Глава седьмая
Задумайте число. Умножьте на два. Прибавьте свой вес в килограммах, номер страховки и сумму национального долга. Вычтите задуманное число. Но и в этом случае вам не светит получить то количество градусов по Цельсию, которое в тот день зафиксировал термометр в здании полицейского участка. Самым прохладным помещением здесь давно была неработающая котельная в подвале.
Волна зноя держалась уже неделю. Старший инспектор Барнаби, мало-помалу плавившийся в своем кабинете на четвертом этаже, считал этот термин неточным. Волна, какова бы ни была ее температура, движется. Он же сидел в неподвижном воздухе, консистенцией напоминающем густую похлебку. И стоявший на его столе большой вентилятор просто перегонял горячие воздушные массы туда и обратно.
Барнаби плохо спал ночью и потому пребывал в дурном настроении. Ему удалось задремать только к половине четвертого. До этого он час за часом так и сяк ворочал в уме тайну четы Холлингсворт.
Незадолго до пробуждения ему привиделся очень неприятный и яркий сон. Он стоял в оранжерее и следил за тем, как по стеклу ползет малюсенькое насекомое. Потянувшись, он раздавил букашку ногтем. Из-под ногтя брызнула красно-коричневая влага. Маленькое поначалу пятнышко быстро разрасталось. Вот по стеклу уже заструился ручеек, обернулся обильным потоком, а дальше потекла гораздо более яркая пена. И Барнаби, у которого намокли ладони и обшлага, в ужасе отпрянул от стеклянной панели.
Прогнав неприятное воспоминание, старший инспектор начал перебирать свежие выпуски газет. Желтая пресса поместила фотографию Симоны на первых полосах, сопроводив потрясающими по изобретательности комментариями. Алан посмертно вознесся до высот уолл-стритского Гордона Гекко. «Очаровательная блондинка, супруга магната, таинственно исчезает». «Похищена женщина с лицом Мадонны». «Не доводилось ли вам видеть обольстительную Симону, вдову финансового воротилы?»
«Во всяком случае, — подумал старший инспектор, отодвигая в сторону таблоид „Сан“, — они воздержались от совсем уж пошлых банальностей».
Инспектор пролистал жидкую стопку отчетов об опросе населения, которые сочли достойными его внимания, но все они лишь подтверждали уже известные ему факты. Для себя он отметил, что полицейским ни разу не удалось побеседовать с Сарой Лоусон, которая неизменно отсутствовала, и решил, что попробует навестить ее лично. Была суббота, а значит, больше шансов застать человека дома.
Ничего примечательного не отыскалось и в заключении экспертов, которые осматривали сад и гараж «Соловушек». Никаких любопытных отпечатков пальцев. Ни следов ног на сухой земле. Ни характерно примятых или сломанных растений. Вдоль задней границы сада тянулась плотная живая изгородь из колючего барбариса — не перелезть, не проломиться, не оставив заметных повреждений.
Все «пальчики» из гаража принадлежали Алану. Ничего примечательного там тоже не нашли. Садовые инструменты, газонокосилка. Коробки с полупустыми жестянками краски и несколько рулонов с обоями, но ни кистей, ни валиков, ни тряпок. Скорее всего, когда Холлингсвортам требовалось что-либо подновить, они пользовались услугами декораторов.
Барнаби больше всего интересовала машина. Он позвонил экспертам и осведомился, скоро ли будут результаты.
— Теперь уже скоро.
— Что это значит? На следующей неделе?
— Знаете, в чем ваша беда, старший инспектор? — ехидно спросил Обри. — Вы не верите в Систему. С чего бы это, а?
Стоило Барнаби положить трубку, как появился сержант Трой и молча поставил перед ним дымящуюся чашку. Барнаби сам не мог понять, что заставило его потребовать кофе в такую жару. Привычка, должно быть. Хотя нет, первый глоток оказался очень приятным.
— Сержант Брирли в дежурке, шеф, — натянуто произнес Трой. Чувствовалось, что он еле сдерживает раздражение. — Вы просили меня доложить, когда она вернется.
— Спасибо.
Прошлым вечером не все из занятых опросом населения сотрудников успели вернуться до ухода Барнаби, а его очень интересовало положение дел в семействе Брокли.
— Что ты такой кислый, Гевин? Тебя что, наша Одри обидела?
— Вообще-то я не собирался распространяться на эту тему, но раз вы спросили… — Трой несколько раз судорожно сглотнул. — С чего это мне нельзя назвать ее «мисс Дынька года», а ей позволено называть меня «говорящим членом»?
— Это называется восстановлением баланса, — отозвался Барнаби и, поскольку разговор грозил неизбежно скатиться к бесконечному подсчету выигрышей и потерь, спросил: — Что-нибудь новенькое появилось за последние полчаса?
— И как я понимаю, ей не грозит за это вызов в комитет по этике?
— Я задал тебе вопрос.
Трой поджал губы. Предполагалось, будто ты можешь поговорить о том, что тебя волнует, в этой полицейской лавочке, где каждый готов делиться с товарищем. Обратиться за советом, если ты бесхребетный слюнтяй.
— Звонил этот скользкий ювелир с Бонд-стрит. Он опознал Холлингсворта по фотографии. Покупал колье точно Алан. Симону там не видели. Все это готов изложить письменно.
— Превосходно.
— Получил по факсу из «Харперс» статью с картинкой. Выглядит — очуметь не встать! Думаю, ей не один час пришлось отрабатывать камешки на спине в постели.
— Побойся Бога, парень!
— А что я такого сказал?
— Женщина прошла через ад. Может, ее и в живых уже нет.
«Если так, ей и подавно все равно, что я тут говорю», — сказал себе Трой, наблюдая, как бразильский напиток перекочевывает в глотку шефа.
Занятный он все-таки, его старикан. Если бы Трой собственными глазами не видел, как, загнанный в угол, Барнаби борется до последнего… Как производит арест напичканного амфетаминами вооруженного бандита… Как, цепляясь за край скалы, пытается уговорить не прыгать и сдаться женщину, только что утопившую свое дитя… Если бы Трой не видел этого всего и многого другого, он считал бы, что шеф у него малость блаженный.
Они спустились в дежурное помещение. Оба молчали, сержант косился куда-то в угол. У Барнаби вид был суровый. «Непоколебимый», сказали бы вы, если бы вам посчастливилось заглянуть в словарь, купленный заботливым отцом для Талисы Лин. Сержант решил, что шеф недоволен отсутствием кого-либо, кто годится на роль подозреваемого, и не мог заблуждаться сильнее.
Это его оруженосец предпочитал, чтобы все мигом обретало четкие и ясные очертания, насколько подобное в человеческой власти. Сам же Барнаби блаженно дрейфовал (какое-то время, по крайней мере) в «облаке неведения», по выражению раннего средневекового мистика. Он также тихо радовался про себя недавнему отбытию своего bête noire, инспектора Йена Мередита, всезнайки оксфордско-кембриджского розлива, недавнего выпускника Брэмшилла, полицейского колледжа для элиты. Вообразивший себя, по примеру Александра Македонского, богом в тридцать два года, он и вознесся при жизни — был переведен в летучий отряд. Весь полицейский участок вздохнул с облегчением. Кому захочется, чтобы под носом крутился племянник главного констебля графства, высматривая, где и что не так?!
