Глава пятая
Остров Узедом;
ракетный центр Пенемюнде
8 февраля 1945 года
«Это вторая и последняя попытка. Если не получится взлететь – тормозить не буду. Скачусь на большой скорости с полосы и направлю самолет в море. Лучше умереть так, чем под пытками», – твердо решил про себя Девятаев.
Полоса неслась навстречу бомбардировщику, а по ее бокам мелькали маленькие фигурки немцев из технической обслуги. Летчик не обращал на них внимания. Он был целиком поглощен отсчетом скорости:
– Пятьдесят… семьдесят… девяносто… Пора!..
С равномерным усилием он оттолкнул штурвал от себя. Тот послушно отодвинулся на несколько сантиметров и вновь заупрямился.
– Да чтоб тебя! Двигайся же ты, сука! – Летчик налег на него всем телом.
Штурвал упруго, с неохотою поддался и ушел вперед еще немного.
Не помогло. Самолет продолжал бежать по бетонке на трех точках. Это означало, что нужной для взлета скорости он набрать опять не успеет. Ситуация повторялась. С той разницей, что попытаться взлететь в третий раз немцы уже не дадут.
– Чего сидите?! Помогайте, мать вашу! – крикнул Михаил товарищам. – Давите на штурвал!
Кутергин с Кривоноговым подчинились.
Трое заключенных, навалившихся на штурвал, были очень худы и весили по сорок – сорок пять килограммов. Тем не менее сдаваться они не собирались…
«Триммеры! – вдруг припомнил Девятаев. – В управлении всех больших самолетов имеются триммерные механизмы, снимающие нагрузки с органов управления. Как же я раньше не догадался!»
Догадка посетила потому, что и на его Аэрокобре американскими инженерами было установлено колесо управления триммерным механизмом. На советских истребителях такой механизм отсутствовал.
В эти напряженные секунды искать проклятое колесо было бессмысленно. Следовало действовать, как бы тяжело ни приходилось.
Слаженных усилий троицы все же хватило – хвостовая часть фюзеляжа нехотя приподнялась над взлетной полосой, благодаря этому стрелка указателя скорости не замедлила своего движения, как в прошлый раз, а продолжала плавно скользить вдоль округлой шкалы.
Скорость нарастала. Мелькавшая под самолетом белая разметка слилась в сплошную полосу. Береговая линия и темневшее за ней море неумолимо приближались.
Девятаев не сводил взгляда с приборов: «Сто двадцать… сто тридцать… сто сорок… Теперь тяжелый самолет не остановить и не развернуть. Только вперед! И только взлет!»
Стрелка указателя скорости перевалила за «150».
– Все, мужики! Тянем на себя!
И опять три пары рук, объединив усилия, начали борьбу с неподатливым штурвалом.
Самолет самую малость оторвался от бетонки и тут же снова коснулся ее основными колесами.
Затем он подпрыгнул второй раз, третий… Наконец последовал четвертый – едва ощутимый толчок, и бомбардировщик стал медленно отдаляться от полосы.
– Летим! – неистово заорал кто-то из товарищей.
Когда «Хейнкель» оторвался от земли, взятые у убитого охранника часы показывали 12.36. На то, чтобы осуществить план побега, группе заключенных понадобилась всего двадцать одна минута. Двадцать одна минута, которым предшествовала напряженная полугодовая подготовка.
* * *
Внизу мелькнул торец взлетной полосы. Поверхность за полосой резко ушла вниз и сменилась скалистым обрывистым берегом, возле которого несколько минут назад завершился неудачный разбег. Последний клочок суши местами был покрыт пожухлой прошлогодней травой с островками матового сероватого льда.
Через секунду под брюхом самолета уже проносилась вода. Темная, почти черная, с едва заметной рябью. В феврале ее температура была чуть выше нуля – истощенный человек не продержится в такой и минуты. За мелкой рябью бухты понеслись седые горбы медленно кативших к берегу волн. Видимость была неважной, но во все стороны – насколько позволяла прозрачность воздуха – простиралось холодное море с нависшей над ним свинцовой облачностью.
