То, что сегодня называют Цусимским сражением, для нашего крейсера длилось два дня. И в первый день, 14 мая, ничего не происходило очень долго – я помню, как все спокойно позавтракали. Потом мы стояли у борта – да, открыто, что уже к вечеру было бы безумной идеей – с отцом Петром и мичманом Кнюпфером, который изводил священника нудными и бессмысленными разговорами о том, где ближе к Невскому проспекту можно купить хорошие фото дам без всего и даже без трико. Тот, несмотря на свой сан, терпел. А Кнюпфер не мог остановиться.

Помню также мелькнувшую у меня мысль: где Вера? Все эти дни она оставалась на «Донском» и сейчас тоже была здесь. И ведь тут была случайность – то ли такая уж проблема была у нашего прооперированного лейтенанта, что требовался уход, то ли два наших доктора попросили оставить сестру им. А ведь вполне могло быть так – остановки в море случались, катера между кораблями ходили – что она, вместе с мичманом Воропаевым (если бы ему стало хуже) вернулась бы на «Орла», там ей было бы безопаснее… Или мичман бы выздоровел совсем, и Вера опять же вернулась бы к себе…

И тогда моя жизнь – вся моя жизнь – пошла бы как-то по-другому.

Помню также погоду: туман, рваные серые тучи, набегавший мелкий косой дождь. Было не холодно, но неуютно и как-то одиноко – хотя с нашего крейсера, как всегда замыкавшего строй, голову кильватерной колонны в пяти милях впереди не видно никогда, броненосцы во всей их красе являются нам только на стоянках.

Правда, в этот раз «Донской» последним не был. Его прикрывал сзади крейсер «Владимир Мономах», и только три человека, включая меня, знали почему.

За завтраком говорили, что на горизонте показался и сгинул крейсер «Идзуми» – но что же здесь удивительного, если рядом остров Цусима.

И гораздо позже, часов в десять, я их увидел – светло-серые силуэты, совершенно не угрожающие, четыре штуки. Мелькнули на горизонте и исчезли в клочьях тумана.

Задергался колокол – опять боевая тревога, сколько раз я уже слышал ее в эти долгие месяцы плавания.

На опустевшую палубу вышел отец Петр, кропить башни святой водой, крестом благословлять дула орудий. И снова зазвучала боевая тревога.

Может быть, в этот раз дело серьезно, подумал я.

Помню, что дальше довольно долго опять все было как обычно – но я ничего делать не мог, поскольку что-то творилось с офицерами. Они стали другими, казалось, что выше ростом, и говорить с ними было невозможно. Я раздраженно пошел к себе в каюту, чтобы никому не мешать – и тут чуть вздрогнула палуба, раздался грохот. И точно такой же – сзади, с «Мономаха». И еще, и еще.

Кабельтовых в двух от нас из воды, слева, вырос столб черного дыма. «Как демон пустыни, только этот живет в воде», – записал я в блокнот.

Морской бой – не такая и страшная штука, подумалось мне, когда часа где-то в два мы все даже успели наскоро и повахтенно пообедать. Но все чаще из-за горизонта, спереди, где находилась голова нашей колонны, доносился знакомый по артиллерийским учениям звук рвущихся простыней, а потом рваться они начали без перерыва.

Ровный ход крейсера остался в прошлом – мы постоянно поворачивали, даже стопорили машины, грохот наших орудий и тех, что за горизонтом, не прекращался. Но дальше все стало чуть тише, я бросил взгляд в иллюминатор – транспорты были на месте, вот только «Аврора» и «Олег» куда-то делись – и часов около четырех, изнывая от безделья, я вышел в коридор нашей жилой палубы и отправился к Дружинину.

– Дмитрий, – крикнул я ему еще из коридора, – вот вы тут сидите и исполняете свой долг, а потом историки сообщат, что мы участвовали в каком-то заповедном сражении. И как вам…

Желтоватый дым мелькнул в иллюминаторе, кто-то бросил в переборку горсть капель крупного дождя, да даже и града. Сзади, там, где кают-компания, непонятно почему повеяло ветром.

Я сделал шаг в золотое святилище Дружинина.

Этого не может быть, сказал я себе. Убитый – это когда актер откинулся на спинку кресла с красивой дыркой во лбу. Не может быть, что у убитого просто нет головы.