Дежурную комнату никто бы не назвал особенно приятным местом. Здесь без конца надрывались телефоны. Сотрудники изучали материалы, вывешенные на доски, где фиксировался ход расследования. Вновь открывшиеся обстоятельства следовало упорядочить, связать, сопоставить, перепроверить, и потому в дежурке стоял бесконечный гул голосов — полицейские, подключенные к расследованию, обменивались информацией. Но сейчас тут не наблюдалось той лихорадочно-сосредоточенной активности, какую вызывает известие об особо драматическом происшествии.
Поскольку сержанта Брирли в зоне видимости не обнаружилось, Барнаби подошел к информационной доске, чтобы ознакомиться с текущим положением дел. Как он и ожидал, ничего, кроме домыслов и непроверенных фактов. Дюжина человек якобы видела Симону. На пароме, направлявшемся во Францию. Спящей в подворотне в Глазго. В бистро на Олд-Комптон-стрит, явно под кайфом. Танцующей на столе паба «Старая буренка» в Милтон-Кейнсе.
Гораздо интереснее оказались свидетельства пассажиров автобуса. Две дамочки с малышом в коляске проследовали вместе с Симоной до «Боббис», единственного на весь Каустон универмага, и с ней же завернули в женский туалет. Но вот, когда дамочки оттуда выходили, Симона еще оставалась внутри. Теперь, крепкие задним умом, они уверяли, будто «бедная миссис Холлингсворт» спряталась в туалете «от тех ужасных людей, что ее преследовали».
Допросили первую жену Алана Холлингсворта. Она все еще жила в Биркенхеде, где занималась врачебной практикой. Барнаби взял несколько факсимильных листков и присел за стол, чтобы с ними ознакомиться.
Мириам Андерсон (такова была теперь ее фамилия) последний раз имела известия от первого мужа перед его повторной женитьбой. Он прислал ей с супругом приглашение на свадьбу, а вместе с ним — письмо, которое доктор Андерсон назвала жалким и ребяческим. Алан в выспренных выражениях сообщал, сколь безмерно он счастлив. А еще долго распространялся о том, как молода и хороша его невеста. Как горячо она любит своего избранника.
«Полагаю, — читал Барнаби, — идея заключалась в том, чтобы я осознала наконец, от какого счастья отказалась, и кусала себе локти. Если честно, он заставил меня расхохотаться. Никогда в жизни я не была так счастлива избавиться от кого-то, как от Алана Холлингсворта. Надо сказать, это было совсем не просто. Недели спустя после того, как я поселилась здесь, он донимал меня телефонными звонками, умоляя вернуться, или приезжал и закатывал сцены. Отстал только после того, как я пригрозила обратиться в полицию. Но и тогда еще несколько месяцев закидывал письмами. В конце концов я стала просто выкидывать их, не распечатывая».
В ответ на более подробные вопросы о первом браке она повторила все то же, что он уже слышал от Грея Паттерсона. Узнав о смерти Холлингсворта, предположила, что он сам лишил себя жизни. Ей он ни разу не угрожал, но не единожды клялся наложить на себя руки, когда она пыталась от него уйти.
Относительно похищения Симоны доктору Андерсон сказать было решительно нечего. В оба интересующих следствие дня она, как подтвердила проверка, была занята в других местах.
Барнаби отложил листки. Да-а, здесь поживиться нечем. Существенно лишь то, что допрос хотя бы частично подтверждает показания Паттерсона.
— Доброе утро, сэр.
— А, это ты, Одри… — Старший инспектор поглядел на нее с улыбкой. Блестящая копна светлых волос, персиковая кожа, спокойные, ясные глаза — как тут не улыбнуться?
Она тоже слегка улыбнулась в ответ. Но сдержанно.
— Я хотела подождать до совещания, но Гевин сказал, вы хотите получить отчет об опросе соседей как можно скорее.
Не командир, не сержант — просто Гевин!.. После ее повышения в чине все официальные обращения к Трою остались в прошлом. И до чего же он это переживал… Годы Трой козырял своим высоким рангом. Ведь никто так его не выпячивает, как люди хронически неуверенные в себе. И вот в одно мгновение всему пришел конец.
Барнаби с приятным удивлением наблюдал за метаморфозой. Одри держалась как ни в чем не бывало, уверенно и естественно.
— Совершенно верно. Как там дела у Брокли?
— Они сами не свои, сэр. Дочь так и не вернулась.
— И больше никаких сообщений от нее?
— Никаких. Они думают, что мы активно занимаемся ее поисками. Тяжело на них смотреть, сэр.
— Представляло.
— Я не решилась им сказать, что мы не можем тратить время и средства на поиски пропавшего, если на то нет особых причин.
— Будем надеяться, что таковые не возникнут.
— По вашему указанию я спросила, не заметили ли они каких-либо необычных передвижений возле соседнего дома, и получила интересную информацию.
— Прекрасно. Выкладывай!
— Они оба почти не спали. Как я поняла, большую часть времени они провели у окна, ожидая возвращения дочери. В отличие от мистера Доулиша, они слышали не только, как Холлингсворт уехал, но и как он вернулся. Около одиннадцати вечера. Более того, они его видели.
— Так-так, — произнес Барнаби, чувствуя, что у него перехватывает дыхание. — Отчетливо видели?
— Абсолютно. На гараже «Соловушек» установлена мощная галогеновая лампа. Она загорается при появлении любого движущегося объекта. Холлингсворт не выходил из машины — гараж открывается дистанционно, но Айрис абсолютно уверена, что это был Алан. Оба супруга разглядывали его крайне внимательно. Видите ли, они очень нервничали и сильно взволновались, когда в переулок свернула машина.
— Бедняги, их можно понять. Он был один?
— Да. Редж сказал, что салон «ауди» хорошо просматривался. Кроме Алана, в машине никого не было.
— Ну а после того? — Мускулы его живота напряглись, внутренности сжались в комок, словно в ожидании удара.
— Мне жаль, сэр. Нет, никто не появился.
— Пощади, Одри!
— В дом никто не входил, старший инспектор. Айрис простояла у окна до часу ночи. Потом ее сменил Редж и ждал до рассвета.
— Это которое окно?
— В спальне Бренды. Из него видна подъездная дорожка соседнего коттеджа.
— Кто-то из двоих мог задремать.
— Они утверждают, что не спали.
— Ну, может, чай ставили? Или в уборную бегали? Они ведь живые люди, черт возьми!
— Конечно, сэр.
— Ему и требовалась-то всего минута. Даже секунда. Все, что нам нужно, это отыскать момент, когда Брокли отвлеклись, а убийца проскочил через двор к передней двери и постучал.
— То есть вы считаете, что он прятался где-то и улучил момент?
— Да. Иначе и быть не могло.
Конечно не могло. Потому что альтернатива — в доме никого не было, и Холлингсворт наложил на себя руки — не выдерживала никакой критики. Барнаби отверг ее с самого начала, едва нашли тело, и не имел намерения к ней возвращаться.
— И они не видели, чтобы кто-то выходил?
— Не видели, старший инспектор.
— Что-нибудь еще?
— Ничего существенного. Они по-прежнему следили за происходившим, но видели лишь то же, что и все остальные: как прибыла полиция, как поставили оцепление вокруг дома и тому подобное.
— Чтоб им провалиться!