При других обстоятельствах эта картина заставила бы поежиться и непременно навеяла бы страх. Но сейчас души десяти заключенных распирало от великой радости. Наконец-то свершилось! Они осуществили невероятно сложный и рискованный план! Они сбежали с этого проклятого острова, где им суждено было погибнуть!
Тем не менее каждый из них понимал: это еще не победа. Удачный угон «Густава Антона» и его взлет с немецкого аэродрома – только полдела. Девятаев первый раз в жизни поднял в воздух тяжелый бомбардировщик, управление и оборудование которого почти не знал. Дабы долететь невредимыми до своих, следовало во всем разобраться. Да и погоню немцы непременно организуют – в этом никто из беглецов не сомневался. Так что забот в ближайший час предстояло с избытком.
– От себя, ребята. Штурвал плавно от себя! – скомандовал Михаил, заметив, что самолет слишком резко пошел вверх и начал терять скорость.
Троица направила усилия в противоположную сторону. «Хейнкель» наклонил нос, выровнялся.
Моторы надрывно гудели. Зная, что время их работы на максимальном режиме ограничено, летчик уменьшил обороты, а заодно перевел закрылки в положение «0». Порядок уборки шасси он не знал, поэтому решил не экспериментировать и не трогать незнакомые рычаги.
Полет происходил на высоте ста пятидесяти метров. Нижний край облачности находился чуть выше, но некоторые клочки серых облаков встречались ниже, и самолет цеплял их крыльями. Видимость по-прежнему оставалась плохой – три-четыре километра по горизонтали.
«Хейнкель» летел без снижения или набора высоты; два помощника Девятаева отпустили штурвал. Сам летчик полез разбираться с управлением, пытаясь отыскать колесо управления триммерным механизмом…
* * *
– Получилось! Ура, мы летим!
– Вставай, проклятьем заклейменный…
Из бомбового отсека доносились дружные голоса – обнявшись, счастливые заключенные запели Интернационал. Соколов с Кривоноговым расположились на месте штурмана и энергично дирижировали громким пением из кабины пилотов. Сам Девятаев сидел на месте командира экипажа и, не теряя времени, искал управление триммерным механизмом.
– Вот оно! – нашел он проклятое колесо.
К его удивлению, оно находилось не слева у рычагов раздельного управления моторами, а справа – рядом с чашкой пилотского кресла.
Однако разобраться с находкой Михаил не успел: подняв взгляд, он вдруг обнаружил, что самолет опять начал снижаться. Управляя штурвалом одной рукой, летчик переключил внимание на поиски триммера и упустил положение машины.
Запас высоты оставался небольшим, и ее стремительная потеря могла закончиться катастрофой.
– Помогайте! – крикнул Девятаев так, что песня вмиг оборвалась.
И снова троица изо всех сил тянула штурвал на себя, чтобы вывести самолет из пологого пикирования. Михаил тянул его одной рукой, другой же подкручивал колесо триммера.
Получилось. Холодная пучина свинцового цвета больше не приближалась, а рябила под брюхом быстро летящего самолета на постоянном удалении.
– Ф-фу-ух, – выдохнул летчик. – Вывели… на десяти метрах вывели…
И снова у него тряслись от напряжения искалеченные надзирателями руки, а по лицу стекали капельки пота.
Управление триммерным механизмом стало настоящим спасением. Чуть подкрутив колесо, Девятаев сразу ощутил, как уменьшилась нагрузка на штурвал. Поработав с ним, он легко добился устойчивого полета на высоте ста пятидесяти – ста восьмидесяти метров. Штурвал стал мягким и послушным, невероятных усилий для движения больше не требовалось.
