Залитые моей кровью рубашку и белые брюки наш с Ильей вестовой Ен отстирать не обещал. Более того, он фактически сказал, что мне придется ехать обратно в Хельвиль и искать там новый тропический наряд.

И еще он проявил настойчивость, выясняя, как это случилось, кто знал, что я пройду именно тем не очень темным переулком, по неровному песку между плетеных заборов и загадочных деревьев. Он был очень серьезен, и мне впервые пришло в голову: а кто такой Ен? Ну хорошо, вряд ли японский шпион, но откуда он родом, где и чему учился, как попал на корабль? И ведь видно, что не из крестьян.

Понятно, что он был не единственным озабоченным моей пролитой кровью и даже не первым. Вот я поднимаюсь на борт «Донского» с катера, неуклюже иду к себе на корму… вижу на нависающем над ней балконе двух голубков, Илью Перепелкина и Инессу Рузскую, сидят под тентом и о чем-то оживленно разговаривают (они что, уже перестали скрываться?).

И видя меня, с хирургическими повязками под порезанной и залитой кровью одеждой, они замирают и теряют дар речи.

– Но ведь жив, – выдавливает Илья, упуская шанс сообщить мне, что вот теперь я настоящий моряк.

Мне приходит в голову хорошая мысль: бывают люди головастые (и это, бесспорно, Илья), бывают рукастые – и это тоже он, с его ручищами, но вот еще… получается, челюстястые? А это ведь тоже и точно он, и челюсть у него слегка отваливается от изумления.

– Вас ограбили? – медленно произносит Инесса, чуть подавшись вперед.

Я вытаскиваю из кармана целое портмоне, триумфально показываю им его и ныряю в раскаленный люк, в направлении каюты. Через двадцать минут там появляется очень серьезный Ен…

А начиналось все, как всегда, хорошо и весело.

– А не взяться ли тебе, мой друг, за очень острую для всякого моряка тему нового очерка, – подсказал Илья, буквально выдергивая меня за руку на камни набережной с причальных ступеней (на уровне воды покрытых ядовито-зелеными водорослями, колышущимися, как прическа утонувшей ведьмы).

– И даже не начинай. Не хочется и угадывать, что это за острая для моряка тема.

– Ага, ты уже все понял. Ну-ка, ответь: за что был пожалован графским титулом некто Чарльз Кондом, придворный врач бородатого Генри Восьмого. Что он такого полезного и незаменимого принес королю?

– Даже не пытайся, Илья. Во-первых, ты ошибся на сотню с лишним лет. То был придворный врач другого замечательного короля – Чарльза Второго. Вот у кого было великое множество женщин, а зачем старине Генри понадобился бы… да-да, презерватив, он же кондом? Отрубил голову одной жене, занялся следующей. Вся его. Никаких французских болезней.

– Слава Петербургскому университету, там действительно учат чему-то полезному! Хорошо, а во-вторых?

– А во-вторых, мой бедный друг, Кондом не был изобретателем презерватива. Он лишь невольно дал ему имя, а мы, подданные другой империи, предпочли свою латынь.

– Латынь и только? Так, цитирую. Мужской щит. Резиновый товар. Кое-что небольшое для выходных.

– Настоящий моряк, Илья! А как насчет вот этого: гигиенические резиновые изделия для спецнадобностей, магазин Джона Роджерса, Невский, шестьдесят-двенадцать.

– И ты – его верный покупатель. Восхищаюсь. А ты знаешь, что феминистки против презервативов, потому что только женщина может решать, как ей поступать по части деторождения?

– Знаю. Это тот самый случай, когда я хоть в чем-то готов согласиться с графом Толстым, который на вопрос, что делать с феминистками, ответил коротко, одним глаголом, а именно…

– Да, да, слышал. Хорошо, Алексей, знаешь ли ты, для каких спецнадобностей применяется это гигиеническое изделие?

– Содрогаюсь от подозрений в собственном невежестве.

– Им очень удобно закрывать ствол ремингтона в пустыне, если дует сирокко… кажется, опять вру, в общем, если начинается пыльная буря. На двенадцатидюймовые орудия «Суворова» или «Сисоя» изделия богатырского размера изготовить не успели, дуракам из Адмиралтейства помешали дураки из Синода с его Победоносцевым, по моральным соображениям, так что мы все еще закрываем стволы парусиновыми чехлами. А могли бы… На страх японцам.

– Предположим, еще можно таким образом сохранять свежесть колбасы?

