Часть вторая. Мы не заслужили рая

Что мне теперь делать, что мне описывать в своих очерках? Смысл, суть войны изменились полностью.

До катастрофы Порт-Артура все было относительно просто. Япония напала на российские колонии на китайской территории, потому что эти территории ей нужны были самой и потому что ее подстрекал к этому Лондон.

Весь запал правления нынешнего нашего императора пока что сводился к освоению Дальнего Востока, но это означало, что нам нужны предприятия и концессии на территориях пребывавшей в развале и маразме китайской империи. Без Китая наш Дальний Восток превращается в узкую и изолированную от мира полоску слабо обитаемой земли, растянувшуюся от Забайкалья до Владивостока.

И вот сейчас японцы, до того взяв себе целую Корею, медленно продвигаются по китайской Маньчжурии, оттесняя с дороги наши десятки тысяч солдат, которые на китайской земле гибнут без смысла. Без смысла, потому что в отсутствии флота наши колонии обречены. А флот, изначально совсем не слабый и сместившийся было от Владивостока на юг, в наш – он же китайский – незамерзающий Порт-Артур, этот флот теперь уничтожен.

Наша эскадра туда не успела, застряв ровно на полпути, между Тихим и Индийским океанами.

Как и что мне говорить теперь читателям, так же, как и я, не понимающим, зачем теперь эскадра стоит у берегов никому не ведомого Мадагаскара?

И единственное, что мне приходило в эти дни в голову, – то, что мы, тысячи человек на усталых и потрепанных кораблях, есть и что мы так же, как и вся Россия, хотим знать, что со всеми нами будет дальше.

А дальше были события самые невероятные – но я в очередной раз долго не понимал их смысла.

Грохот пушек похож на звук рвущихся простыней, на тропическую грозу, на Путиловский завод с его цехами, пытался записать я. Но когда стреляют орудия твоего крейсера, тут другое. Ты ощущаешь корабль ногами и всем телом, ноги и все прочее – они уже привыкли к непрерывному и уютному шуму машин, а тут что-то дергается – дергается пол (он же палуба), стены (они же, кажется, переборки)…

Первое, что вы видите, приближаясь к броненосцу, – что это военный корабль, и он только военный. Орудия в походе зачехлены, пока не пробьют тревогу, но вы их не можете не видеть, они – главная черта, смысл этой горы толстого металла. А орудия на «Донском» – ну да, они есть, если присмотреться, но не то чтобы очень заметны.

Так было до тринадцатого января. А вот после что-то изменилось. Итак, с рассветом – в море, подальше от пальм и песка здешнего берега. Все стоят по местам, все посматривают на корабли впереди (а наш крейсер, как всегда, замыкает линию), все чего-то ждут. Кильватерная цепочка неуклонно движется вперед.

Но вот начинают рваться простыни на горизонте, а потом дергается и наш корабль. Я стою то в толпе матросов, то на мостике и делаю вид, что хоть что-то понимаю.

То есть я понимаю, что впервые за три с лишним месяца эскадра проводит артиллерийские стрельбы и что это важно. Но я ничего не вижу или не осознаю то, что вижу, и лучшее, что я могу придумать, – это изучать лица людей вокруг меня. Лица людей, отбирающих друг у друга бинокли и всматривающихся в расплавленное серебро зыби где-то на горизонте. Там, на поплавках, качаются почти неразличимые мишени…

И постепенно я начинаю понимать, что лица эти, закаменело обращенные к невидимым мне точкам вдали, мрачнеют все больше. А слова, которые при этом произносятся, не радуют и вовсе. Мои перебежки от матросов к офицерам картины не меняют. Потому что оптимизма не ощущается нигде.

– Ну, куда махнул. Да загрызись ты через… – Далее следовал длинный оборот, для приличного и даже неприличного журнала непригодный.

– Эх, недолет. Эх, перелет. Ну, теперь-то? И все одно мимо.

