Мы готовимся. И мы готовимся всерьез, сказал я Вере – и сам испугался.

Не надо мне было это говорить ей или кому угодно на крейсере, даже Перепелкину. Ему – потом, может быть.

Потому что есть не только Алексей Немоляев, еще есть «мы», и это люди, которые никуда не спешат, потому что Россия – угрюмо сонная, злобная от речей агитаторов, терзаемая бомбистами и прочими неудачниками – она сама идет к нам в руки. А больше ей идти не к кому. По одной простой причине: управлять страной должны те, кто к этому более всего пригоден. Когда таким людям не дают дороги, возникают всякие недоумия, но они никоим образом не бесконечны.

Как выглядит переход от хаотичных и взбудораженных разговоров в ресторанах к работе – настоящей, неторопливой, организованной? Переход этот – чудо, других слов не подберешь. Но оно случается, особенно если вся империя его ждет.

Я в общем-то оказался в этой компании случайно и первое время смущался невероятно. Три князя – не пустяк, а у нас их ровно столько. Но меня позвал мой почти ровесник – Сергей, некий ординарный профессор Киевского университета, познакомились мы с ним через супругу – урожденную Токмакову, это длинная история. А завершилась она коротко:

– Господа, рекомендую вам человека с острым чувством видеть… Как бы сказать – видеть то, что другие не видят. Я бы рискнул добавить, что Алексей Юрьевич Немоляев одарен способностью чуять ветер до того, как он повеет. А занимается он в жизни – новыми людьми. Людьми уже нашего времени. В поэзии и прозе прежде всего, но не пренебрегает любыми героями, которые еще не знают, что станут героями. Пусть продолжает этим заниматься, но пусть делает это для нас и будет с нами.

На самом деле все было не так быстро, мы тайно заседали несколько дней на частных квартирах в Петербурге, я слушал – и мне было страшно. Потому что у этого «мы» появилось название – я не буду его произносить даже сам себе, пусть будет просто Союз; и появились цели. И довольно страшные цели – конституционная монархия вместо самодержавия (все об этом говорят, но попробуй сделай), и избирательное право, и – жутко сказать – возможность отбирать частные земли, хотя бы теоретически.

Появились также средства – то есть публичные, гласные, массовые кампании, так же как и письменное творчество (последнее было уже по моей части в том числе).

Я немедленно притащил в этот… наш уже… Союз своего подзащитного – совсем желторотого юнца, Станислава, которого раньше дважды спас от редакторского гнева и вообще сделал уважаемым человеком. И мы занялись с ним тем, что нам было поручено, – старались чуять ветер. Видеть новые имена на смену умиравшему Чехову и смешному маленькому старику Толстому – и сколько же их, этих новых гениев, готовилось к величию и славе! Надо было говорить с этими людьми, привлекать их на нашу сторону, становиться их друзьями. Ну а нам со Станиславом только этого и хотелось.

Самое страшное: Союз был подпольным, мы только что не изготовляли на квартирах динамита (да и не нуждались в таковом). И тут пришел октябрь, когда решено было собрать второй съезд и открыто, легально бросить всем в лицо список лучших, умнейших, талантливейших – нас; и взять штурмом Земский съезд; и начать создавать свои профсоюзы; и учинить по всей матушке-России кампанию банкетов с речами – бесстрашными и дерзкими…

А я вместо этого за четыре дня до вымученного всеми нами съезда стоял уже на палубе смешного старого крейсера с замечательным командиром. Стоял – и надеялся, что мой киевский друг Сергей хоть в чем-то был прав и мне надо ехать.

– Алексей, да напротив же – ты приобретешь там знания и опыт, которых нет ни у кого из нас, – уговаривал меня он. – Страшно сказать, но ты прикоснешься к войне и поймешь, что это такое. Ты увидишь мир как он есть. Ты найдешь нам новых людей – лучших и сильных. И тебе тогда не будет здесь равных. А что из этого ты получишь в облаках папиросного дыма здесь, в вашей ледяной столице?

Я перевел взгляд на горизонт.

Там были птицы, птицы с горячего африканского берега.