Еще там был тот самый человек, который когда-то стаскивал с меня в гальюне рубашку, он мычал что-то на полу каюты с ее стенами, прошитыми осколками, опираясь на руки. Где был его сменщик, я не знаю.

Откуда-то сверху снова застучал этот странный град и раздались мучительные крики.

Я сел на стол, потому что не держали ноги. Что мне теперь делать – сидеть на месте Дружинина и охранять несуществующее золото? Или закрыться за железной дверью с фальшивыми слитками? Но ведь нужно помочь этому человеку из охранного отделения, который от меня чего-то хочет, у него что-то произошло с ногами, а что надо сделать?

В ушах противно звенело.

В коридоре раздался топот, в двери показалось корейское лицо Ена: арест закончен, автоматически отметил я.

– Вашбродь, что же вы… – задыхаясь, проговорил он, обводя глазами каюту. – По боевой тревоге нам надо обоим на нижнюю палубу, к операционному пункту. Нам там назначено пребывание в бою. Так, здесь не помочь. А вот этого – ну-ка, подсуньте сюда…

Ен начал что-то делать с залитыми красным ногами охранника, потом засовывать его тело в странный парусиновый конверт, ногами вперед. Охранник рычал.

На корабле вы чаще перемещаетесь вертикально, по гремящим трапам, чем горизонтально. И носилки операционного пункта поэтому похожи на тот самый конверт, иногда вы спускаете раненого в таких носилках по трапу сверху вниз, привязанного, почти стоя. Что мы и делали в этот, первый раз с Еном, медленно погружаясь со своим замолчавшим грузом в глубины корабля.

Первое, что я увидел внизу, был раненый матрос, которого рвало на руки Веры Селезневой. Матрос в итоге лег со стоном обратно на койку с блестящей никелевой спинкой, я долго поливал Вере что-то пахнущее карболкой на руки, на эти длинные, тонкие пальцы. Раненого охранника Ен уже отдал в руки двум хирургам, которые начали резать на нем штаны.

Теперь я знаю, что бой в море – это ад, вот только ад там у каждого свой. Кому-то видно все происходящее из рубки, кто-то из орудийной башни видит лишь бешеные волны и сливающийся с ними серый, подсвеченный белыми вспышками силуэт японского миноносца на кромке горизонта. А кто-то, как я, живет в своем смердящем трюмном аду – грохот туда доносится редко, а вот жуткие крики звучат все время.

Там я и провел большую часть Цусимского побоища, только иногда поднимаясь на верхние палубы за новыми ранеными – у Ена постоянно выбивало из строя напарника, как это, собственно, произошло с ним возле каюты Дружинина, и понадобился я.

И все это время у нас с Верой был один ад на двоих.

Я никогда не думал, что у меня где-то в запасе таилось столько сил. По большей части я поднимал, клал и поворачивал обезумевших от боли людей, наверху и внизу. А их становилось все больше, десятки.

И вдруг, когда я вылез в очередной раз на верхнюю палубу, я понял, что все изменилось. Может быть, больше не надо бояться осколков, хотя какой смысл их бояться. Вот же на палубе есть какие-то люди, разбирают мусор от разбитой в щепу шлюпки.

И еще: вокруг «Донского» было пусто. Не было никакой кильватерной колонны наших кораблей. Только слева по борту… слева…

Встречным курсом, кабельтовых в двух, по воде как слепой передвигался огненный ужас, жирный черный дым тащился, закручиваясь, за ним по самой воде. Плавленое железо из разлохмаченных бортов свисало бородами, как замерзшая зимой водопроводная труба. На горящей палубе не было мачт, задней трубы, собственно, не было ничего, мостики превратились в развалины, и орудийная башня косо прижимала к палубе разорванные орудия.

Мне просто не пришла в голову эта простая мысль – попытаться выяснить, а чей это корабль. Не пришла, пока кто-то над ухом не сказал:

– Братцы, да это ж «Суворов».

Все, что тогда стучало в моей голове, – вновь те же четыре слова: этого не может быть.

Но быть это могло, так же как было еще одно привидение среди волн – громадный, покрытый зелеными водорослями горб, по которому ползало множество фигурок.