– У Кнюпфера с его орудиями гастроль с бенефисом. И пьеса что-то не играется. Оп… опять мимо.

– А между прочим, «Донской» наш дважды перевооружался; последний раз в учебно-артиллерийский корабль. Вот и видим ту самую артиллерийскую учебу в полный рост.

– Вы хотите, чтобы за три копейки вам было с бархатом. Крестьян по деревням набрали во все экипажи. И штрафных – от них радостно отделалось береговое начальство. Потому что агитаторы и смутьяны. Такой вот личный состав нижних чинов. Они орудие видят в первый раз. Да у нас, на «Донском», просто академия – штрафных и запасных минимум.

– А вы что думаете, вашбродь (это уже мне)? Снарядов, говорят, мало. А тут, чтобы приноровиться, все погреба надо потратить. А что япошкам останется?

Но погреба, как выяснилось, были ни при чем. Стрельбы велись в основном учебными болванками, и мы в этом убедились на собственных шкурах. Ну, то есть шкуры не пострадали, зато страху мы натерпелись.

Это было на второй день учений. Мы стояли на кормовом балконе, я не без любопытства наблюдал за перламутровым театральным биноклем Инессы, выглядывавшим из-под кружева ее выдающейся шляпы. Наблюдал и думал: да что я, собственно, на нее до сих пор дуюсь, она принесла мне мимолетную радость – и понесла ее потом Илье. И что же, тут повод для драмы? Надо заново подружиться со столь замечательной женщиной, потому что…

Странный, приближающийся шуршащий звук. Паника в глазах кого-то из лейтенантов. Грохот, треск, звенящий лязг. Мостик метрах в двадцати от нас – в развалинах. Часть палубы превращена в щепки.

– А было бы интересно, вот так вот… – негромко говорит Рузская как бы сама себе.

Потом я долго вспоминал эти ее слова. Потому что ее смерть была совсем близко. Не знаю, успела ли она счесть ее интересной.

«Суворов» – чудо что за флагман. Как выяснилось к вечеру, это оттуда к нам принесло шестидюймовый снаряд, точно так же как в октябре его выстрел ранил «Аврору». Но на нашем крейсере по случайности никто не пострадал. Матросы, качая головами, принялись за ремонт.

– Вот вы и почувствовали, Алексей Юрьевич, как оно было сто лет назад, когда ядрами стреляли, – сказал мне в кают-компании мой неизменный сосед по столу, доктор.

Заметим, что «господином сочинителем» меня именовать почти перестали, и вообще все стало хорошо, и только неисправимые – типа мрачного инженера Дружинина – упорствовали в своей нелюбви, а впрочем, Дружинин просто со мной старался лишний раз не разговаривать.

– А что было бы, будь снаряд настоящим… ну, то есть боевым? – пришло в голову мне.

Доктор посмотрел на меня скорбно и сообщил, что в этом случае был бы нужен не он, а священник. Последний подтвердил согласие мрачным кивком, не отрываясь от еды.

– Ведь можем же, оказывается, попадать точно в цель, пусть и не в ту, – саркастически высказался кто-то слева. Раздались мрачные смешки.

Настоящими героями вечера, впрочем, были артиллеристы – люди, которые долгие недели пути были как бы не у дел. Сейчас все только с ними и говорили.

– Дальномеры новые, матросы их не знают, – объяснял Кнюпфер. – У меня один комендор целился сорок минут и выстрела так и не сделал – заклинило его. Лишь губами шевелил.

– Так это еще у Габуна было – пробили сигнал для отражения минной атаки. Тишина. Десять минут – тишина. Спят-с. А те из вахтенного отделения, кто не спал, не знали, куда им идти и что делать. Вахтенные минеры в наличии не обнаруживаются, прожекторы ничего не освещают… А потом, когда офицеры и боцманы начинают кулаки заносить, все мечутся без толку.

– Мина тем временем сколько идет – минуты две? Меньше?