Где-то в то же время, чуть ли не с точностью до секунды, миссис Молфри воскликнула: «Эврика!» Правда, это случилось не в ванне, а в саду, когда она рыхлила землю возле наперстянки и дельфиниумов.
«Вот всегда так бывает, — сокрушалась она, бросив тяпку и семеня по дорожке со всем проворством, на какое еще были способны слабые старческие ноги, — ломаешь голову, прикидываешь, ночей не спишь. И где оказываешься? Все там же: в полном тупике… Но стоит махнуть на разгадку рукой, даже показать ей нос — она тут как тут, ясная как божий день!»
Визитную карточку Барнаби миссис Молфри положила под тяжелый бакелитовый телефон, чтобы в нужный момент не разыскивать по всему дому. Выудив ее, она дрожащими пальцами стала набирать номер. Пока ждала ответа, губы у нее тоже тряслись, а мысли скакали и путались от осознания важности того, что она наконец вспомнила.
Ей на память пришло «Дело о шоколадном скорпионе». В этом детективе тридцатых годов (ух, и забористый был сюжет!) пожилая дама, отчасти похожая на нее (только слишком уж эксцентричная), во время игры в баккара уловила обрывок чужого разговора через слуховую трубку. Сам по себе он казался незначительным, но у старой леди хватило смекалки связать его с целым клубком преступлений, который не могла распутать полиция пяти континентов. В финале ее наградили орденом Британской империи. «Теперь уже никто не пишет таких захватывающих романов», — вздохнула с сожалением миссис Молфри.
Она попала на автоответчик и с перепугу тотчас опустила трубку, поскольку испытывала неподдельный ужас перед современными техническими новшествами. Она-то рассчитывала, что старший инспектор Барнаби сидит в кабинете и ждет ее звонка. Как было глупо с ее стороны на это полагаться! Наверняка он сейчас на месте преступления — измеряет следы, изучает сигарный пепел или соскребает в высшей степени любопытную грязь со зловещей пары галош.
Миссис Молфри приостановилась, пытаясь сообразить, как это будет во множественном числе: «галош» или «галошей», и заторопилась обратно в сад. Она не могла и минуты держать при себе столь волнующее открытие. Кабби понес на продажу в «Конюшню» немного брокколи и должен был вот-вот вернуться. Достигнув калитки, миссис Молфри облокотилась на нее, чтобы перевести дух, и тут — о радость! — увидела — кого бы вы думали? — констебля Перро собственной персоной.
Хотя по рангу он вряд ли годился в конфиденты, но в силу профессии мог послужить вполне надежным курьером.
— Эй! Ау! — окрикнула его миссис Молфри и замахала пелериной в тигровых полосках.
Констебль Перро как раз выводил со двора «Соловушек» свою «хонду». Чтобы забирать письма, он взял за правило подкатывать к коттеджу минут на тридцать раньше почтальона. Он даже не забывал прихватить перчатки для работы в саду, чтобы не оставить своих следов на корреспонденции, если такая появится. Сегодня пришло три письма, и Перро бережно убрал их в свой планшет.
— Доброе утро, миссис Молфри!
— Меня всю просто колотит! — сказала она, впервые употребляя любимую фразочку бабушки Хизер.
— Могу ли я вам чем-то помочь?
— Можете, вне всякого сомнения. Требуется доставить «добрую весть из Гента в Ахен». Вы мой человек, констебль Перро?
— Простите?
— Могу я на вас положиться?
— Конечно, — ответил Перро опрометчиво. Может, он и не имел понятия, где находятся эти самые Гент и Ахен, но в собственной надежности не сомневался ни минуты.
— Ваш шеф ждет от меня вестей. Он даже дал мне свой личный телефон, но, судя по всему, его нет на месте. Срочное дело, надо полагать.
— Более чем вероятно.
«Будет что за ужином рассказать Трикси», — мысленно сказал себе Перро.
— Вы намереваетесь с ним увидеться?
— Направляюсь в участок прямо сейчас.
— Тогда передайте ему следующую информацию, — распорядилась миссис Молфри и объяснила, в чем дело.
Констеблю ее депеша показалась бессмыслицей. Он решил, что это какой-то код. Вот это вот слово — юври… Или эри…
— Эврика? — И миссис Молфри велела ему не беспокоиться. — Это можете опустить, как несущественное.
Перро, гадающий, сколько еще всего несущественного можно опустить, оседлал свою «хонду» и крутанул стартер.
— Запомните только: это был не звон и не звяканье!
— Понял, миссис Молфри!
— И почему ни того, ни другого, а, констебль? Почему? Вот вопрос, который мы должны себе задать.
Перро поднял руку, прощаясь, обнаружил на ней до сих пор не снятую желто-зеленую перчатку и стащил ее. Пока он выруливал из переулка, ему навстречу попался Доулиш, и Перро, исполненный глубокого сочувствия, помахал Кабби с особой теплотой.
Барнаби все еще находился в дежурке, когда в участок гордым письмоносцем прибыл Перро. Выложив свою добычу на стол перед старшим инспектором, он почтительно отступил на шаг и застыл в ожидании.
— Похоже, на всех конвертах мы обнаружим ваши пальчики, констебль?
— Проклятье! — смешался Перро и ударился в объяснения: — Да я… Всего лишь… На минуту снял перчатки… Помнил все время… Специально ждал почт…
— Избавьте меня от прискорбных подробностей, — оборвал его Барнаби и кисло посмотрел на конверты: журнал Автомобильной ассоциации, счет за электричество и каталог интернет-магазина, торгующего одеждой. — Есть о чем еще доложить?
— Что ж, не думаю, что… Уверен, на самом деле это не особенно…
И тут вихляющей походкой вошел сержант Трой, остановился позади стола, за которым сидел старший инспектор, и растянул тонкие, сухие губы в подобие улыбки.
— Здорово, Полли!
— Доброе утро, сержант.
— Кряк-кряк!
Оказавшись под прицелом насмешек Троя, констебль живо представил себе, что будет, если он сейчас начнет, запинаясь, передавать сообщение миссис Молфри. Даже там, в тиши деревенского переулка, ее слова звучали странно. Какими же странными они покажутся здесь…
Перро огляделся. Вокруг все занимались делом. Важным, неотложным делом. Занимались слаженно, профессионально. «Не подставляйся, Колин», — сказал он себе.
— Ну что там у вас?
— Простите, сэр?
— Вы сказали «это не особенно».
— Боюсь, я запамятовал, сэр, что имел в виду.
Трой громко расхохотался. Хотя больше это напоминало злорадный, хриплый лай.
— Тогда на вашем месте я бы поскорее вернулся обратно в деревню, констебль, — посоветовал Барнаби. — И когда прибудете туда, я попрошу вас сделать кое-что для меня.
— Слушаюсь, сэр. — Перро вытянулся в струнку.
— Это довольно сложно, но, уверен, при должном усердии вы справитесь. По дороге возьмите в адвокатской конторе «Феншоу и Клей» ключи от дома Холлингсворта и проверьте галогеновую лампу на гараже. Стоит ли переключатель в положении «включено»?
— Будет исполнено, сэр.
— Эй, Полли!
Перро, пройдя полпути до двери, со вздохом обернулся. Его щеки все еще пылали от ироничного тона Барнаби.
— Что, сержант?
