Глава шестая
Одно дело — исчезновение женщины, которая, похоже, сбежала от мужа, и последовавшая за этим кончина ее супруга, возможно в порыве отчаяния наложившего на себя руки. И совершенно иное — похищение с целью выкупа и жестокое обращение с похищенным. К двум часам следующего дня расследование по делу Симоны Холлингсворт уже шло полным ходом.
Правда, людей под него старшему инспектору выделили меньше, чем хотелось бы, но в этом ничего нового не было. Каждый получил конкретное задание и приступил к его выполнению. Полицейским предстояло опросить каждого жителя Фосетт-Грина о покойном и его пропавшей жене в надежде составить картину их супружеских отношений и семейного уклада.
Полиция надеялась найти кого-нибудь, кто вместе с Симоной ехал в тот день до рыночной площади и, может статься, видел, что она делала, сойдя с автобуса, а еще лучше — того, кто, возможно, говорил с ней по дороге.
Кроме того, Барнаби разослал факс риелторским агентствам в радиусе десяти миль от Каустона с целью выявить все объекты недвижимости, сданные внаем за последние два месяца, включая лавки, офисы и склады. Он также затребовал адреса всех пустующих помещений. Ему представлялось маловероятным, что похититель явился в агентство, назвал свое настоящее имя, поставил его под контрактом и выписал чек, но нельзя было упускать из виду ни одной возможности. В конце концов, Симону куда-то ведь должны были увезти.
В команду включили и сержанта Брирли, выбранную Барнаби специально для контактов с четой Брокли. Она была умна, тактична и способна подметить такое, что ускользнуло бы от более прямолинейного дознавателя.
Три человека оставались в полицейском участке для сбора сведений о прошлом Алана и Симоны, и для начала они должны были выйти на след предыдущих супругов их обоих. Некоторую надежду внушала скверная репутация первого мужа Симоны. Уж не был ли он как-то связан с малопочтенным, как показалось Эвис, клубом в Сохо, где работала Симона?
Первым побуждением инспектора было немедленно приказать, чтобы в участок доставили для допроса Паттерсона. Похищение с целью выкупа миссис Холлингсворт, несомненно, сулило Грею сладкую месть. Оно не только в известной степени возместило бы финансовые потери, вызванные кражей его трудов, но и доставило бы моральное удовлетворение: человек, так нагло обманувший его, несколько дней обливался холодным потом от ужаса, пытаясь забыться в пьяном угаре. Месть, как известно, блюдо, которое лучше подавать холодным.
Однако по зрелом размышлении Барнаби решил отложить допрос бывшего коллеги Холлингсворта до того момента, когда получит из лаборатории заключение по отпечаткам пальцев. Экспертизу обещали представить во второй половине дня, а пока старший инспектор намеревался переговорить с банковским менеджером «Пенстемона» Фредди Блейкли. Барнаби надеялся прояснить для себя финансовое положение фирмы и узнать, как были изысканы деньги для выкупа.
В ходе предварительного слушания дела о смерти Алана Холлингсворта суд признал необходимым расследовать ее обстоятельства. Тело было опознано Тедом Бёрбейджем. Адвокат и поверенный в делах Джилл Гэмбл дала телефон и адрес брата покойного, и полиция Абердина уже направила к нему своего человека.
Отчет о вскрытии мало что добавил к телефонному разговору старшего инспектора с Джорджем Буллардом. Просматривая заключение, Барнаби почувствовал, что ему трудно сосредоточиться, и отрядил своего миньона за дозой кофеина:
— Только не то выдохшееся пойло, которым нас здесь потчуют со времен… — Барнаби отвлекся. Стоя у окна, он заметил посыльного из отдела судебно-медицинской экспертизы, который пересекал двор, направляясь к зданию участка.
— Со времен непорочного зачатия?
— Что?
— «Я влюбился в первый раз», — прокаркал строчку из популярной песни сержант Трой. Музыкальности в нем не было ни на грош.
— Свежезаваренный!
К тому времени, когда Трой появился с двумя стаканчиками бархатно мягкого бразильского напитка, Барнаби уже с головой ушел в изучение результатов осмотра места преступления, вышелушивая данные, которые могли иметь хоть какое-то отношение к делу. Отчеты касались дома со всем его содержимым и зарытых в землю фотографий. Заключений относительно того, что эксперты обнаружили в саду, гараже, машине, на одежде, следовало ожидать в ближайшие несколько дней, по мере готовности.