– Так у нас еще ничего. А между прочим, в эскадре есть корабли, которые вообще не сделали за свою жизнь ни одного выстрела. Механизмы впервые заработали. И чего вы хотите?

– В общем, вся эскадра не стреляет и не управляется. Просто блеск.

Стоит ли говорить, что по итогам катастрофических результатов стрельб последовал приказ громовержца с «Суворова», нашего замечательного адмирала. Дословно так: вчерашняя съемка с якоря броненосцев и крейсеров показала, что четырехмесячное соединенное плавание не принесло должных плодов… все командиры растерялись и вместо фронта изобразили скопище посторонних друг другу кораблей… ценные двенадцатидюймовые снаряды бросались без всякого соображения с результатами попадания разных калибров… о стрельбе из 47-миллиметровых орудий, изображающей отражение минной атаки, стыдно и упомянуть… мы каждую ночь ставим для этой цели людей к орудиям, а днем всею эскадрой не сделали ни одной дырки в щитах, хотя эти щиты отличались от японских миноносцев в нашу пользу тем, что были неподвижны…

Но этот шедевр стиля возник лишь назавтра, а пока что возбужденным и полуживым артиллеристам сочувствовали, отпаивали их водкой и иными напитками. И постепенно они и все прочие оттаяли, отошли, заговорили о прекрасной жаре и манговых деревьях, а они совсем рядом – рукой подать.

– А вот вы лучше вспомните, какой месяц сейчас, – сказал кто-то. – Январь все-таки. Только вообразите себе – нахохленный извозчик, и лошадка его вся под снегом. Подковы скрипят. Снег, когда тает, у него тоже ведь есть такой… как бы запах. А?

Все восторженно вздохнули.

Тоска по лошадке возникла никак не случайно. Пока цепочка закованных в сталь кораблей огибала земной шар по вертикали, мы все были устремлены вперед, в дальние страны. Стоило, однако, остановиться – и мысли наши обернулись вспять. Туда, где дом. Дело в том, что именно у Мадагаскара нас накрыла волна новостей оттуда, потом вторая волна – выше прежней, потом третья. Здесь работал телеграф, здесь печатались французские газеты, а еще начали приходить тюки с почтой из дома.

Поначалу никакой стоянки у Мадагаскара не было, а лишь непрерывное суетливое движение, постоянный бег воды у борта. Дело в том, что мы сначала искали корабли адмирала Фелькерзама – они должны были ждать нас где-то здесь. Вопрос только в том, где именно, ведь французский Мадагаскар чуть не больше самой Франции. Летели телеграммы в Петербург и обратно…

И вот они, прошедшие через Суэцкий канал прочие корабли, новые броненосцы, новые крейсера; вот наша эскадра выросла, соединившись с пополнением у островка Носси-Бэ. Но и после этого сначала не было покоя. Потому что мы, то есть «Дмитрий Донской», начали выполнять свои обязанности вместе с прочими крейсерами – сторожить, охранять по очереди эскадру. И мы постоянно – причем чаще ночью – выходили в море, в пролив между Мадагаскаром и Африкой, у нас постоянно били боевую тревогу, лучи наших прожекторов вновь и вновь упирались в горизонт, распугивая там светлячков – рыболовные суда. А еще шел ремонт, нескончаемый ремонт потрепанных кораблей, и мы грузились углем – да, да, тем самым углем, до полного запаса, но даже и очередной черный день эскадры не может рано или поздно не кончиться.

Итак, суета – но новости из дома были похожи на вязкую глину под ногами, они постепенно тормозили нас, обездвиживали. Суетливое движение замирало, эскадра погружалась в неподвижность и затаивала дыхание, ожидая очередных невообразимых новостей из дома.

И они приходили.

Съезд, Земский съезд прошел, оказывается, когда мы еще шли к Танжеру! Да еще с какими результатами! И так получилось, что наш Союз – смешно, но ведь это стало реальностью – оказался во главе всего мощного движения к обновлению России.