Когда появляются эти белые стаи, значит – рядом земля. Сначала земля – как облака другого рода, почти неотличимые от обычных. Но вот закат – и континент на горизонте становится черным, сизым, лиловым рисунком по лазорево-персиковому небу. Там – подушки кудрявой зелени, или щетинка стволов по гребню горы. Но мы этого не увидим, потому что ближе не подойдем.

Мы продолжим наш танец по лакированным волнам, неуклонное движение цепочки огней к дальнему горизонту.

Я вытащил карандаш и начал записывать эти драгоценные слова, потому что иначе они забудутся, и очередной очерк в «Ниве» чего-то лишится.

Если происходит катастрофа, то предвестником ее могут стать мелкие неприятности. И вот какие: я опустился до подслушивания под дверями.

Произошло это так – я шел к Перепелкину, хотел предложить ему сыграть во что-нибудь, потому что сегодня крейсер перестало швырять из стороны в сторону, стало тепло, мы вышли в спокойные (как оказалось, временно спокойные) воды Индийского океана. А поскольку Илья, как только вместе с прочими приходит в себя, то хочет кого-то в чем-то победить, – мое предложение было бы неплохим.

И – да, это было в великой пустоте, на пути к Мадагаскару, когда до нас не начали еще доходить жуткие новости из внешнего мира.

Так вот, я подошел к двери его каюты и поднял руку, чтобы постучать. И услышал оттуда, сквозь тонкий металл, этот неподражаемый державный женский баритон, пониженный до шепота:

– А знаете, сколько всего интересного вы можете сделать с женской грудью? Если нет, то…

Я тяжело вздохнул. Я потряс головой и мысленно сказал: о господи. И немного посмеялся над собой. И подумал: боже мой, что он делает – есть же чудо по имени Вера Селезнева, чей корабль в шторм затерялся в океане, и его – и ее – сейчас ищут.

А потом я пошел наверх, на балкон над кормой, смотреть на электрическую белизну пены среди ночной черноты.

Новый жуткий шторм догнал нас уже на другой день.

А потом была сама катастрофа.

Все думают, что катастрофа – то была битва в Цусимском проливе, эти два дня медленного уничтожения бессильной эскадры. Но, как я и сказал Рахманинову в Калифорнии, для меня и – возможно – для выживших моряков с «Дмитрия Донского» то была чуть ли не победа или как минимум несчастье со странным и гордым отзвуком победы.

А катастрофа началась гораздо раньше, с того самого жуткого шторма у южной оконечности Африки. И продолжилась у Мадагаскара, и тянулась там неделю за неделей.

Шторм – это когда ты понимаешь, что и пятнадцатитысячетонный броненосец не сильнее бесконечных валов злобной зеленоватой и пенной воды. Ну а крейсер и подавно болтается по этим горам вверх-вниз и еще из стороны в сторону.

Шторм – это когда не надо выходить на палубу, в свист и вой, не надо смотреть, как броненосец на горизонте уходит целиком под воду, но потом почему-то выныривает из-под нее.

Шторм – это когда происходит то, чего не может быть: винты показываются из-под воды, и твой наклоненный носом вниз корабль дико трясет. А если ты забываешь наглухо завинтить иллюминатор, то за мгновение остаешься без жилья. Вода смывает в твоей каюте вообще все, и у тебя нет постели, бумаг – ничего. Звать на помощь бессмысленно, потому что какая уж тут помощь. Воду будешь вычерпывать ведром или банкой от керосина, сам.

Эскадру разметало по двум океанам, потому что шторм швырял ее на пути к южной оконечности Африки и после нее. Мы потеряли белого «Орла», его отправили за медикаментами в Капштадт еще от Ангра-Пекена, немецкой колонии на юге западного побережья. Я не знал, увижу ли я еще Веру; мне снилось страшное, как ее тряпкой проносит по всей палубе и бросает в море, дважды я пытался ночью выйти наверх, держать там вахту и оказаться тем человеком, который видит белую руку среди бешеных волн, несется к командиру, требует сделать хоть что-то, бросить в бурлящую воду канат, спустить шлюпку…

Мы потеряли транспорты, и никто не верил, что полуживая «Малайя» выдержит такую трепку. Мы, собственно, потеряли друг друга, кильватерной колонны больше не было, и казалось, что так даже лучше. Потому что неизвестно, что страшнее – тонуть самому или видеть, как волна переворачивает громадный корабль на горизонте, и ничего нельзя сделать.