Теперь нужно было разобраться с курсом полета. И чем быстрее, тем лучше. В эту минуту, судя по расположению едва пробивавшегося сквозь облачность солнца, «Хейнкель» летел строго на север. Самолет обладал приличной скоростью и всего за несколько минут полета мог достичь Дании или Швеции. А если замешкаться, то можно было оказаться и в Норвегии.
* * *
Находясь под впечатлением от опасного пикирования, товарищи помалкивали. Им стало не до радостного пения, они настороженно наблюдали за каждым действием летчика. А тот, перед тем как продолжить изучение управления самолетом, решил определиться с курсом дальнейшего полета…
С немецкого военного аэродрома «Густав Антон» взлетел на запад с курсом двести пятьдесят градусов. Сразу после набора высоты Девятаев довернул на север, чтобы не заходить на территорию Германии, располагавшуюся к северо-западу от острова Узедом. Возможно, там находились зенитные батареи, а рисковать советский летчик не хотел.
– Нет, над сушей нельзя – перехватят. Заметят, сообщат, и нас перехватят. Не для того мы столько выстрадали, – повторял он, удерживая выбранный курс.
Некоторое время стабилизированный полет проходил мимо береговой черты самых северных немецких островов. Слева по борту проплывали крохотные селения: Зеллин, Засниц, Ломе… Наконец германские земли остались позади, а вокруг – насколько хватало видимости – раскинулось холодное Балтийское море.
Настала пора решать, в какую сторону крутить штурвал.
* * *
– Господин комендант, вас к телефону, – негромко сказал подошедший лейтенант.
Грауденц сидел в столовой за отдельным столиком, за которым питался командный состав ракетного центра и аэродрома. За соседним столиком обедали летчики дежурного звена.
– Кто? – Комендант лениво орудовал ножом и вилкой.
– Начальник ПВО. Говорит: срочно.
Грауденц неспешно промокнул губы салфеткой, поднялся, подошел к висящему на стене телефонному аппарату:
– Слушаю.
– Приветствую, Карл-Хайнц. Я вот по какому поводу… Кто это вытворяет кульбиты на твоем самолете?
– Кульбиты? На «Густаве»?
– Да, на «Густаве Антоне». Он только что выполнял взлет, но, не успев набрать нужной скорости, остановился в конце полосы. Да так резко, что едва не опрокинулся.
– Это неудачная шутка, Отто, – усмехнулся Грауденц. – Мой «Густав» со вчерашнего дня скучает на стоянке. Сегодня по плану у меня вылетов нет.
– Я не шучу, дружище! Там поднялось огромное облако пыли! К самолету побежали техники, охрана и мои зенитчики, чтобы выяснить, все ли в порядке у экипажа.
Комендант побледнел:
– Ты серьезно?
– Серьезно, Карл! Абсолютно серьезно!
– Спасибо, Отто. Я сейчас выясню, в чем дело…
Постучав по рычажку телефонного аппарата, Грауденц хотел переговорить с дежурным диспетчером, но его внимание привлек торопливый топот в фойе.
В зал столовой вбежал дежурный унтер-офицер.
– Тревога! – выкрикнул он. – Кто-то пытается без разрешения взлететь на «Хейнкеле»!
Предчувствуя беду, Грауденц выскочил из столовой и увидел стоявший в начале полосы «Хейнкель». В кабине явно кто-то находился, двигатели гудели на максимальных оборотах. Все еще сомневаясь – «Густав» ли это (надписей на борту от столовой видно не было), – комендант запрыгнул в свой автомобиль и быстро помчался к самолетной стоянке. На месте «Густава Антона» он обнаружил тележку с аккумуляторами, разбросанные колодки из-под шасси и перепачканную в крови металлическую клюшку, которой обычно размешивали топливо.
Глядя, как его самолет отрывается от полосы и начинает набирать высоту, немецкий ас едва не задохнулся от охватившего его леденящего ужаса. Кто находится за его штурвалом?! Куда он летит?! Это же катастрофа!..