А я тогда, осенью, только-только начинал понимать, что могу пройти по палубе без дрожи в ногах, и думал почти только об этом; а моя страна тем временем наконец избавилась ото сна. И это сделали мы, то есть как бы и я тоже, – а я и не знал.

Дальше французские газеты сообщили немыслимое. Девятого января многотысячные колонны рабочих понесли какую-то петицию императору в Зимний дворец – шли с миром, добром и иконами – и были почему-то встречены винтовочным огнем.

Я читал эти сообщения с общим настроением «что же эти бездари делают», пока не получил электрический удар.

Потому что увидел имя Георгия Гапона. Оказывается, он был тем человеком, который повел рабочих ко дворцу.

Но ведь отец Георгий – один из нас. Летом мы встречались, говорили с ним, и как же было не говорить, если он возглавлял крупнейшую рабочую организацию страны. В ноябре должна была пройти формальная встреча лидеров его Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга и кого-то из наших, Прокоповича, что ли. Цена этой встречи была огромной: либо мы создаем союз союзов, и вместе оказываются и рабочие – и мы, и многие другие. И вот тогда можно верить в будущую великую Россию. Либо…

А сейчас получается, особенно если встреча была, что это мы… то есть и я… виновны в этом кровавом недоразумении.

Отец Георгий не просто один из нас. Он мой ровесник, мы с ним говорим на одном языке – во всех смыслах. Он меня читает. А я хожу на его проповеди и с завистью смотрю на это человеческое море – ведь не вмещаются в церковь! Бог мой, как же он хорошо говорит! А сколько человек пришли бы послушать эту присохшую к креслу мумию, господина Победоносцева, бессменно главноначальствующего над нашей матерью-церковью? Это если он вообще умеет еще разговаривать.

Мы все исправим, сказал я себе не очень уверенно. Вот только убитых не вернем.

А еще страна оказалась охвачена стачкой, две столицы по крайней мере – и нефтяные прииски Баку. Сотни тысяч побросали инструменты. Такого не было никогда.

А еще – стало известно, кто такой господин Прибой, суливший нам катастрофу при встрече с японским флотом; как до нас дошли эти вести, не спрашивайте. Просто в какой-то момент об этом начали говорить буквально все.

Тут я поначалу долго смеялся. Как тогда, в кают-компании, я определил этого человека? Моряк, не слишком высокого и не слишком низкого ранга. И вот вам – капитан второго ранга Николай Лаврентьевич Кладо. Должность – преподаватель! То есть я опять угадал, вычислив его позицию где-то рядом с флотом и Адмиралтейством, такую, что можно иметь некую независимость суждений.

Мало того, я точно угадал – капитан Кладо успел побывать в Порт-Артуре. Наконец, это известный здесь многим человек, потому что он был назначен в эскадру адмирала Рожественского официальным историографом. Правда, сошел на берег в Испании, заниматься дипломатией по поводу несчастного обстрела британских рыбаков на Балтике.

Это было забавно: господин Дружинин, сидя напротив, читал мне (и тем, кто слышал его тихий голос) все эти вещи – и тон его был то ли обиженным, то ли обвиняющим. Дружинину, кажется, не нравится моя излишняя догадливость.

Тут я постарался внимательно его рассмотреть – как будто я его не вижу тут каждый день. У него животик, небольшой, но есть, как у медвежонка. В общем, русского телосложения. По виду – точно не «марсофлотец», а явный инженер, и похож… а вот на какого-то волжского купца, но не матерого, а только занявшегося впервые в жизни серьезным делом: очень боится улыбнуться и пошутить.

Но этот купчик старается вести себя, как положено в его звании, честно. Ошибся насчет того, что Немоляев – это «Прибой», так признай ошибку, Немоляеву на радость. Пусть он даже смеется над тобой.