Мы подобрали с разных палуб последних раненых, а погибших укладывали в бывшую кают-компанию, ныне разломанную осколками. И совсем последним к нам пришел – приковылял сам – Федор Шкура. Его нога была перевязана кем-то из матросов, и он очень боялся, что когда бинт снимут, то разговор будет коротким и очень плохим.

– Дегжим здесь, – говорила мне Вера. И потом говорила еще: вот это выбросить. А человека отвести – или отнести – и положить, дать воды.

Я не отвечал ей по сути ничего, только, сжав зубы, делал все, что было нужно.

– Нога есть, – сказал я Шкуре, когда он открыл глаза.

– А эскадры нет, – ответил он мне после долгой паузы – он долго щупал ногу, чтобы убедиться, что я его не обманываю.

Сигнальщики – только эти люди, не считая Лебедева или Блохина, могли хоть как-то представлять всю картину происшедшего.

И Шкура говорил мне, держа за руку: из девятисот человек команды броненосца «Бородино» спасся один, из семисот с «Наварина» трое. Первым перевернулся «Ослябя» – новенький, быстрый красавец, и это его корпус с ползающими людьми мы видели в волнах. «Орел», кажется, держался – как плавучий костер. Куда делись крейсеры, Федор не знал.

Этого не может быть, в очередной раз подумал я. Он путает. Скоро мы узнаем все как есть.

Потом, за месяцы в лагере, мы все говорили друг с другом, сравнивали картину, видную с «Орла», с картиной, понятной с «Донского». Все делали заметки и записи, а с нашего крейсера это был прежде всего Блохин. Мы знали, что быстроходная «Аврора» и другие крейсера ушли в американскую Манилу на юге от Цусимы. Обсуждали дикие слухи о том, что когда сдавались, когда спускали флаги наши оставшиеся корабли, то подошедшие к ним близко японские броненосцы оказались без царапины – это что, наши снаряды не разрывались?

Только в лагере все поняли, что произошло в целом. Рожественский вел эскадру на север, выстроив ее в медленно движущуюся крепость (то самое проклятье девяти узлов, больше которых не мог делать в том числе и наш крейсер). А японцы охватили голову эскадры, начиная с «Суворова», и откусывали эту голову по кусочкам, так, что наши задние корабли не успевали прийти на помощь головным, а один за другим попадали под общий огонь всей эскадры неприятеля.

Но тогда, на «Донском», я просто знал, что произошла какая-то необъяснимая катастрофа, хотя скоро все станет понятнее и намного лучше, чем я думаю.

Из того, что я видел и помню сам – вот только два эпизода, оба уже из второго дня сражения.

Сначала, к утру, загремел в очередной раз трап – мы знали это звук, он означал, что к нам несут новых пациентов. Но тут я увидел множество лиц не просто незнакомых, а еще и страшных – с остановившимся взглядом, несвязной речью, дергающимися щеками. И они, эти люди, были все мокрыми.

Это были те самые, которых я видел ползающими по перевернутому днищу броненосца «Ослябя». Я уже говорил, что в тот, первый день битвы наш корабль вовсе не шел по прямой – он делал странные зигзаги, останавливался… и часть этих движений была вызвана тем, что надо было подобрать пострадавших.

Я впервые научился различать, что такое люди с ожогами – потому что они дрожали, им все время было холодно. Вера превратилась в машину – она сортировала раненых на тех, кому помочь следует прямо сейчас, и тех, кого надо пока лишь попробовать успокоить. Она делала простые перевязки, и скоро я сам научился у нее многому – мазь, дезинфектант, бинт. Я бегал по кораблю, разыскивая сухую одежду. А от операционного стола непрерывно слышался прерывистый, напуганный вой – в том числе тех, кто еще только был с этим столом рядом и видел, что там происходило.

Последовала, почти сразу за первой, вторая сцена, я ее видел с верхней палубы, откуда провожал вниз последних ослябцев: наш крейсер стоит, рядом три миноносца, туда-сюда ходят катера, на одном из них наш доктор Тржемеский, который так в итоге и не вернулся. На палубе одного из миноносцев – как я потом узнал, «Буйного», в дрожащем свете фонарей – какие-то фигурки, стоящие и лежащие. Вот и все.