– Немедленно поднять в воздух дежурное звено! Догнать и уничтожить! – кричал он вскоре, стоя под командно-диспетчерской вышкой.
* * *
Тревога была объявлена одновременно с повторным разбегом «Хейнкеля» по взлетно-посадочной полосе военного аэродрома секретного ракетного центра Пенемюнде. Из столовой, мастерских, ближайших казарм и технических зданий стали выбегать немецкие военнослужащие и гражданские специалисты. Большинство из них имели при себе оружие: винтовки и автоматы.
Однако перехватить катившийся к началу повторного старта бомбардировщик они не успели. На этот раз самолет сумел на разбеге набрать нужную скорость, оторвался от бетонки и, уходя в сторону моря, стал плавно набирать высоту. Вскоре он исчез в серой мутноватой дымке, и на аэродроме снова стало тихо.
Летчики дежурного истребительного звена отреагировали на сигнал тревоги моментально. Его командир – обер-лейтенант люфтваффе Гюнтер Хобом был мастером своего дела, недаром его мундир украшали два «Железных креста», а на шее висел Немецкий крест в золоте. Все действия – как в небе, так и на земле – его подчиненные отработали до автоматизма.
Пока бежали от летной столовой, Хобом распределял направления и районы, которые следовало проверить.
– Алоис, ты ищешь беглецов над Балтийским морем от наших северных островов до Скандинавского полуострова, – приказал он своему заместителю лейтенанту Кауфманну.
– Сделаю, Гюнтер.
– Ты, Лоренц, отправишься на две сотни километров в восточном направлении. Внимание и еще раз внимание! Видимость плохая, лететь будешь только над морем, поэтому постоянно следи за высотой.
– Понял, – ответил белокурый лейтенант Майер.
– Франц, ты после взлета возьмешь юго-восточный курс и долетишь до Восточной Пруссии. Далеко в глубь ее территории не забирайся. Двадцать – тридцать километров – вполне достаточно. Если «Густав» ушел в том направлении, то ты его нагонишь.
– Слушаюсь, господин обер-лейтенант! – выпалил самый молодой летчик звена – фельдфебель Нойманн.
– Ну а я полечу на северо-запад, – завершая инструктаж, сказал Хобом, – до берегов Дании и западной Швеции.
– Полагаешь, «Хейнкель» угнали британские военнопленные? – разгадал задумку Кауфманн.
– Есть такое подозрение. Все, парни, по машинам! Взлет по готовности…
Летчики повернули к своим машинам, возле которых уже суетились техники и механики. Спустя несколько минут четыре истребителя один за другим, пробежав по бетонке, взлетели и разошлись в разные стороны. Приказ у летчиков дежурного звена был категоричным и недвусмысленным: разыскать самолет беглецов и уничтожить его.
СССР
1941–1942 годы
В тот же роковой день раненого Девятаева отправили в ближайший госпиталь. Там изувеченную пулей ногу еще раз осмотрели хирурги, подправили, подшили, назначили лечение.
Из-за большой потери крови летчик был крайне слаб. Примерно через неделю его переправили в эвакогоспиталь Ростова, затем санитарным поездом отвезли в Волгоград, а через день еще дальше – в Саратов. Потянулись однообразные будни в тихом тылу.
Впрочем, совсем уж тихими их называть было трудно. Именно в Саратове на большом авиационном заводе изготавливали знаменитые истребители «Як-1». Здесь же находилась железнодорожная переправа через широкую Волгу, по которой в осажденный Сталинград и на Кавказ шли важнейшие грузы. По соседству с ней в 1934 году построили и запустили огромный нефтеперерабатывающий завод, поставлявший фронту топливо.