— Если желаете покушать, в цокольном этаже столовая. По средам у нас кекс с тмином и омлет с каракатицей.
— Тебе не надоело изображать одноногого Джона Сильвера? — поморщился Барнаби, когда дверь за несчастным констеблем захлопнулась.
— Кто это?
— Пират.
— А он был не дурак, верно?
В этот момент в дежурку вошел посыльный криминалистов с заключением относительно «ауди» Холлингсворта. Сюрпризов отчет не содержал. Багажник пустой, за исключением запаски и домкрата. Кроме единственного неопознанного набора отпечатков на ручке задней дверцы, все остальные принадлежали Алану, как и волосы на подголовнике водительского кресла. Пассажирское сиденье, как и вся внутренность автомобиля, было девственно чистым. Кто-то даже не поленился сделать заметку на полях насчет того, что «машину обслужили по первому разряду».
«Обслужили!» Барнаби, не терпевший штампов, негодующе цыкнул. Можно подумать, будто эту чертову машину отпарили, прошлись по ней жесткой щеткой и заново простегали обивку. «Обслужили», это надо же! Может, еще во время всех этих лакейских процедур у «ауди» угодливо осведомлялись, хорошо ли она провела свой отпуск?
Над деревней стояло марево. Из-за яркого солнца на белый крашеный поребрик было больно смотреть. На живых изгородях толстым слоем лежала пыль. Трава вдоль дороги превратилась в солому, которая шуршала и даже скрипела.
В саду «Аркадии» Кабби Доулиш взял старое цинковое ведро с длинной деревянной ручкой, погрузил его до самого дна в древнюю бочку, а потом полил мягкой дождевой водой свою сортовую малину.
Занятым этим, он размышлял над новой информацией Элфриды. Он был рад, что она доверила ее местному копу, а не старшему инспектору, который к ним заходил. Нельзя не признать, что как человек этот Барнаби довольно симпатичный, но, находясь на самой верхушке древа власти, он наверняка чрезвычайно загружен работой. Кабби была невыносима сама мысль о том, что к словам Элфриды отнесутся без должного внимания. Или, еще хуже, поручат дело сопляку, который понятия не имеет, какого уважительного обращения она заслуживает. Который может, господи упаси, позабавиться за ее счет.
Что касается сути осенившего Элфриду открытия, Кабби не мог похвастать, что оценил его значимость. В глубине души он подозревал, что смысла в ее истории просто нет, хотя не признался бы в этом Элфриде ни за что на свете. А она уже с жадным нетерпением ожидала реакции старшего инспектора. За живой изгородью Доулиш увидел Колина Перро и подумал, не стоит ли окликнуть его, чтобы проконтролировать ситуацию. Однако, прежде чем он пришел к какому-то решению, полицейский исчез в гараже.
По пути в Фосетт-Грин констебль Перро завернул домой за фотоаппаратом. Он был исполнен решимости не просто добыть информацию, о которой его просили, но и представить зафиксированные на пленке доказательства. С этой целью он сфотографировал и сам сенсорный переключатель, и то, что находилось возле него.
Затем Перро вкратце описал свои действия на бумаге. Получилась целая новелла. Колин критически перечитал написанное. После промаха с отпечатками он старался проявлять максимум исполнительности, точности и смекалки. Констебль ни на минуту не забывал о намеке Барнаби, грозившем ему переводом на другое место службы.
Убедившись, что в рапорте нечего исправлять, он запер гараж и укатил прочь, довольный тем, что избежал встречи с обитателями «Аркадии». Правда, рано или поздно кто-нибудь из них двоих непременно поинтересуется реакцией инспектора на «новейший, первостепеннейший ключ ко всему кроссворду», как назвала свое известие миссис Молфри. И тогда ему несдобровать.
К счастью, крайне маловероятно, чтобы миссис Молфри в ближайшее время где-то столкнулась со старшим инспектором. Слабо представляя, как функционируют высшие эшелоны власти, Перро знал все-таки, что офицер, возглавляющий расследование, почти все свое время проводит там, куда стекается вся информация.
Считаные минуты спустя после отбытия констебля в переулок Святого Чеда свернул «ровер» Барнаби и остановился у коттеджа Сары Лоусон. На сей раз на иссохшем пятачке пропитанной машинным маслом земли был припаркован старенький красно-белый «ситроен». Тонкие губы Троя искривила усмешка:
— В игрушечном магазине — вот где их подцепляют. Одной левой, надо думать.
Изнемогая от зноя и отирая платком мокрый лоб, Барнаби выбрался наружу.
— Детские машинки, — гнул свою линию сержант. — К тому же иностранные. Если бы большинство британцев покупали отечественные, мы бы сейчас не сидели в луже.
— Похоже, ты уже успел избавиться от своего «ниссана», а, Гевин?
«Все-то ты знаешь, ехидный старый пройдоха». И Трой велел себе впредь быть осторожнее. Того и гляди от босса, вконец измученного жарой, огребешь так, что мало не покажется. Он и сам недалеко ушел от этого, как его там… Джона Сильвера.
Тучи крошечных мотыльков клочками палевого шелка кружили над купами желтофиоли и маттиолы, к вечеру набирающей аромат. Стоя в тени лавра, видимо давшего имя коттеджу, Барнаби любовался ими.
Трой постучал в переднюю дверь. Никто ему не ответил.
— Она должна быть дома, если эта собранная из конструктора штуковина тут стоит.
— Не обязательно.
Барнаби направился к ближайшему окну с выкрашенными в белый цвет частыми свинцовыми переплетами и заглянул внутрь.
На софе, застеленной чем-то вроде яркого, пестрого покрывала, лежала женщина. Длинные волосы разметались светлым веером по подушкам, на которых покоилась ее голова. Одна ее рука бессильно свисала с дивана, другая лежала на груди. Барнаби невольно вспомнились иллюстрации Берн-Джонса. И еще картина Милле, изображающая Офелию в ее водяной могиле.
Барнаби встревожился. Она непременно должна была слышать стук Троя, если только не перебрала наркотиков или алкоголя. Старший инспектор постучал сам, на этот раз — в окно, и тоже без видимого результата. Он уже подумывал, не взломать ли дверь, и тут она села. Затем медленно, едва передвигая ноги, направилась к окну.
Ее больной вид — вот что поразило Барнаби в первую очередь. Во вторую — то, что, невзирая на это, она казалась чрезвычайно привлекательной. Сара словно бы нехотя, через силу приоткрыла окно, и он услышал музыку. Это была ария «Мое сердце открывается звуку твоего голоса» из оперы Сен-Санса «Самсон и Далила». Пели на французском. Джесси Норман? — гадал он. Или Мэрилин Хорн?
— Чего вы хотите? — спросила Сара. Дыхание у нее было нервное, голос хриплый.
Барнаби, стоя на жаре, поежился.
— Мисс Лоусон?
— Да.
— Мы из полиции. Нам бы хотелось поговорить о ваших соседях, мистере и миссис Холлингсворт.
— Почему со мной? Я их едва знала.
— Мы не выбирали именно вас, мисс Лоусон, — объяснил Трой, который тоже подошел к окну. — Мы опрашиваем всех жителей деревни подряд. Собираем информацию.
— Понятно.
— Полагаю, наши люди уже наведывались к вам пару раз, — сказал Барнаби.