А дальше я смеяться и радоваться перестал. Потому что выяснилось, что капитана Кладо читает вся эскадра – то есть прежде всего матросы. Все теперь знают, что японские силы превосходят наши примерно в 1,8 раза. А неудачные артиллерийские учения показали вдобавок, что все и того хуже – кроме калибров и числа орудийных стволов, так же как и маневренности кораблей, надо еще учитывать, умеют ли комендоры попадать в цель.

И – поразительно – я даже тогда как-то не думал, что вся эта ситуация может создать угрозу лично для меня. Я пассажир и нахожусь на крейсере с совершенно своими целями. Просто сначала я думал, что мы сильнее всех в любых морях, а тут оказалось, что нет, – но то было что-то внешнее, меня не затрагивающее.

А вот что затрагивало: с последней почтой пришло несколько «Нив» с моими очерками уже с «Донского». И тут атмосфера изменилась. Кто-то – да наверняка все… меня прочитал. Кто-то обсуждал прочитанное втихомолку – а мне не говорил пока ничего. Но если бы все было плохо, то уж точно бы не упустили случая высказаться, утешал я себя.

Но, повторим, ни слова на эту тему мне никто не сказал. Потому, в том числе, что все новости из дома смывались раз за разом новыми волнами подробностей того ужаса, который произошел с Порт-Артуром. И с эскадрой (а это 50 кораблей!), которая там сгинула. Вот это читали и пересказывали все.

Зря я договаривался о встрече с Александром – лейтенантом Александром Колчаком, о котором рассказывал Вере, подумал в какой-то момент я. Он теперь, после Порт-Артура, в лучшем случае в плену, а в худшем – нет больше замечательного полярника и героя нашей, настоящей, будущей России.

Самое плохое было даже не то, что мы и наши корабли теперь шли в пустоту, образовавшуюся на Дальнем Востоке после Порт-Артура. Проблема была в том, что мы как раз никуда не шли – Вторая Тихоокеанская эскадра день за днем проводила у Мадагаскара, и никто не мог сказать, что с ней будет дальше.

Пушистый песок, наклонные пальмы, голоса рыбаков, отталкивающих от берега хрупкие лодки, каждая эфемерно зависает между двух поплавков на длинных поперечных жердинах.

И фигура нашего – да, с «Донского» – матроса, с озабоченным лицом поднимающегося с этого пляжа. Он на всякий случай даже козырнул мне, как человеку, чье место – в кают-компании. Круглое, сильное лицо, умные глаза. Имени не знаю.

Я сделал шаг на песок, подумал, что здесь надо ходить босиком, – и чуть не споткнулся об одинокую фигуру в тени ствола пальмы, сидящую на аккуратно подстеленном журнале. Нет, не «Ниве».

Повеяло чудесным запахом сигарного табака.

– Извините, Иван Николаевич, я… эм-м-м, ну то есть не хотел прерывать… я просто хотел подойти к морю…

– Ну вот вы и подошли к нему, – улыбнулся командир «Дмитрия Донского». – И вы ничего не прерываете. Только что была конфиденциальная беседа с одним из членов команды, так он уже ушел. Расстроенный. И что вы хотите с такой фамилией – Шкура, тут неприятности неизбежны. Присаживайтесь, буду рад.

Он улыбнулся и похлопал рукой по песку. Потом аккуратно приблизил сигару к губам и окутал дымом узкое лицо с выдающимся подбородком.

Я посмотрел на французскую газету в своей руке – на берегу я ее пролистывал, сидя в кафе или на скамейках, – и решил, что командир прав, печатная продукция бывает полезна не только для чтения.

Достал свои папиросы, бросил взгляд на Лебедева. И вдруг подумал, что – как раньше с Перепелкиным – вижу рядом, совсем близко, сам себя, только этот другой «я» старше. Мы ведь похожи: небольшая испанская бородка (делающая ее обладателя недоступным на вид), русые волосы, светлые глаза.