Среди отпечатков пальцев, найденных в доме, естественно, оказались неизвестные. Многие, надо думать, принадлежали Симоне. Какие-то — Перро и викарию. На клавиатуре компьютера, дисплей которого зафиксировал последнее «прости» Алана, сохранились лишь его «пальчики».
Барнаби это не слишком обескуражило, потому что вывести послание на экран можно было и другими способами. Например, загрузить с гибкого диска. Набрать на другой клавиатуре — их в комнате имелась еще пара. Или затянуть клавиатуру тонкой пленкой, какие используют в магазинах, чтобы не пачкались клавиши кассы.
Исследование пластиковой папки-конверта и фотографий Симоны выявило крохотные вмятины в правых уголках полароидных снимков. А значит, пинцетом пользовались не только эксперты. Единственные отпечатки на фото принадлежали Алану. Как и на стакане, который валялся на коврике у камина.
Как и предполагал Барнаби, на стенках емкости эксперты обнаружили следы галоперидола. Кто-то всыпал лекарство прямо в стакан (в бутылке препарата не содержалось), плеснул туда виски и дал выпить жертве. И все это — не оставив ни единого отпечатка.
Но как убийца ухитрился всыпать порошок незаметно для жертвы? Одним ловким движением руки, попросту отвернувшись или улучив момент, когда отвернется Холлингсворт? Либо все было проделано без спешки и суеты в соседней комнате, а уже затем поднос со стаканом подсунули убитому?
Или так: убийца мог стереть все отпечатки, когда Холлингсворт потерял сознание, а затем прижать к стеклу его пальцы. Но это совсем не так просто, как может показаться. Почти всегда одержимый желанием проделать все наилучшим образом, злоумышленник с излишней силой прижимает пальцы жертвы, и отпечатки в итоге получаются неестественно четкими.
Барнаби прикрыл глаза и попробовал представить, будто находится в гостиной «Соловушек» поздним вечером понедельника. Он нередко проделывал подобные эксперименты, и почти всегда успешно. Живое, но не слишком оригинальное воображение уберегало его от невероятных сценариев, какие вообразил бы человек более творческий.
Вот она, эта комната. Здесь очень душно, воздух затхлый и спертый. Шторы задернуты. Приехал Алан. (Барнаби явственно услышал, как хлопнула дверца машины.) Холлингсворт только что заплатил выкуп. Что ему сказали? Скормили самую старую из всех бородатых баек, должно быть. Когда вернешься, она уже будет ждать тебя дома. Если так, он, вероятно, заметался по всем комнатам, взбегая наверх и чуть не кубарем скатываясь вниз, рывком отворяя двери и выкликая: «Симона! Ты где? Симона!»
Да уж, бедняге не позавидуешь…
Но что, если дом уже не был пуст? Что, если убийца уже прибыл на место? Или он (а может, она?) проник в коттедж тайком, без ведома Холлингсворта? Последнее предположение Барнаби отмел как крайне сомнительное. Если это был некто, кого Холлингсворт знал и с кем был готов вместе выпить, тайное проникновение не имело смысла.
Соблазнительно было связать похищение и смерть Холлингсворта, как бы парадоксально это ни выглядело на первый взгляд. В конце концов, зачем убивать курицу, которая только что снесла довольно-таки весомое, попросту говоря, золотое яйцо? И от которой можно было бы добиться еще.
Одна из наиболее явных причин состояла в том, что Холлингсворт стал опасен. Вдруг, вместо того чтобы сразу уехать, оставив деньги в указанном месте, он слонялся поблизости в надежде выследить того, кто их заберет? Возможно, даже пытался следовать за вымогателем. При таком раскладе жизнь его и гроша ломаного не стоила. В особенности если, как подсказывал Барнаби инстинкт, с Симоной к тому времени было покончено.
Толстые пальцы инспектора проворно перелистывали страницы отчета. Барнаби отметил, что дверной замок никто не ломал. Тело Холлингсворта обнаружено в запертом доме, а следовательно, либо у кого-то был ключ от коттеджа, либо этот кто-то постучал и его впустили.