— В самом деле? Вероятно, я была в постели. Болею, знаете ли. — Она замолчала и неопределенно махнула рукой в сторону передней двери.
Полицейские, справедливо приняв это за приглашение войти, направились ко входу в дом.
Оказавшись внутри, оба предъявили служебные удостоверения и стали осматриваться. Они вступили в комнату, полную солнца. Лучи его золотили пушистые скопления пыли и высвечивали затянутые паутиной углы. Это было средоточие ярких красок, способное очаровать своей непритязательной запущенностью.
Кроме софы здесь имелась пара продавленных кресел, скрывающихся под яркими ткаными накидками-дхурри индийской работы, полосатыми или орнаментированными еще затейливее. На стенах — картины, в большинстве своем — абстрактные. За исключением одной акварели: белый песок, уснувшее, почти бесцветное море и небо, словно туго натянутый кусок янтарного шелка.
А еще повсюду книги — стопками на полу, кое-как засунутые на полки, наваленные на предметы мебели. Не новые. В большинстве — труды по искусству, путевые заметки и сборники эссе. Старший инспектор узнал также потертые черные корешки классики, выпускаемой популярным издательством «Пингвин».
И бархатцы, вспышка оранжевого цвета, в винтажной керамической банке, белой с черной надписью в венке из листьев: «Мармелад Данди».
— Можно…
— Да, конечно. Извините, пожалуйста.
Она выключила музыку.
Трой сел на стул со спинкой-лесенкой, разрисованный птицами и цветами. Барнаби отодвинул в сторону увесистый альбом с репродукциями полотен Гойи издательства «Тэмз и Хадсон» и деликатно разместил свой немалый вес на краешке софы.
Сара Лоусон осталась стоять. У нее был вид человека, готового вот-вот сорваться с места и убежать, в то время как незваные гости чувствовали себя вполне вольготно.
— Как я понял, — начал старший инспектор, — вы собирались нанести визит миссис Холлингсворт в день ее исчезновения?
— Совершенно верно.
— Может, скажете зачем? — задал он следующий вопрос, когда повисшее молчание затянулось на целую минуту.
— У нее было кое-что для моего лотка винтажных вещиц, которые я собиралась выставить на продажу во время церковного праздника. Я пришла их забрать… Постучала, никто не ответил. Я обошла дом и нашла коробку с ними в патио.
— Но вас к тому же пригласили на чай, я полагаю?
— Да.
— Это бывало часто?
— Совсем нет. Прежде — никогда.
Трой сделал краткую запись и стал исподволь осматриваться. Как всегда, когда его окружали свидетельства творческого или интеллектуального бытия, он усматривал в них укор собственному образу жизни. Вот и теперь он принялся, так сказать, восстанавливать баланс.
Все эти заумные книженции, унылая музыка для снобов… Взгляд его упал на мраморную подставку и ком глины на ней. В ее-то возрасте глупо возиться с липкой дрянью… Прямо как дитя, которое забавляется с пластилином. Лучше бы грязь из дома вымела. Или погладила свою одежду. С чувством превосходства он отметил, что дощатый пол под вытертыми, но все еще красивыми ковриками грязен. Как женщина, заключил сержант, она абсолютный атавизм, но чтобы это уразуметь, надо обладать его, Троя, компетенцией.
Удовлетворенный этим удачным заключением, Трой снова сосредоточился на разговоре. Его босс спрашивал мисс Лоусон, когда она видела миссис Холлингсворт в последний раз.
— Знаете, я не помню точно.
Барнаби, сама любезность и понимание, услужливо подсказал:
— Может, когда она приглашала вас на чай?
— Ах да. — Было видно, что она благодарна за подсказку. — Правда, я не помню, какого числа это было.
— Известие о похищении, вероятно, повергло вас в шок?
— Не только меня. Всех нас. До сих пор не могу прийти в себя. Понимаете, это не то, что обычно случается с твоими знакомыми.
Сколько раз старший инспектор слышал эту или похожие фразы. Ежедневно тысячи несчастных становятся жертвами грабежа, избиения, изнасилования, убийства, и тем не менее люди сохраняют наивное убеждение, будто им самим, их любимым и близким Господь гарантирует полную неприкосновенность.
— Как я понимаю, вы преподаете в общеобразовательном центре для взрослых, мисс Лоусон?
— Верно. В Блэкторн-колледже, в Хай-Уикоме.
— И миссис Холлингсворт какое-то время посещала ваш курс?
— Да, это так.
— Каким образом это получилось?
— Я расписывала стеклянные панели для оранжереи. Только что закончила осенний сюжет: плоды, ягоды шиповника и боярышника, дымки костров… Панель я прислонила к машине и искала тряпицу или мешковину, чтобы ее обернуть. Подошла Симона и заявила, что это «абсолютно дивная» вещица, что она «буквально обожает» подобные штуки и была бы «положительно счастлива», если бы сумела сделать что-нибудь подобное.
Я решила, что все это сказано в надежде завязать разговор, но все равно пригласила ее как-нибудь посетить мои занятия. Она тут же заверила, что была бы «абсолютно счастлива» это сделать, имейся у нее машина. Мне ничего не оставалось, как вызваться подвозить ее туда и обратно, хотя мне это было неудобно, потому что после занятий я не всегда еду прямо домой.
— А вон та панель из той же серии? — спросил Барнаби. Он заметил ее сразу, как вошел: панель была прислонена к сложенному из камня очагу. Выгравированные на стекле сверкающие снежинки, сочные пятна темно-зеленого и малинового… Наверняка зима.
Сара кивнула. Медленно протянув руку, оно бережно смахнула соринку с сиявших рубином плодов падуба. Потом протерла рукавом колючую ветку. Для этого ей потребовалось повернуться к ним спиной, и Барнаби почувствовал, что ей это принесло облегчение.
— Очень красиво.
— Спасибо.
— У вас должно быть больше заказов, чем вы в силах выполнить.
— Не совсем так. В этих местах немало людей занимаются тем же ремеслом. И среди них есть очень талантливые.
— А кукол или котят вы делаете, мисс Лоусон? — поинтересовался сержант Трой. У Морин скоро день рождения, а она любит всякие красивые штучки. Это наверняка будет дешевле, если покупать напрямую, без посредников. Особенно у любителя.
— Боюсь, что нет. — Впервые в ее бесцветном голосе появился некий оттенок, совсем слабый оттенок (пожалуй, негодования).
— Как я полагаю, миссис Холлингсворт посещала дневные занятия? — уточнил Барнаби.
— О да. Не думаю, что ей было позволено отлучаться одной по вечерам.
— Похоже, муж держал ее на очень коротком поводке.
— В строгом ошейнике, — я бы так это назвала. — Теперь и голос ее, и лицо явственно оживились. Она чуть отвернулась, но от Барнаби не укрылся вспыхнувший на высоких скулах бледно-розовый румянец. Сара тряхнула головой, как показалось Барнаби — негодующе. Собранные в небрежный узел волосы рассыпались по худощавым плечам и скрыли под собой длинные серьги из серебра и сердоликов. В их жестковатой, необычайно густой массе цвета бледного золота светились на солнце несколько серебряных прядей.