Да мы и одеты одинаково – он был не в кителе, а в обычных белых брюках и такого же цвета гражданской рубашке с нагрудными карманами, у ног его лежал пробковый шлем. Сейчас по всему берегу бродят толпы офицеров и матросов в этаких несерьезных нарядах, наслаждаясь пусть горячим, но ветерком среди зелени.

– Я, собственно, давно хотел вам высказать свое уважение, – вдруг улыбнулся Лебедев, глядя снизу вверх на дым своей сигары. – Да как-то не было ситуации. Мы вас все прочитали. Каждый по-своему. Честно скажу – не ожидал.

Говорит Лебедев негромким голосом, иногда чересчур быстро – как бы очередями.

– Знаете как: бывает, просмотришь – ну, человек занят делом. Что-то пишет. Кто-то его читает. Ты его уважаешь именно как занятого делом. Иногда оцениваешь – знает ли это дело хорошо. Но здесь…

Я ждал его слов как приговора.

– Вы не репортер, Алексей Юрьевич. Вы человек, который ведет со мной важный разговор о чем-то существенном. Или старается это делать. Вот такое впечатление, – высказался наконец он. – Это заставляет относиться к вам серьезнее, чем просто как к пассажиру и гостю.

Не то чтобы меня так легко расслабить приятными словами. Но тут есть исключение – если слова эти относятся к единственному, по сути, делу моей жизни. Тут я беззащитен перед любым высказыванием. А потом, это же говорит не кто-то, а Лебедев.

Я начал улыбаться, закуривая свою папиросу. Табак – волшебная вещь: он – мир, доброта, задумчивость. Если я начну курить здесь сигары, все посмеются и скажут, что я подражаю Лебедеву. А вот когда-нибудь потом – возможно, и начну. Уж очень они у него в руках хороши.

– А я как раз думал о смысле моих усилий, – сказал я ему. – Представьте, Иван Николаевич: иду по набережной, вижу толпу непонятных негров, пару французов, корабли наши чернеют где-то вдали, я никому особо не нужен, местные знать не знают, что я делаю в жизни. И вдруг задумался: ведь здесь, как на Марсе. Ну, вы знаете, что творится у нас дома, а тут – ничего не творится, им все наше непонятно. И я вспомнил… вас. Вы ведь несколько лет были чуть не грузчиком… где, в Марселе? И как это ощущается – если нет России? И нет того, что нас всех сейчас поедом ест.

Лебедев засмеялся – легким, добрым смехом.

– Как это ее нет. Вот как раз там-то она и есть. В том числе в Марселе. Я понимаю, о чем вы. Вся эскадра сейчас переживает то же, что и вы. Да-да, и я тоже. Тяжелые вести, кто спорит. Так вот, пока их не было, и Россию мы не сильно ощущали. Ну вы же ногу свою или руку каждый миг не чувствуете, да? А тут – заболело. Вот так. – И добавил: – Умеете же вы сразу хватать вот это, главное. Если пожелаете что-то такое, насчет ноги, написать, нам всем будет интересно.

Мне вдруг стало легко и хорошо, я даже передумал закапывать окурок папиросы в песок – пусть остается чистым и нетронутым.

– А не кажется ли вам, Иван Николаевич, еще кое-что, – попробовал пробить его сверкающую броню я. – Наш… ваш крейсер – он не совсем обычный, здесь происходят всякие… м-м, как бы это…

Да, я думал про все вместе взятые странности – налет апашей в Танжере, налет на меня в гальюне, необычные люди среди команды и не только. В общем, что-то, что не давало мне успокоиться, хотя вроде бы ничего не происходило. Но он меня понял по-своему – или не захотел понимать правильно – и повернулся ко мне, почти улегся подбородком на острое белое колено:

– Ну, уж поверьте, уважаемый Алексей Юрьевич. У нас замечательный корабль. Он просто устал – путь был тяжелым. Но сейчас мы кое-что на нем подтянем, подчистим, и все будет просто отлично. Вот увидите.