– Ерунда. Сигары! Сигары, мой друг! А вот, кстати, вечером вернемся на крейсер – не забудь спросить у Лебедева, правда ли, что все его замечательные сигары сохраняют свою свежесть в лучших презервативах с Невского проспекта.

– Спрошу непременно, даже не сомневайся. А при чем здесь тема очерка?

– Как это при чем? Ты рассказываешь читателю о том, что обязан сделать настоящий моряк по прибытии в порт. Причем рассказываешь на собственном опыте. Что ты думаешь, такое кто-то откажется читать?

– Минуточку, Илья. На собственном опыте?

– А куда, по-твоему, мы сейчас направляемся?

И Перепелкин торжественно достал из нагрудного кармана и вручил мне то самое резиновое специзделие, явно не петербургского происхождения. Купил в Дакаре? Или в Танжере?

Мы в раю, а в нем – как же без гурий.

Красная, как марокканский апельсин, земля, зелень, белые дома европейцев – небольшие, скромные, с колоннами. Выше по склону холма хижины туземцев, людей, которые мне непонятны: много индийцев, но немало и каких-то странных людей типа арабов. В общем, неграми их называть не следует.

А еще выше – голубые горы до облаков, загадочные, прекрасные. На пути к горам – ослепительно синие озера среди зонтичных растений, тонны фруктов, в озерах можно купаться… Я там еще не был, но непременно пойду.

Не был потому, что пока исследовал лишь сам городок Хельвиль. Почта с телеграфом – непременно, ледоделательный завод (счастье!), дом губернатора и теннисные корты. И, кто бы мог подумать, опять «Кафе де Пари». Нижним чинам туда вход запрещен (Рожественским, а не местными властями), но эти самые нижние чины и так отлично находят, где повеселиться.

Начиналось все с того, что когда все мыслимые ремонты стали завершаться, адмирал разрешил сходить на берег больным и особенно выздоравливающим морякам. С сопровождающими. Дальше начали пускать и здоровых.

Продолжилось все тем, что командам выдали морское довольствие за два месяца похода. И вот белые брюки и рубахи с синим воротником, фуражки в белых чехлах и такие же зачехленные пробковые шлемы виднелись теперь повсюду.

Местных жителей разных цветов кожи тут были сотни, но наших моряков – тысячи. С деньгами. И тут Хельвиль начал расти с каждым днем. В землю вкапывались столбы, к ним крепились плетеные стены, дальше появлялись скамейки – и много вкусных, хотя часто подозрительных напитков. Рядом торговали теми самыми тропическими одеждами, фруктами, чем угодно еще. Кажется, весь Мадагаскар начал стекаться к бухте, где в недоумении замерли наши корабли.

И ладно еще, что на берегу офицеры занялись запрещенными на борту играми (казино на столбах возникали одно за другим). Хуже было вот что:

– Ну-ка, Алексей, быстро.

Бежим в какой-то переулок, там намечается драка. Три офицера против небольшой толпы матросов. Перепелкин начинает передвигаться длинными кошачьими шагами к эпицентру проблемы, я прикрываю его спину (он оборачивается на мгновение, удовлетворенно кивает, говорит: «Грамотно»). Набыченные друг на друга люди при нашем появлении как-то успокаиваются, но из-за чьих-то плеч или голов доносится:

– Да ведь все скоро под воду уйдем, вашбродь. А под водой все равны. И было бы за что. За дрова воюем, так? Кто там из столицы к лесным концессиям в Маньчжурии руки тянул – я, что ли? Или вы, вашбродь? А?

Как всегда в таких случаях, лицо говорящего не видно, прячется сзади. Спросишь, кто сказал, – не ответят. В общем, драка отменяется. Офицеры обмениваются рукопожатиями и расходятся, стараясь не передвигаться поодиночке.

Мы все уйдем под воду? Вот такой боевой дух у эскадры?

И кто на кого напал? Офицеры ли решили поставить матросов во фрунт за косой взгляд или дошло уже до нападений обратного свойства?

– Так все же, Илья, а куда это мы направляемся?

– Алексей, ну посуди сам. Вот с «Нахимова» мои друзья пошли к горному озеру, долго кидали туда камни и палки, чтобы вылезли крокодилы. Одного застрелили… а у тебя есть револьвер?

– Прости, но зачем он мне нужен.

– Если потребуется, возьми мой – хороший такой браунинг, небольшой. И еще один есть, тяжелый. Так вот. Застрелили полутораметрового зверюгу, притащили на крейсер, начали набивать чучело, рыбой воняет, тьфу. Ну вот зачем нам с тобой крокодил, даже дохлый? А тут – женщина. Это вкусно. А потом, ну ты же не моряк, пока не поймешь, что это такое – еле добежать в порту до вот такой вот, со своим ремингтоном наперевес.