Рядом находились элеваторы и мельницы, а южнее раскинулись цеха недавно построенного подшипникового завода. И поэтому в небе над крупным волжским городом регулярно появлялись немецкие бомбардировщики, пытавшиеся сбросить свой смертоносный груз на эти важные объекты.
В минуты опасности в городе начиналась суета: завывали сирены, ойкали зенитки, горожане прятались под стенами домов, а с заводского аэродрома взлетало дежурное звено истребителей и атаковало бомбардировщики.
В такие моменты лежавший у окна Михаил всматривался в небо. Завидев знакомые силуэты «Яков», приподнимался на локтях, сжимал кулаки и приговаривал:
– Давайте, мужики! Давайте! Жгите этих сволочей!
В спокойные дни, когда небо над Саратовом оставалось чистым, он подолгу глядел в белый потолок палаты и вспоминал свой полк, товарищей, командира эскадрильи Владимира Боброва. И конечно же, оставшуюся в Казани любимую Фаю…
* * *
Время шло. В общей сложности Михаил провалялся по госпиталям несколько долгих месяцев. Было ужасно обидно, ведь в ходе ожесточенных боев наши войска терпели поражения и отходили все дальше на восток.
Немецкая пуля задела на ноге не только артерию, но и сухожилие. Восстанавливалось оно медленно, несмотря на то, что летчик по совету врачей ежедневно выполнял лечебную гимнастику и подолгу гулял по госпитальному двору, опираясь на костыли.
Наконец настал день, когда врачебная комиссия должна была определить степень выздоровления летчика Девятаева, а заодно решить его дальнейшую судьбу.
– …Нет, лейтенант, в таком состоянии на фронт вы не вернетесь, – спокойно парировал возмущение Михаила председатель комиссии, сорокалетний военный врач. Поглядев на рассерженного молодого человека, он снял пенсне, провел ладонью по усталому лицу и добавил: – Вам сейчас не только летать, вам даже обслуживать самолеты никто не позволит.
– Да я пока и не прошусь летать! Глупо в таком виде… на костылях… – удивленно пожимал плечами Михаил.
Он стоял перед комиссией при полном параде: наглаженная гимнастерка с новенькими голубыми петлицами и лейтенантскими кубарями, сверкающий орден Красного Знамени, надраенные сапоги. Короткая стрижка, чисто выбритое лицо. Вылитый сталинский сокол! Если б не костыли – хоть сейчас на фронт.
– Могу пока при штабе полка… – неуверенно предложил он. – Или на грузовике с вооруженцами развозить по стоянкам пулеметные ленты.
– Нет, голубчик, так не пойдет, – стоял на своем председатель. – Мы не можем написать в вашей медицинской книжке заключение «Годен для службы в действующих частях». Не можем – понимаете? Это, в конце концов, подсудное дело! Даже ваш командир полка, увидев подчиненного на костылях, подумает про нас, врачей, бог знает что!
– И как же мне быть? – окончательно расстроился Девятаев.
– Отдыхать, любезный. Отдыхать и понемногу разрабатывать поврежденную ногу. На медицинском языке это называется «реабилитацией». На военном – «отпуск по ранению». Куда вам выписать отпускные документы?
– Надолго эта… реабилитация?
– Судя по ранению – пара месяцев как минимум.
– А потом?
– А потом – повторная врачебная комиссия. Без нее никак.
– Ясно, – тяжело вздохнул лейтенант. – Ладно… выписывайте в Казань.
– В Казань, говорите?.. Что ж, хороший город. Я бывал там до войны, – улыбнулся председатель, водружая пенсне на место. – Кстати, комиссию можете пройти в эвакогоспитале № 361, расположенном в центре Казани.
– Понял. Разрешите идти?
– Идите, лейтенант. И не расстраивайтесь. Хватит на вашу долю фашистов…
* * *
И вот в 1942 году Михаил снова оказался в Казани. В этом городе он провел лучшие годы своей студенческой молодости, получил профессию в речном техникуме. На казанской окраине он впервые поднялся в небо и научился летать. Наконец, здесь жила девушка, которую он любил и чьи письма с нетерпением ждал на фронте.