Старший инспектор прикинул, сколько ей лет. Где-то между тридцатью и сорока, ближе к последнему, решил он. С видом человека, желающего размять ноги, Барнаби поднялся и стал прохаживаться по комнате, исподволь ища возможности рассмотреть ее профиль, который выглядел напряженным. Заметив его маневр, Сара нервно кашлянула и опять отвернулась.
— Вы не могли бы назвать даты, когда миссис Холлингсворт посещала ваши занятия?
— Приблизительно со второй половины февраля до начала марта. Точные числа можно узнать в колледже.
— Вам известно, почему она перестала их посещать?
— Она явно не поставила в известность своего супруга с самого начала. Позднее я узнала, что он взял за правило звонить ей в течение дня. Как будто бы для того, чтобы узнать, все ли в порядке. Хотя скажите мне, что с ней могло случиться в этой полусонной деревушке? Так или иначе в первый раз, когда он не застал ее, она сказала, что была у Элфриды, на следующей неделе — у Эвис Дженнингс. В третий раз сослалась на то, что выбегала в лавку. Следующий вторник он решил быть настойчивым и за четыре часа нашего отсутствия звонил несколько раз. Когда приехал домой — потребовал объяснений. Она рассказала. Бог мой, что дурного она сделала? Ничего. Он сказал, что, разумеется, не может запретить ей посещать курсы. Однако если это продолжится, он не будет знать ни минуты покоя. Так неужели она хочет создать ему дополнительные сложности в жизни? И еще спросил: «А как же насчет вредных испарений?» В красках же присутствуют химикаты. Симона в тот же вечер позвонила мне и сказала, что не будет больше ходить на занятия. По-моему, она плакала. Голос у нее был совсем несчастный. Мне даже показалось, что он стоял с ней рядом.
— Вы не пытались ее переубедить?
— Нет, что вы. Это было бессмысленно.
«Она права, — подумал Барнаби, подобное вмешательство все только усугубило бы».
— До Хай-Уикома довольно долго добираться, мисс Лоусон.
— Около сорока минут.
— Значит, если добавить время занятий, вы проводили в обществе миссис Холлингсворт немало часов.
— Вероятно. Хотя, когда ведешь машину, все твое внимание приковано к дороге.
— Она рассказывала вам что-нибудь о своей прежней жизни, до брака? Или, возможно, обсуждала с вами свой брак?
— Нет — по поводу вашего первого вопроса. О ее браке мне известно только то, что он ей наскучил. Правда, я подозреваю, что Симоне было скучно везде, кроме роскошных магазинов, вроде «Хэрродса».
— О чем она говорила, пока вы ехали?
— О чем? Главным образом об идиотских журнальных статьях. О гороскопах. О том, что произошло в очередной серии «Бруксайда» или «Жителей Ист-Энда». Я во всем этом ничего не смыслю — у меня нет телевизора.
— Нету телика? — изумленно выдохнул Трой. Он заметил уже, что в гостиной телевизора нет, но решил, что тот стоит в спальне наверху. Он еще ни разу не встречал человека, у которого бы не было телика.
Уловив выражение его лица, она добавила, впервые с легким намеком на улыбку:
— Не удивляйтесь. Я действительно принадлежу к одному проценту тех, кто им не пользуется.
— Итак, если подвести итоги, вы не очень расстроились, когда она перестала появляться на занятиях?
— В общем-то, да. Я не возражала. Желающих больше чем достаточно.
Старший инспектор увидел, что Сара как будто вздохнула с облегчением. Плечи расслабились, и контуры лица сделались мягче. У Барнаби создалось впечатление, что она благополучно проскочила какой-то нежелательный поворот в разговоре. Или решила, что минное поле уже позади. А может, у него просто разыгралось воображение? Возможно, она постепенно свыклась с их присутствием.
— А не была ли миссис Холлингсворт особенно дружна с кем-то в вашей группе?
— У меня в основном занимаются люди немолодые, — отозвалась она и сухо добавила: — Не те, с кем можно поболтать за чашкой чая. Симона была мила со всеми, но близкие друзья? Нет, ничего подобного.
Она присела на стул, уронив на колени тонкие смуглые руки со множеством бирюзовых колец.
Барнаби не нравилось ее вновь обретенное самообладание, хотя он не мог сказать — отчего. В конце концов, если у нее нет причин чувствовать себя виноватой, почему бы ей не успокоиться? Возможно, его неудовольствие вызвано тем, что никаких разоблачений, похоже, ожидать не приходится. Необходимо каким-то образом ее встряхнуть. Подбросить вопрос или замечание, которые выведут ее из равновесия. Когда почти ничего не знаешь о допрашиваемом, это очень сложно. Что ж, выстрелим наугад…
— Вы знали о том, что Холлингсворт давал волю рукам?
— Что?! В отношении нее?
— Да, в отношении нее.
— Нет, не знала.
Она прижала к груди ладони, будто стремясь успокоить заколотившееся сердце. У нее задрожали губы, когда она произнесла:
— Ненавижу такие вещи. Как могут женщины это терпеть? Боже мой, как он посмел?..
Сержант Трой, которому отнюдь не претило зрелище того, как дергаются от боли другие, особенно глядящие на него сверху вниз, прикусил губу, сдерживая усмешку. Лично он ни разу не ударил женщину, хотя они, нельзя отрицать, только и делают, что на это напрашиваются. В особенности его Морин. Он считал, что за терпение вполне заслуживает медали.
Барнаби, продолжая наступление, спросил, когда Сара в последний раз видела Алана Холлингсворта.
— Самого Алана? Его никто не видит. Видят лишь его машину — как она въезжает и выезжает.
— Как насчет прошлого понедельника?
— Нет. Это тот самый день, когда он…
— Умер. Да. Вы были дома?
Сара покачала головой:
— Не весь день. Вечером я была в кино. Смотрела «Фаринелли-кастрата».
— Понравилось? — спросил Трой, подумав: «Черт возьми, да она законченная дура».
— Музыка изумительная. Собственно, из-за нее я и пошла.
— Одна?
— Представьте, да.
— Где это показывали, мисс Лоусон?
В тишине было слышно, как зашелестела перевернутая страница блокнота.
— В Керзон-молле, в Слау. Столько вопросов сразу… — произнесла Сара, переводя взгляд с Троя на Барнаби. — Неужели все так серьезно?
— Внезапная и подозрительная смерть всегда дело серьезное, — сказал Барнаби.
Тогда-то это и произошло. Значит, на поле все-таки оставалась одна неразряженная мина. И Сара наступила на растяжку у них на глазах. С протяжным стоном она вцепилась пальцами в щеки и рухнула сначала на колени, а затем лицом вниз на деревянный пол.
— Воды! Скорее!
Пока Трой бегал на кухню, Барнаби опустился рядом с распростертой на коврике женщиной, но прежде чем он успел нащупать пульс, Сара Лоусон стала подавать признаки жизни.
— Простите, — пробормотала она, пытаясь подняться. На ее скулах остались красные полукружия от ногтей.
— Все в порядке, мисс Лоусон. Не торопитесь вставать.
Одной рукой Барнаби поддержал Сару за левой локоть, другой обхватил за талию и помог добраться до стула. Она показалась ему совсем худенькой и легкой.
— Выпейте немного воды, — предложил Барнаби, беря из рук Троя стакан сомнительной чистоты.
Сара оттолкнула его, и вода пролилась на выцветшую голубую юбку. Прозрачные капельки горошинами раскатились по бархатистой ткани.