Я остановился среди мелкой пыли какой-то боковой улицы:

– Но я никогда не имел черную…

– Какую там черную, сюда понаехали англичанки, голландки, прочие шпионки, только вот японок пока не наблюдается. Но будут, шпионить-то надо. Потренируешься во французском… Да, решено, пойдем к француженке. Ну, давай так: для первого раза угощаю. Чего не сделаешь ради русской словесности.

Я вздохнул. Конечно, в нашем разговоре была масса полутонов и подводных течений. Илье было неудобно уводить у меня зрелую подругу, притом что я безупречно веду себя с его невестой. И теперь он как бы компенсирует мне урон. Заодно он понимает, что никакого «морского довольствия» мне никто не выдаст, и возможно, что я заметно беднее его.

Я перевел взгляд на собственную руку: в ней все еще был зажат, в упаковке, спецпредмет имени доктора Чарльза Кондома.

Тут я начал дико смеяться.

– Не смешно, а только весело, – поправил меня Илья, вытирая платком лицо и голову сразу.

Я показал ему его дар, зажатый между пальцев, и еле выговорил:

– Пошли бы разговоры… изголодавшийся очеркист напал на группу матросов… с презервативом в руке.

– Да вы попросту красивы, месье.

– Вы мне невероятно льстите, сударыня.

– И вы вежливы, и у вас такой академический французский, я смущаюсь.

Конечно, он у меня академический, если я никогда не был во Франции (хотя обязательно буду), и вообще-то я еле понимаю эту не очень юную француженку; откуда она, из какой провинции – Нормандия, что ли? Или с юга?

Перепелкин давно куда-то сгинул, помахав мне рукой. Мы с ней вдвоем в какой-то самодельной хижине, явно возведенной за один вчерашний день на сваях. Она, по случаю тропической жары, сидит на краешке кровати (бамбуковая рама, серые простыни) в какой-то имитации корсажа и коротких панталон с кружевами. И это хорошо, но…

– Так вы еще и застенчивы, месье. Ну, уж вот это совсем не проблема, это мне знакомо. Да я сама ужасно застенчива, вы меня – ах, смущаете. Для начала: вы ведь бывали у таких испорченных девушек, как я?

– Никогда, – честно признался я. – Зачем, если у меня всегда… поэтессы, курсистки…

– Почти что девственник! Какая прелесть! Сейчас, сейчас мы все сделаем, нельзя же после такого долгого плавания…

У нее один карий глаз чуть косит, лицо умное – но вот эта ее французская буква «р»… Буква «р»…

– А если есть проблема, то мне можно сказать все! Вообще все! Ну например: вы кого-то любите, месье?

Я потерянно молчал.

– Так и отлично! Вот смотрите: я – это она. И вы делаете со мной… с ней… то, о чем с ней самой и мечтать было бы страшно. Что у-год-но!

Тут я вздохнул, сел рядом на кровать… подумал, что вижу эту даму в первый и последний раз… и сказал:

– Вы не поверите, мадемуазель. Дома я увозил женщин в номера, только познакомившись. Да это они меня увозили, собственно. А еще там, у нас, в моде оргии, на которых проигравшая подпускает к себе всех – и я не смущался ничуть, все было хорошо. Притом что и дверь не закрывали. Никто не стеснялся. А тут – что мне делать, если вот сейчас я смотрю на вас… а вы красивы… но думаю только о ней. И больше мне ничего не нужно. Как быть?

– Как быть. А она далеко?

– Совсем близко. Но она невеста друга.

Француженка кивнула сама себе. Встала, почему-то бросила взгляд в окно. И сказала уже другим, более человеческим, что ли, голосом:

– А как быть – я сейчас скажу. Вы платите мне половину, за мое время и умный совет. Пять франков. Немного.

Я не думая отсчитал пять франков.

– Теперь – мой совет, как быть. Любить ее, пока любите. Не ходить к другим женщинам, не поможет. Я экономлю ваши деньги или душу. Думать о ней и дальше. Потом будете вспоминать это время как самое счастливое в жизни. И еще – молитесь, чтобы это не кончалось как можно дольше. А теперь – идите. Идите, месье, идите!

Она снова бросила взгляд в окно. И я ушел.