Но первым делом, как того требовал Устав, он отправился в эвакогоспиталь, адрес которого значился в отпускном листе. Доложив о своем прибытии начальнику медицинской службы и сдав пакет с документами, Девятаев получил указание явиться для углубленного медицинского осмотра утром следующего дня.
Лихо козырнув, он покинул территорию госпиталя и неспешно пошел по центру города. Он не заметил каких-либо больших изменений. Разве что не было видно новых строек, стало меньше машин. Пропали флаги и праздничные транспаранты, закрылись некоторые магазины, а к продуктовым лавкам, наоборот, выстроились длинные очереди.
Ближе к одиннадцати часам вечера он подошел на улицу Баумана к кинотеатру «Родина». Это был тот самый «UNION», где Михаил и Фая проводили когда-то вечера. В 1938 году кинотеатр закрылся на реконструкцию, а после открылся под новым названием.
Общественный транспорт в вечернее время не ходил, улицы города были затемнены. Однако, как и в довоенное время, народу возле кинотеатра собралось немало, а в его фойе перед началом двух вечерних сеансов играл джазовый оркестр. Все было по-старому: и музыка, и танцы. Вот только одевались люди поскромнее, а на больших окнах для маскировки висел плотный темный материал.
Опираясь на костыли, Михаил шагнул внутрь кинотеатра, осмотрелся. К трем кассам стояли длинные очереди на фильм «Девушка с характером».
Вдруг его окликнули:
– Товарищ лейтенант! Проходите к кассе!
Звал незнакомый невысокий паренек, стоявший у самого окошка; отодвинувшись, он пропустил Михаила вперед.
Девятаеву стало неловко от устремившихся на него взглядов.
Но люди вокруг поддержали:
– Проходите без очереди! Проходите, товарищ летчик.
Купив билет, он вошел в фойе. Встал в сторонке, у стены, поставил рядом костыли. После ранения ему было не до танцев. Но он точно знал, где искать ту, которая любила танцы больше жизни.
Сейчас многие танцующие пары состояли из девушек. Парней в фойе вообще было очень мало – большинство сверстников Девятаева воевали на фронте.
Когда он заметил Фаю, кружившуюся со своей давней подругой, сердце застучало, как в тот день, когда он повстречал ее впервые. Когда музыка стихла, Михаил подошел к ней:
– Ну, здравствуй, Фая.
Оглянувшись и тотчас узнав его, она едва не задохнулась от счастья:
– Миша! Миша! – Девушка кинулась ему на шею: – Почему ты так надолго пропал?..
Она почти не изменилась: те же смоляные волосы, та же искрящаяся радостью улыбка. Разве что в глазах поугасли искорки беззаботной студенческой жизни.
На танцах они не остались, да и на сеанс не пошли. Покинув кинотеатр, молодые люди прошлись по центру города, посидели на лавочке в сквере. А потом Михаил отправился провожать Фаю домой, так как на следующий день ей нужно было идти на работу.
Расстались они за полночь, договорившись встретиться на следующий день.
* * *
Целых три месяца Девятаеву пришлось долечиваться, регулярно посещая эвакогоспиталь № 361. Он упорно разрабатывал раненую ногу, как советовали ему врачи. В процессе реабилитации он постепенно отказался от костылей, а затем и от палочки. Едва заметная хромота еще оставалась, но летчик продолжал ежедневно выполнять комплекс упражнений, в надежде на полное восстановление.
Он действительно восстановился и горел желанием вернуться на фронт в свой истребительный полк. Однако комиссия, перед которой пришлось предстать в назначенный день, считала по-другому.
Ознакомившись с записями в медицинской карте, председатель – на этот раз это была строгая пожилая женщина с петлицами военврача первого ранга – подняла взгляд, пристально посмотрела на Девятаева и приказала:
– Пройдитесь до окна и обратно.