— Не понимаю, как это случилось. Со мной такого не бывало.
— Когда вы в последний раз ели?
— Не помню. Кажется, во вторник.
Три дня назад.
— Неудивительно, что вы упали в обморок.
Трой молча наблюдал, как его старикан в прямом и переносном смысле ведет женщину. У Барнаби был целый набор обличий, которыми он свободно пользовался во время допросов, но эту его роль доброго дядюшки Трой любил больше всего. Этот участливый, внимательный тон, предложение, если нужно, вызвать доктора или кого-то из друзей… Трой смотрел на шефа с искренним восхищением.
Сержант понимал, что ему самому никогда не достичь таких высот мастерства. Он не в силах был допустить, чтобы кто-то подумал, будто он доверчив. Или уступает собеседнику умом, каким бы простофилей тот ни оказался. Это был вопрос самолюбия. Шеф не придавал этому ни малейшего значения. Он был готов играть любую роль, лишь бы она помогла выманить допрашиваемого из раковины.
Старший инспектор умолк, и в комнате воцарилась побуждающая к откровениям тишина. И в этой безмятежно разлившейся тишине Сара Лоусон, как и рассчитывал Барнаби, озвучила причину своего внезапного обморока.
— Я… Меня потрясло то, что вы сказали насчет Алана. Все в деревне… все мы считали, что он покончил с собой. А как же посмертная записка? Разве ее не было?
— Фактически не было, — проинформировал старший инспектор.
— Вот, значит, как. — Сара глубоко вздохнула. Видно было, что она собирается с духом, словно перед схваткой. — Выходит, это был несчастный случай?
— Мы в середине расследования, мисс Лоусон. Боюсь, я не имею права обсуждать с вами все детали.
Барнаби гадал, найдет ли она в себе силы для следующего шага, сможет ли произнести то, что не идет с языка. Запретное слово на букву «у». Гораздо более отталкивающее, на вкус старшего инспектора, чем то, что стыдливо называют словом на букву «т», и тем не менее частенько употребляемое в приличном обществе. Оно ежедневно звучит в передачах благопристойной четвертой программы Би-би-си, не вызывая ни малейших протестов у стражей морали из провинциальной глубинки, вроде какого-нибудь Танбридж-Уэллса. Вы можете прочесть его на корешках книг в самых респектабельных библиотеках.
Мисс Лоусон пошла на попятный:
— Конечно. Я все понимаю.
Барнаби решил не дожимать ее. Пока… Пусть пару дней приходит в себя, успокаивается и думает, будто от нее отстали. Потом ее привезут на допрос в участок и тут уж доподлинно выяснят, почему она упала в обморок при известии о том, что смерть Алана Холлингсворта не была естественной.
— У этой женщины явно с мозгами непорядок, — изрек сержант Трой, когда они направлялись к машине.
— Да? Почему ты так решил?
— Ехать в незнамо какую даль, чтобы смотреть кино о том, как мужчинам обрезают пенис.
— Не пенис, а яйца.
— Вот оно что! Это, конечно, сильно меняет дело, — позволил себе съязвить Трой.
Несколькими часами позже Барнаби, серый от усталости, но с каждой минутой светлеющий лицом, на своей кухне в Арбери-Кресент скребком для чистки картофеля состругивал прозрачные лепестки пармезана с сырной головки, которую держал другой рукой.
У него имелась специальная терка, «самый писк изящной итальянской работы», по выражению его дочери. Сувенир из Падуи. Матово-черная, хромированная, она действительно была весьма изящна, но у нее, увы, постоянно отваливалась крышка, и Барнаби вскоре вернулся к старому, испытанному средству.
В квадратную деревянную миску он уложил несколько сердцевинок артишока, черные оливки, полоски сладкого красного перца и крупно нарезанные помидоры сорта «Эйлса Крейг», выращенные соседом. Порвал руками листья салата романо, добавил половинки анчоусов и кружочки обжаренного до румяной корочки чесночного круассана, горячие, прямо со сковородки.
Он чувствовал, как напряжение отпускает его, как возвращают себе гибкость суставы, как расслабляются сведенные до боли плечевые мышцы. Мало-помалу он вытеснял из своих мыслей Фосетт-Грин, Холлингсвортов, «Пенстемон» и прочее. С годами это получалось у него все лучше. Как-то надо же выживать…
Джойс тем временем приготовила салатную заправку с пряными травами из своего сада, лимонным соком и оливковым маслом. Соус для салата, тосты и чай — вот и все, что она готовила. И то в отсутствие посторонних, когда потрафлять надо только собственному вкусу, и ничьему больше.
Жена Барнаби была никудышной кулинаркой. И дело не в том, что ей не хватало воображения или смелости. Скорее наоборот. С ножом и венчиком для взбивания яиц она обращалась, можно сказать, отважно. Просто у нее не было к этому ни малейших способностей.
В принципе это не имеет большого значения. Многие обделенные кулинарным талантом люди умудряются не только готовить вполне съедобные блюда, но даже зарабатывать этим на жизнь. Однако кулинарная неполноценность Джойс заходила еще дальше, как будто ее вкусовые рецепторы уже в самом начале своей карьеры страдали тяжелой инвалидностью.
Подобно тому как некоторые люди напрочь лишены музыкального слуха, у Джойс как будто изначально отсутствовал кулинарный вкус. Однажды кто-то (не подумайте, только не муж!) даже окрестил ее Флоренс Фостер Дженкинс от кулинарии.
Том достал из холодильника пару охлажденных бокалов, наполнил их новозеландским «шардоне» с виноградников Монтана-Макдональд и направился в оранжерею. Там, в окружении папоротников, трав, лимонных и апельсиновых деревцев и светящихся бутонов размером с тарелку, устроилась Джойс, подобно шекспировской Титании на цветочном ложе.
— Замечательно! — воскликнула она, выпуская из рук газету.
— Тогда приподнимись, пожалуйста.
Барнаби вручил ей бокал, опустился рядом на бамбуковую кушетку и пригубил вино. Оно оказалось и вправду замечательным, мягким как шелк, с ароматом дыни и груши.
— Неплохо вроде бы, — произнесла Джойс.
Барнаби поставил бокал, взял в руки смуглую стройную ногу жены и стал ее нежно поглаживать. Она заглянула ему в глаза и со вздохом сказала:
— Ноги… Пожалуй, последнее, что еще не пропало.
— Перестань говорить глупости. Ничего еще не пропало, как ты выражаешься.
Он был прав лишь отчасти. Ее щиколотки оставались по-прежнему тонкими, и кожа на загорелых икрах и округлых плечах не сделалась дряблой, и шапку кудряшек почти не тронула седина. Однако линия подбородка грозила в недалеком будущем провиснуть. Носогубные складки, еще пару лет назад едва заметные, теперь обозначились резко, отяжелели веки… Через две недели ей стукнет пятьдесят. Бог мой, куда уходит время?
— А ты будешь любить меня, когда я стану старая и седая?
— Боже правый, конечно нет. Я уже сейчас планирую, как заживу новой жизнью вместе с Одри.
— Так, значит, это ради нее ты прикупил боксерские трусы в горошек?
— Мы подумываем об Австралии, о Новом Южном Уэльсе.
— Говорят, там красотища.