Ключ имелся у Грея Паттерсона. Однако он его выбросил, если ему верить, но это он так говорит, не правда ли? Хотя, если так оно и было, разве Холлингсворт не мог под давлением обстоятельств впустить человека, которого жестоко обманул? Положим, Паттерсон объявился на пороге с байкой о том, что случайно видел Симону, в автобусе, например, или в кафе? В другой ситуации подобная выдумка не выдержала бы никакой критики, но Алан был явно не в состоянии мыслить критически. Люди в отчаянии хватаются за соломинку.
Нельзя забывать и о ключе Симоны. Предположительно, он находился в ее сумочке, когда она садилась на каустонский автобус, а после вполне мог оказаться в руках у темных людишек.
Барнаби поддернул влажную от пота манжету рубашки. Час дня. Все эти размышления, скорее прочищающие мозги, чем по-настоящему плодотворные, прилично затянулись. Барнаби прихватил с собой помятый пиджак из коричневого хлопка и направился в столовую полицейского участка, чтобы перекусить перед визитом в Национальный Вестминстерский банк.
Угрюмо памятуя о проблемах с лишним весом, старший инспектор ограничился салатом из тертой моркови, изюма и миндаля с ломтиком лимона и двумя кусочками копченой индейки. «Если жара чем и хороша, — подумал он, выжимая на салат сок из лимона, — так это тем, что отбивает аппетит».
Тут и объявился полицейский кот по имени Крейг. Его, можно сказать, навязал участку сменивший место жительства телефонист, выдав за великого ловца мышей. Однако Крейг ловко уклонялся от обременительных обязанностей, а все внимание свое сосредоточил на столовой. Здесь, несмотря на постоянные подачки легковерных едоков и увеличение веса вдвое за первую же неделю, ему до сих пор удавалось поддерживать иллюзию, будто он еле жив и зверски голоден. Актер из него получился бы замечательный.
— Уходи, — проворчал старший инспектор, — ты, гнусный маленький попрошайка.
Крейг прищурился и смерил его настырным, требовательным взглядом, каким коты смотрят, когда мгновенно не получают желаемого. Вся его приплюснутая мордашка выражала недоверие. Он подождал немного, но, видя, что еду не подносят, мяукнул. Собственно, это было не мяуканье, а жалкий писк существа, вконец измученного голодом и жаждой.
Понимая, что его дурачат, Барнаби стал мрачно отрезать для кота кусочек индейки, но тут появился его подручный с тяжело нагруженным подносом и стал устраиваться напротив.
— По понедельникам здесь меню всегда скудное, так ведь, шеф? — произнес Трой, втыкая вилку в толстую, аппетитную сосиску, брызнувшую соком. — Там, на кухне, они, похоже, еще не раскачались.
Кроме сосисок на его тарелке уместилась горка картошки фри (высокая, того и гляди свалится), два поджаренных яйца, оранжевое озерцо тушенных в томате бобов, грибы и несколько кусков кровяной колбасы.
— Ты не мог бы пересесть куда-нибудь со всем этим?
— Не понял? — Трой всегда очень остро реагировал на пренебрежение, реальное или воображаемое. Но сейчас, когда его действительно задели, он словно не мог поверить своим ушам. Выражение лица его стало точь-в-точь как у оскорбленного кота Крейга. И вправду обиженный, он взял свой поднос и завертел головой, топчась на месте.
— Тут садись, — буркнул Барнаби, указывая на стул за своей спиной.
— Как скажете, сэр. — По тону его было понятно, что Трой дистанцировался от шефа не только в физическом смысле.
Барнаби едва не улыбнулся, хотя может ли улыбаться человек, у которого под носом наструганные овощи, а у ног — кот с выкрутасами?
За его спиной звяканье металла о металл достигло крещендо. Казалось, там разыгрывается завершающая сцена из «Гамлета». Далее последовала сытая пауза, финальная дробь складываемых ножей и вилок, затем тихий скрип — свидетельство того, что тарелку подчистили корочкой хлеба.
— Все, — проскрежетал Барнаби, — пошли.
— Я еще не съел кровяную колбасу.
— Кровяная колбаса для слабаков, сержант.
Национальный Вестминстерский банк находился на Хай-стрит, в двух шагах от участка. Потихоньку приходя в себя от последнего, самого немилосердного из всех укола, Трой последовал за начальником через пышущую жаром парковку и за главные ворота. Тут же они погрузились в смрад выхлопных газов, приправленный вонью пережаренного лука и горелого жира, которые распространяла стоящая неподалеку тележка с хот-догами.