Тот послушно прошагал до стены с окнами и вернулся на прежнее место. При этом, ступая на поврежденную ногу, старался не показывать, что ему все еще больно.
– Теперь вытяните вперед руки и присядьте на корточки, – последовал новый приказ.
Вытянув руки, он присел и… едва не упал. Суставы обеих ног благодаря систематическим упражнениям гнулись свободно, но поврежденные пулей мышцы работать как прежде не желали.
Женщина-военврач заметила его неловкое движение, нахмурилась:
– Согните левую ногу в колене и поднимите колено как можно выше, – попросила она. – Так. Теперь другое…
И снова гибкость с послушностью поврежденной ноги подвели – здоровое колено поднялось выше.
– Теперь попрошу попрыгать сначала на одной ноге, затем на другой.
Девятаев выполнил по пять прыжков.
– Вы свободны, лейтенант, – сухо кивнула женщина. – Вас вызовут…
Ровно через четверть часа Девятаева и еще двух летчиков попросили пройти в зал, где заседала комиссия. Встав в шеренгу перед длинным столом, летчики замерли в ожидании.
– Герман Иван Моисеевич, – взяв из стопки верхнюю медицинскую книжку, прочитала председатель.
– Я, – шагнул вперед высокий старший лейтенант.
– Если не ошибаюсь, летчик-штурмовик?
– Так точно. Летаю на «Ил-2».
– Годен к летной работе без ограничений, – подала ему книжку пожилая женщина. – Можете возвращаться в часть.
– Благодарю вас, товарищ военврач первого ранга! – выпалил старший лейтенант.
– Желаю удачи… Васин Иван Ильич.
– Я, – пробасил коренастый майор.
– Годны для прохождения воинской службы в наземных тыловых частях. Возьмите, – протянула председатель медкнижку.
– Как в наземных?.. – нерешительно шагнул к столу майор. – Я же боевой летчик… Я же на бомбардировщиках…
– Иван Ильич, к сожалению, нет, – с неожиданной мягкостью возразила женщина. – У вас было очень серьезное ранение. Искалечен пищеварительный тракт, осталась только половина желудка. Мы вас еле выходили. Отныне у вас должна быть жесткая диета и никаких нагрузок. Мы все прекрасно понимаем, но поймите и вы: в боевых частях фронтовой зоны эти условия невыполнимы.
– Но я ведь отлично себя чувствую! – попытался возразить расстроенный майор. – Честное слово!
Она решительно мотнула головой:
– Нет. Скажите спасибо, что оставляем в армии. По-хорошему вас следовало бы немедленно комиссовать.
Майор хотел еще что-то сказать, но военврач его опередила:
– Свободны.
С понуро опущенной головой теперь уж бывший летчик бомбардировочной авиации поплелся к двери.
– Так… теперь вы…
Строгий взгляд вцепился в Девятаева. На столе оставалась последняя медицинская книжка. Женщина взяла ее, полистала…
Глядя на строгого председателя, которого в эвакогоспитале уважали и боялись все, Михаил буквально перестал дышать. «Ну, пожалуйста! Ну, что вам стоит, миленькая?! Пожалуйста, скажите, что годен без ограничений!» – молил он про себя.
Но внезапно услышал совсем другое.
* * *
После завершения лечения в эвакогоспитале № 361 лейтенант Девятаев был направлен на курсы переподготовки, расположенные здесь же в Казани. Спор со строгим военврачом первого ранга результатов не принес. «Для службы в истребительной авиации РККА не годен, – стояла недвусмысленная резолюция в медицинской книжке. Далее значилось: – Допущен к полетам на самолетах с максимальной скоростью не выше 150 километров в час».
Эта запись была сродни приговору. На таких скоростях летал лишь один старичок «У-2».