— Сплошные пастбища. Прекрасное место для воспитания детей.
— О Том, милый Том! — Она схватила его руку, прижала ее к щеке, к губам. — Скажи, я все еще выгляжу на сорок?
— Ты никогда не выглядела на сорок, дорогая.
Барнаби вполне понимал тревожные настроения жены. Было время, когда дни рождения подчинялись нормальному распорядку вещей, наступая через более-менее регулярные (по твоему ощущению) годичные интервалы. Теперь же они словно бы настигали тебя чуть не каждый вторник. Назойливые, самоуверенные, фамильярно похлопывающие тебя по плечу. Лучше не оглядываться.
— Пойдем. Я умираю с голоду. Давай поедим.
Барнаби вдруг засомневался, так ли уж хороша была идея купить Джойс новые духи. Он понимал, что, выбирая вот уже тридцать лет подарки человеку, которого знал лучше всех на свете, не всегда попадает в точку. Всему виной вечная нехватка времени и, сколь ни досадно в этом признаваться, ущербное эстетическое чутье.
Калли, та совсем другая. Вот уж кому художническое видение отпущено сполна. Даже ребенком, которому неоткуда взять денег, она обладала этим завидным даром. Обходя лавки, торгующие разным старьем, блошиные рынки, а позднее — аукционы и магазины ношеного платья, она всегда выискивала нечто такое, без чего осчастливленный получатель дара просто не мог обойтись.
Однажды на Рождество восьмилетняя Калли вместе с отцом наткнулись на коробку «старой рухляди», как назвал это ее родитель. В ней Калли откопала темно-синюю сумочку мягкой кожи в форме лотоса. У сумки была сломана молния и ремень едва держался. Не сумевший удержать ребенка от опрометчивой траты карманных денег (двадцати пяти пенсов, если быть точным), отец стал свидетелем того, как вся сумма, казалось, была выброшена на ветер. Калли приобрела трех ярких птичек из перьев и рулон пунцовой бумаги, который позднее превратила в бумажные розы. В них она усадила пернатое трио и все это красиво разместила в сумке-лотосе.
Нужно было слышать восторженные возгласы Джойс, когда она увидела подарок. Птички до сих пор гнездились на ветвях комнатного растения в гостевой спальне. Лотос, правда, успел развалиться — в нем Джойс долгие годы хранила прищепки для белья. А вот подарок Тома — дорогой свитер со снежинками — так и остался лежать в шкафу.
По дороге в гостиную Джойс спросила, будет ли Том дома во вторник вечером.
— Калли собиралась заехать за фильмом, который мы для нее записали.
— Я считал, что она раздумала его смотреть.
— Она еще не решила окончательно.
Дочери вскоре предстояли репетиции возобновляемой постановки мюзикла «Голубой ангел» Пэм Джемс. Положенный в его основу фильм тридцатых годов недавно показывали по телевизору. А поскольку видик супругов Брэдли был на последнем издыхании, Джойс оказала им любезность.
— Так будешь ты дома или нет?
— Я бы на это не рассчитывал.
— Но ты постараешься?
И они сели за стол, продолжая говорить о своем единственном ребенке. О карьере, вполне успешной. О браке, пока еще не расторгнутом, но, по опасениям отца, висящем на волоске.
Джойс была более оптимистична. Она считала, что посторонним — в особенности родителям — никогда не понять, что происходит между супругами. Правда, трений возникало предостаточно.
Последнее «показательное выступление» состоялось в ресторане «Ля Каприс», когда отвергнутый десерт «купе жак» (замечательный фруктовый салат, поданный с лимонным и клубничным сорбетом) проехался по всей поверхности стола. Дело тогда кончилось временным разрывом на целый месяц.
Примирение, такое же мелодраматичное и словесно-изобретательное, как и разрыв, состоялось в садике на крыше возле их квартиры на Лэдброк-Гроув-роуд. Оно собрало половину обитателей района Оксфорд-Гарденс, и когда в финале была откупорена бутылка шампанского, публика в едином порыве разразилась бурными аплодисментами.
— Актеры… — вздохнула Джойс и переключила внимание на еду.
Холодный цыпленок под лимонно-эстрагоновым соусом, а к нему — молодой джерсийский картофель (самого мелкого калибра), отваренный «в мундире». Затем салат, аппетитные кусочки лилльского сыра «мимолетт», блюдо золотисто-медовой сливы «мирабель»…
Барнаби потянулся за добавкой картофеля.
— Тебе нельзя столько, Том. Картошка, багет, да еще сыр.
— Я начинаю сомневаться в необходимости этой вашей диеты.
— Забудь о сомнениях, Том. Доктор сказал…
— Я начинаю гадать, так ли уж в самом деле опасен лишний вес. Сдается мне, это утка, запущенная производителями продуктов для похудания и всеми вашими отвратительными журналами.
— Ты прекрасно знаешь…
— Слово «низкокалорийный» надлежит изгнать из английского языка. — Он набил рот картошкой. — Я больше не намерен заморачиваться насчет пищи. Сколько можно оглядываться на чужое мнение?
— Сержанту Брирли это не понравится.
— А Жерару Депардье сходит с рук.
— Жерар Депардье — француз.
Оборвав эту безобидную перепалку, не первую в таком роде, чета Барнаби завершила трапезу в благодушном молчании. Кофе пили в саду на скамье под аркой, увитой плетистыми розами. Вечерний воздух был густым от ароматов. Гималайская мускусная роза склонялась над их головами.
В сумерках деревья и кусты приобретали странный свинцовый оттенок, отличающийся от чисто-синего, зеленого и серого. Наблюдаемые на небе, подобные краски обычно предвещают бурю. Силуэты растений теряли четкость по мере того, как они обращались в неясные темные купы. Небо полнилось россыпями бледных пока звезд.
Птицы стихли, но неподалеку, дома через три-четыре, кто-то играл на пианино. Третью «Гимнопедию» Эрика Сати. Одна и та же музыкальная фраза повторялась снова и снова. Впрочем, это спотыкание скорее подчеркивало, чем нарушало тишину.
Барнаби поставил чашку на траву, притянул к себе Джойс и стал целовать в щеки, в губы… Она прижалась к нему, ее ладонь скользнула в руку Тома.
В доме зазвонил телефон, и Барнаби выругался.
— Не отвечай.
— Джойси, детка…
— Ну, извини.
— Может, это не из участка.
— В такое-то время?!
— По крайней мере, мы успели поесть, — бросил Барнаби через плечо, шагая к дому через лужайку.
Джойс подобрала чашки и не спеша последовала за ним. Когда она вошла в гостиную, он уже надевал пиджак. Ему не становилось легче оттого, что подобных моментов накопилось больше чем на полжизни.
— Хорошо хотя бы, что не суббота. В это время мы уже могли бы петь «С днем рожденья тебя».
Он отвернулся, но Джойс успела разглядеть выражение его лица и мгновенно изменила тон.
— Что-то страшное случилось, да Том?
— Боюсь, что так.
— Что там?
— Нашли тело женщины.
— Боже мой, думаешь, это…
— Откуда, к черту, я знаю, кто это? — резко отозвался он. Так лучше, потому что быстрее. Однако он еще больше рассердился, поскольку соврал. Вышел в холл, нащупал в кармане ключи от машины и крикнул: — Ложись, меня не дожидайся!
