держит в руке свой маленький пистолетик и объясняет Илье, кто он есть. На вас внимания особого не обращает – не знала, с кем имеет дело. Вам надо было решать что-то быстро. А это вы, дорогая Вера, умеете. И достаете свой браунинг… Итого их в этой истории получается три, а не два. Да у какой же дамы нет этой смешной игрушки?..

– Бгаунинг? Вот такой?

И моя прекрасная Вера начала рыться где-то у пояса, путаясь в мокрой ткани, наконец нервно достала это квадратное нечто и направила его в мою сторону.

– Он промок, – нетерпеливо сказал я.

Вера чуть изогнула руку, что-то шлепнулось в мягкую землю у моей ноги. По ветру уплыл хлопок.

Она улыбнулась.

– Видите, он очень тихий, – заторопился я. – А если буквально ткнуть стволом в человека или взять подушку, то и подавно. Дальше – все просто. Илья и не подозревал, кто вы на самом деле. Он вам верил. Вам нужно было вложить свой браунинг с одним сделанным из него выстрелом в руку Рузской. Потом снова взять у Ильи подушку, дальше – второй выстрел, из пистолета Рузской, через подушку, ему в голову, перья эти… Вложить ему браунинг в руку, взять его пистолет, даже я знал, где он лежит. Секунд сорок на все. Если бы на крейсере были опытные следователи, с дактилоскопией и прочим, они бы о чем-то догадались. Но где же их было взять. Все подумали – фейерверк что-то там заглушает, а во время фейерверка мы с вами стояли у всех на виду. Вот так.

– А-ах, – медленно и горестно выдохнула она. – А вот это… кто я на самом деле, вы говогите… Кто я на самом деле…

– Кем вы были, скажите лучше. До вот этого момента. Когда ваше золото исчезло.

Сказать ей, что никакого золота и не было, а просто приманка, ловушка? Нет, нет. Потому что наступал главный момент всей моей жизни, я готовился к нему долгими неделями, надо было успеть, успеть.

– Вера, дорогая моя, прекрасная. Мне все равно, кто вы. Важно, что я люблю вас, к собственному несчастью, и… Ну Илья был эсером, а вы из этой вот, боевой или технической группы какой-то там социал-демократической, рабочей и прочей, перехватывали у него драгоценный груз, сделались его невестой, операцию ваша группа готовила долго, еще в Петербурге, неважно, неважно, это потом. А сейчас вот что…

Я обвел взглядом море – японские миноносцы тихо движутся по воде; берег весь в копошении наших моряков, одни лежат, другие пытаются ходить или ползать, в тумане серого утра исчезают призрачные сферы света корейских фонарей. Где там Ен? Исчез, растворился.

– Сейчас – скажите, Вера: сколько сотен человек вы убили этой своей телеграммой в Токио? Я же вас видел там, в Камранге. Переодетую.

Она молчала, ее зубы были сжаты.

– И сколько десятков, или даже сотен, человек вы спасли там, в операционной?

Браунинг в ее руке дергался мелкой дрожью.

– Вы не виноваты, Вера, Вера… Вы-то думали, что когда крейсер окружает целый десяток японских кораблей, то как же ему не сдаться. Обязательно должен спустить флаг. Так?

Опять молчание. И опять я начал смеяться судорожными всхлипами.

– А… а он не сдался, – наконец выговорил я, глядя в ее отчаянные зеленые глаза. – И ничего не спустил.

И опять молчание, и наши глаза прикованы друг к другу.

– Вера, прекрасная моя. Посмотрите вокруг.

Вот они, главные слова. Наконец.

– Вера, пусть силы небесные взвесят эти сотни и десятки жизней. Но сейчас эти силы дают вам уникальный шанс. Все с нуля. Чистая страница. Пустой берег. Ничего, ни денег, ни одежды – жизнь с начала. Вера, через год вы будете другой и думать будете по-другому, а уж через пять и подавно, технические группы будут вам смешны. А сейчас – весь мир перед вами, все океаны, вот они.