И только потом я узнал, что это было. Рожественский был ранен давно, по всей эскадре прошел сигнал, что командование он передает Небогатову, а во что превратился флагман «Суворов», я видел сам. Но адмирала вынесли на руках с гибнущего броненосца. И вот теперь одна из маленьких фигурок, которые я видел сверху – фигурка лежачая – это был он, наш бывший командующий. Он протянул руку, как я потом узнал, Баранову, командиру «Буйного», и сказал историческую фразу:

– Как нас раскатали!

История с адмиралом была долгая, в том числе потому, что этот миноносец тоже еле держался на воде. Сначала думали перенести Рожественского на наш крейсер, потом решили в пользу миноносца «Бедовый». Адмирал, как и множество прочих, в итоге тоже оказался у японцев в плену, потом вернулся в Петербург, все, с ним связанное, – сюжет длинный и печальный.

И еще наш «Донской» долго, артиллерийскими выстрелами, топил «Буйного», который идти дальше не мог. Топил – но артиллеристы все промахивались…

Но в целом всю вторую половину дня 14 мая и всю последующую ночь я провел в нашей пещере, с ее тусклым электрическим беловатым светом, запахами и неумолчными стонами. На верхних палубах вы можете быть иссечены осколками или сожжены пожарами, а здесь, внизу, где нет ни единого иллюминатора и где за железными стенами – толща воды, страх другой: никогда отсюда не выйти. Вот сейчас палуба накренится, и…

Но для страха здесь не так много времени. Ближе к ночи всем раздали вкусные сухари и банки совершенно волшебной тушенки – с лавровым листом, крупными зернами перца, одну на четверых. Вера кормила меня насильно, требуя, чтобы я не занимался рыцарством и не отдавал ей больше, чем положено.

И все это время с нами, внизу, был отец Петр – мне он только провел один раз теплой рукой по плечам, а так-то я лишь видел его бородатый профиль, нависающий то над одним, то над другим страдальцем.

А потом мы с Верой заснули рядом, почти соприкасаясь. Мне было жалко спать – потому что надо тогда было рассматривать каждую ее веснушку, каждый изгиб уха, покрасневшую кожу рук, а еще можно было – роскошь! – услышать ее запах, пробивающийся сквозь испарения химикатов и крови. Но я все-таки засыпал, просыпался – видел, что она рядом, думал, что не так представлял себе нашу первую ночь вместе – и, счастливый, засыпал снова.

Один раз был сон – под кофейниками ползают синие спиртовые огни, у стены играет механическое пианино, сейчас будет выступать модный и полностью безумный поэт, Вера рядом и смотрит на происходящее со снисходительной улыбкой.

Я скосил голову влево – вот она, хотя кофейников нет – и, успокоенный, заснул снова.

Утра в операционном пункте не бывает, свет тот же, иногда мигает, только на многих лицах обозначились тени щетины. О том, что это утро, мы узнали, когда к Федору пришли, навестить, сигнальщики. Те люди, которые на любом корабле все знали про всю эскадру и про многое другое.

Я устал говорить это самое «не может быть», поверил, что может. А вот теперь пришлось понять, что никакой Второй Тихоокеанской эскадры нет – нет совсем. Несколько крейсеров – да, «Аврора», еще «Жемчуг» и «Олег» – повернули, кажется, на юг, дальнейшее насчет них было непонятно. Те корабли, что не ушли на дно, – броненосцы «Николай I» и «Орел», старые, годные только для береговой обороны «Апраксин», «Сенявин» и еще крейсер «Изумруд», все под командой адмирала Небогатова – лишившись почти всех орудий, боезапаса и хода, были окружены японцами и…

Да, мне это не показалось. И Небогатов сдал остатки эскадры в плен, приказал спустить Андреевские флаги. Команда «Изумруда» взбунтовалась, ушла и довела крейсер почти до Владивостока, а там утопила, потому что от корабля почти ничего не оставалось.

И уже потом, в японском лагере, мы точно выяснили, что до Владивостока из тридцати восьми военных кораблей дошли только три. Это были крейсер «Алмаз» и еще миноносцы «Бравый» и «Грозный».

А в тот момент, от сигнальщиков в операционном пункте, я узнал: что касается нашего «Донского», с его довольно незначительными пробоинами, то сначала он шел рядом с какими-то миноносцами, потом они куда-то делись… А сейчас никто из команды – даже Лебедев – не знает, где остальные наши корабли, если они вообще есть.

Да, мы прошли Цусимский пролив. Но остались в одиночестве, затерянные в море.