Про интерес дамы к происходящему за окном я вспомнил немедленно, оказавшись в середине длинной аллеи, ведущей от ее хижины к центральной площади Хельвиля. Аллея – это узкая щель между двумя плетеными заборами, на которые не вскарабкаешься, да и неизвестно, что за ними.

А в том конце аллеи, откуда я в нее только что вошел, замелькали три темных силуэта. Темных не потому, что была ночь, – на самом деле миновало лишь время обеда, солнце убивало все живое с высоты – а потому, что лица их были очевидно черными, вот только не было времени разбираться, индийцы это или кто-то еще. Потому что в руке у одного было что-то вроде меча – точнее, широкого и длинного ножа. Как я потом выяснил – для рубки сахарного тростника.

Ну, тут не гальюн на крейсере, и тут никто рассматривать мои родинки явно не станет.

И я побежал.

Перепелкин, конечно, сильнее меня, да и выше на голову. Но гребной клуб на побережье Финского залива – хорошая штука. Не знаю, в чем разница между атлетом и не атлетом, но весла развивают плечи, а еще на гоночных лодках есть такие катающиеся скамеечки, благодаря которым гребец постоянно работает ногами.

И я бежал среди мягкой горячей пыли, а трое черных нагоняли. Впереди была площадь, множество слоняющихся фигур в белом – спасение.

Что-то прохладно скользнуло по бедру, топот сзади был совсем близко. Штаны на этом бедре начали промокать, что мешало.

Я сделал дикий прыжок влево, использовал плетеный забор как подушку, от которой можно было оттолкнуться и прыгнуть в обратном направлении. Снова холодный ожог, уже где-то на лопатке. Там что-то начало колоть, мелко и несущественно.

И я буквально вывалился на плиты террасы «Кафе де Пари».

– Ну, браток, ты хорошо бегаешь, – сказал кто-то сверху. По-русски, естественно – тут, кроме русских, никого и не было.

– Салфеткой затягивай, – проговорил другой голос. – Двое за ноги, двое за руки. И к шлюпке. Это ж с какого корабля он такой – а, там разберутся.

Мир закачался, и надо мной почти мгновенно вырос белый и прекрасный борт госпитального «Орла». Он стоял почти у кромки набережной.

И конечно, произошло чудо – как иначе. Вот такое:

– С «Донского»? Быстро в пегевязочную. О, да ведь это…

Я вижу ее, я вижу ее снова – после нескольких… да ведь уже недель. Я вижу красные пятна на ее руках, она чем-то обожглась, сейчас эти штуки заживают. Я вижу, как ее золотые волосы выбиваются из-под монастырской косынки.

Ни в каком сне мне не приснилось бы, что замечательная Вера будет меня раздевать, тихо бурча что-то под нос. Чьи-то дополнительные руки стянули с меня еще и штаны.

– Доктог, кажется, не нужен. Длинные цагапины. Неглубокие. Я сама.

Дальше меня начали окутывать всякие острые и неприятные запахи, а потом дело дошло и до тупой иголки, которой меня проткнули несколько раз. Проткнули, завязали узелки, и дальше прекрасные прохладные руки начали накладывать две удивительно легкие, воздушные, не давящие повязки.

– Еще, – сказал я после окончания процедуры.

– Пегевязку вам потом сделает ваш Тгжемеский. А пока – полежать, попить водички. И на кгейсер, катег мы вам вызовем.

И я лежу, и рядом сидит Вера, ватку с нашатырным спиртом держит в руке, рассказывает мне, что на «Орле» работы стало много. Пошли тропические болезни. Лихорадка, дизентерия, туберкулез, фурункулы, помешательство (от жары?), тропическая сыпь типа водянистых волдырей (и в каждом слове буква «р», мог бы добавить я). С сыпью работают, и довольно успешно. А вот и резаные раны…

– С кем подгались, Алексей Югьевич?

– Гвался к погтовой пгоститутке, подгался с ее сутенегом, – мгновенно реагирую я и получаю ватку с нашатырем в нос.

– А вот чтобы меня не дгазнили, – поясняет она. – Зачем ходили? Кто-то вам сказал, что настоящий могяк без этого не может?

Я яростно кручу головой (она уже не кружится). И вдруг говорю:

– Вера, никаких проституток не было. Это сон и морок. Есть только ваши руки. И вот это лицо – то среди угольной пыли, то после этой дурацкой истории. Почему это так получается раз за разом – сначала я падаю, потом вижу эти ваши спасительные зеленые глаза надо мной?

– А это – чтобы вы написали стихи пго меня. Или пгозу. Остальное неважно.

Что ж, вот сейчас я делаю именно это.