Ее пистолет медленно переместился в направлении моей груди. В глазах появилось что-то… кажется, ярость. Потом исчезла.

– Алексей, – выговорила наконец она через сжатые зубы. – Пгекратите этот дугной спектакль. «Манон Леско» уже написана, писать ее заново – пошло. Ваше всепгощение ко мне, эта ваша чистая стганица… глупо.

– Манон по крайней мере всего лишь грабила кавалера де Грие, но не покушалась на его жизнь, – с уверенной улыбкой заметил я. – Эта история с французской проституткой и поджидавшими меня головорезами – Илья ее задумал или вы? Или вы планировали вместе? Но неважно, Вера, неважно. Выберите себе океан, выберите мир. Хотите в Калифорнию, где никто не будет знать, что вы сделали и кем вы были? И мы будем там.

– Мы? Ах, конечно, мы…

– А вас хоть кто-то любил так, как люблю я? Лебедев в юности сбежал во Францию и работал там портовым грузчиком. И ради вас я – черт с ними, моими планами, черт со всем и вся. Много ли в Калифорнии людей, знающих французский язык? Кому-то пригодится, и…

Я остановился: она смеялась и дрожала одновременно.

– Мальчик, – выговорила она. – Милый мальчик. Пегсонаж из Луи Буссенага и Фенимога Купега. Начитался. Ты понимаешь, мальчик, что на этой войне убивают десятками тысяч ни в чем не повинных людей? Ты понимаешь, что миллионы голодают, неггамотны и дики? Ты знаешь, что нам всем пгедстоит сделать, чтобы этот ужас пгекгатился? Десятками и сотнями жизней нам тут не обойтись. Полная ломка всего, всего. И золото это было нужно… ах…

Она прищурилась, глядя куда-то в сторону берега. И сказала «о-о».

Там, на берегу, появились какие-то новые фигуры, непохожие на наших моряков. Они высаживались со шлюпок, они мелькали на холмах у берега.

– Не будет Калифогнии, – заторможенно сказала Вера. И замолчала.

То, что и корейский берег пролива был по сути уже японским, мы все знали. Просто я не раз тогда, в море, думал о том, что никогда не видел ни одного живого японца – мы перебрасывались с ними смертью через далекие пространства, и только. И вот они здесь, так что же тут удивительного.

– А будет плен, – сказала Вера. – И мне этого нельзя, нельзя.

– Что за ерунда, – отмахнулся я. – Любой плен и война кончаются. И нас отправляют домой, а по пути мы можем… конвоя не будет…

– Мальчик, ты не понимаешь, – сказала она. – Не понимаешь. А если конвой будет? И я попадаю в гуки этого твоего охганного отделения. И если я гаскгыта, то – нельзя, нельзя! Я знаю… я знаю все. Я знаю людей. И если бы ты знал, какие это люди. Чистые. Пгекгасные. Мужественные. Если есть только шанс – только шанс, что я дгогну и назову их – нет, нет.

Она медленно перевела дуло браунинга с моей груди на свой висок.

Три серые фигуры в странных мундирах, поднимавшиеся по нашему холму, остановились, замерли в нескольких шагах от нас.

– Что за ерунда, – отмахнулся я от этой игрушки уверенным и повелительным жестом. – Ты не понимаешь. Ты не знаешь, что будет уже через полгода. Мы скажем, что не хотим возвращаться. Мы попросим… Да как они вообще узнают, кто мы такие…

– Нет, нет, – повторила она. – Ну вот что, мальчик: смотги и учись. Хоть что-то поймешь. Смотги: не холодно.

И она перестала дрожать. Я начал протягивать к ней руку, а она, полуприкрыв глаза, как заклинание произнесла имена, имена демонов:

– Коба… Винтег… Камо…

Прозвучал тихий хлопок. Ее голова дернулась, а потом упала на плечо.

Я обернулся к этим троим, обратил к ним руку, будто ища от них какой-то помощи. Но странные эти фигуры ладонями в коротких белых перчатках лишь отдали честь – сначала ей, лежащей на мокрой земле, потом зачем-то мне.