И это продолжалось с 28 ноября до 16 декабря. Крейсер – как мотающийся во все стороны островок в громадном пустом пространстве, люди – сжавшие зубы герои, все силы которых уходят на одно: выжить, пережить.

От Ильи Перепелкина и других я знал, что еще в Габуне адмирал телеграфом направил официальный запрос в Морское министерство: как это может быть, чтобы ему, командующему эскадрой, идущей в Порт-Артур, уже полтора месяца не направляют никакой официальной информации о положении нашей дальневосточной эскадры, да и Маньчжурской армии.

Ответа Рожественский не получил.

То, что Артура и эскадры больше нет, мы узнали ясно и окончательно только 25 декабря, уже несколько дней находясь в спокойных и теплых водах у Мадагаскара.

Но еще 16 декабря, в успокаивающемся море, когда на стоянке среди пустоты заработал телеграф, начали приходить новости.

И вот как это было:

– Теперь прямой наводкой с горы Высокой – и не будет наших кораблей в бухте. Бессмысленно продолжать.

– Когда сообщили?

– Да две недели назад, когда проходили Капштадт. Они взяли гору. Штурмом. Порт-Артур у них как на ладони.

– Кто об этом знал?

Тут все посмотрели на Лебедева, который в этот раз был в кают-компании и невозмутимо двигал ножом и вилкой.

Молчал сидящий напротив него Блохин. Рузская что-то сказала ему, и тот подлил ей воды в стакан.

Снова голоса, перебивающие друг друга:

– Пять броненосцев в бухте! И еще «Баян», и «Паллада»!

– А в каком они состоянии, представляешь? Почему давно не выходят в море?

– Один такой вышел, «Петропавловск» назывался…

– Посчитайте: у них что, есть уголь? А снаряды у них есть? Вообще снабжение? Это уже не корабли. Мишени.

– Я видел фотографии. Палубы и надстройки – сплошные развалины.

– А в верхах вообще представляют себе?..

– А вы, мичман, представляете себе что-то другое? Куда нам теперь идти? Кого спасать?

– То есть приплыли.

– Подождите, но наша маньчжурская армия…

– А она тоже потеряла смысл. Потому что…

– Господа, потерпите, – зазвучал ровный голос Инессы. – Мы в виду Мадагаскара. Информация должна быть полной и точной. Ждать недолго.

И мы подождали до окончательно проясненной и мрачной картины. Но то, что вот это и есть катастрофа, уже в тот день нам вполне было ясно.

Тогда я еще не понимал, что больше не будет этого великолепного путешествия, этого «Восточного экспресса», бронированного вагона-лит на лазурных волнах. Сказка позади. Через год буду пытаться вспомнить эту прогулку к югу Африки и усомнюсь: а со мной ли это было.

Мадагаскар я увидел как бы во сне: белый песок, пальмы, теплый ветер чуть касается лица. И на Мадагаскаре мы узнали наконец все.

Стессель сдал Порт-Артур. Сорок тысяч пленных, орудия, снаряжение. Десять месяцев борьбы – с таким вот результатом.

Все корабли эскадры затоплены самими же моряками. Нет, не совсем так – из порта вышел на внешний рейд самоубийца, броненосец «Севастополь», и выдержал десять минных атак. А большего не выдержал бы никто.

И это не все. Один из всего-то двух владивостокских крейсеров, «Громобой», вышел после долгого ремонта на испытания и наскочил на камни, никаких японцев и рядом не виднелось.

Получалось, что единственная сила, которая прикрыла бы уже не наши маньчжурские колонии, а собственно российский Дальний Восток, – то были мы, стоящие в тысячах миль оттуда, у острова на юге Африки.

Вот только никто не знал, продолжим ли мы теперь путь туда, куда и шли, или повернем обратно на Балтику.

И еще никто не знал того, что у берегов Мадагаскара мы проведем не дни, не недели, а два бессмысленных месяца.