Свои первые шаги в небе Михаил делал на учебной модификации этого самолета. И вот теперь ему – боевому летчику-истребителю – предстояло вновь сесть за парту в учебной аудитории и проштудировать от начала до конца тактику с боевым применением тихоходного военного «У-2».
Снова жизнь Михаила потекла по накатанной когда-то колее: весь день он слушал преподавателей различных предметов, задавал вопросы, записывал лекции, отчитывался по пройденному материалу, выполнял практические работы и сдавал экзамены. А вечером спешил на свидание с любимой девушкой.
Все было неплохо, за исключением одного: его друзья-однополчане били в небе фрицев, а он изучал «У-2» и готовился продолжить войну на этом тихоходном аппарате.
Так продолжалось целых три месяца. В последних числах ноября Девятаев должен был окончить курсы переподготовки и отбыть к новому месту службы.
* * *
Примерно за неделю до окончания курсов Михаил в очередной раз прогуливался с Фаей по центру Казани. Осень выдалась теплой и сухой, лишь по ночам становилось прохладно, а с Волги дул пронизывающий ветерок.
В этот день молодой человек почему-то был молчалив и задумчив, словно готовился к важному событию в своей жизни. Когда настала пора прощаться, он хитро прищурился:
– Фаечка, а в твоем институте сотрудники пользуются спиртом?
– Странный вопрос, – пожала она плечиками. – Как в Институте микробиологии можно обойтись без спирта?
– Значит, ты можешь им разжиться?
– Ну, смотря в каком количестве. А зачем тебе?
– Да у друга намечается свадьба, а со спиртным сейчас – сама знаешь…
– Хорошо, постараюсь немного раздобыть. Когда он вам нужен?
– Завтра и пригодится.
– Ладно. Будет вам спирт…
На следующий день около семи часов вечера она, как всегда, возвращалась с работы домой. В сумочке лежал небольшой медицинский пузырек со спиртом. Пройдя через арку во двор, Фая вдруг увидела на крыльце плачущую маму. От удивления она даже сбавила шаг…
И вдруг все поняла.
Перед крыльцом стояли два молодых парня с большим букетом цветов. Фая узнала ребят – это были товарищи Михаила.
– Так это сваты! – рассмеялась она и поспешила к дому.
* * *
Конечно же, Фая дала согласие стать женой Михаила. 29 ноября 1942 года молодые отправились в ЗАГС и зарегистрировали свои отношения. Сразу после росписи они зашли в небольшое фотоателье, располагавшееся в соседнем здании.
Пожилой мастер, любуясь красивой парой, порхал вокруг, помогал, подсказывал. Наконец сделал несколько снимков.
Увы, но полноценного медового месяца у Михаила и Фаи не получилось. Через неделю лейтенант окончил курсы и вместе с остальными летчиками подал рапорт об отправке на фронт. Никаких отпусков в военное время не полагалось, и его распределили в воинскую авиационную часть подо Ржевом, куда он обязан был прибыть через сутки.
Молодые, только что ставшие мужем и женой, прощались на перроне железнодорожного вокзала.
Эшелон из теплушек, из госпитальных и пассажирских вагонов, а также из двух низких платформ с мешками и ящиками уже подали; вагон Михаила стоял прямо напротив будки с надписью «Кипяток». Почтенная женщина в белом фартуке поварским мерным черпаком раздавала кипяток пассажирам из длинной очереди. По другую сторону перрона, лязгая буферами и протяжно шипя тормозами, елозил легкий маневровый паровоз. Повсюду был народ: военные, гражданские, путейцы, патруль… Кто-то уезжал, кто-то провожал. Кого-то встречали. И никакой суеты, криков, истерики.
Фая тихо плакала. Михаил обнимал ее, успокаивал и обещал регулярно писать письма. Она не могла говорить, только кивала.
В левом нагрудном кармане его гимнастерки по соседству с документами лежала их общая фотография.