Трой печатал шаг, красуясь и всем видом отстаивая свою брутальность. «Это я-то слабак?! Ну и наглец! Удар под дых, вот это что такое!» Если бы не оскорбительный тон, это было бы просто смешно. Обозвать слабаком его, такого мужественного и неотразимого, что любая смазливая мордашка в радиусе двадцати шагов тает при виде него. Мускулистый, симпатичный, такой умелец по женской части, что в участке ребята прозвали его Макси. Даже десятой кружке «лагера с черным» не свалить его с ног. И он счастливый отец. Правда, отец девочки, но у него еще куча времени, чтобы это исправить. Зависть гложет старого секача, вот и все!..
Они остановились у пешеходного перехода. Раскаленные плиты мостовой прожигали насквозь синтетические подошвы зеркально сверкавших мокасин Троя, черных с кисточками. К ним направился пожилой человек, сэндвичем зажатый между картонок с библейскими цитатами. Трой неодобрительно следил за его приближением. Мужчина, без сомнения одержимый докучливым желанием всем и каждому рассказывать, как осознал свою греховность и пришел к Господу, что нередко свойственно чересчур религиозным людям, сказал ему со слащавой улыбкой:
— Иисус любит тебя.
— Иисус любит всех, братец, — отбрил Трой, отлично подкованный в том, как распознать субъектов с неустойчивой психикой. — Не воображай, будто ты какой-то особенный.
В банке работал кондиционер, и это было блаженство. Барнаби, обливавшийся потом при каждом шаге, почувствовал, как рубашка постепенно высыхает и отлепляется от кожи.
Фредди Блейкли не заставил их ждать. Гостям были предложены два чрезвычайно неудобных на вид стула. Каркас их состоял из гнутых хромированных трубок, а спинки и сиденья — из хитроумно переплетенных полосок кожи. Казалось, они предназначены для каких-то особенно неприятных медицинских процедур или для воплощения в жизнь дерзких сексуальных фантазий.
Барнаби передал банковскому менеджеру судебное предписание. Блейкли не стал отмахиваться от документа или проглядывать его вскользь, как обычно делают. С видом величайшей серьезности он уселся за огромный, сработанный из тика стол и явно приготовился уделить изучению бумаги столько времени, сколько потребуется, чтобы уловить каждый оттенок смысла и высмотреть любую попытку надувательства.
Барнаби с любопытством наблюдал за этим представлением, в то же время пытаясь ухватить все особенности внешности и поведения сидевшего перед ним человека. После тридцати лет службы он проделывал это почти бессознательно и без малейших усилий. Сегодня его наблюдения оказались особенно результативными. Контраст между идеальным порядком на столе, подчеркнуто церемонной манерой общения и наружностью был просто разительным. Если коротко, Фредди Блейкли выглядел как гангстер.
Невысокий, квадратный, с крутыми, мускулистыми плечами. Губы мясистые, но красивой формы, чувственные. Кожа грубая, бледная, как у человека, мало бывающего на воздухе. Несмотря на тщательное бритье, его припудренный тальком подбородок отливал стальной синевой. Костюм черный, в широкую бледно-белую, как снятое молоко, полоску. Атласный галстук расшит золотыми павлинами, а из нагрудного кармана выглядывает изумрудный шелковый платочек с узором «пейсли».
В надежде разделить удовольствие от столь примечательного зрелища Барнаби оглянулся на Троя, но тот немедленно отвел взгляд и уставился в окно.
Блейкли аккуратно сложил пополам предписание, придавил его девственно чистым пресс-папье и, кажется, собрался заговорить. Барнаби уже приготовился услышать гремучие неаполитанские раскаты голоса, каким делают предложение, от которого нельзя отказаться. Но его ожидало разочарование.
— Жуткое дело! — Благословенный выговор «ближних графств», словно просеянный сквозь теннисную ракетку. Улыбка исполнена пустой, дипломатической учтивости. — Жуткое, — повторил мистер Блейкли и взглянул на полицейских с отвращением, словно, вторгшись под освященные традицией своды его почтенного учреждения, они принесли с собой пренеприятный запах. В каком-то смысле он был прав, ибо что может быть неприятнее смрада смерти? — Так чем я могу вам помочь? — И мистер Блейкли поднес к широкой, с пучками волос ноздре свой вызывающе яркий mouchoir.
Барнаби счел разумным подбираться к ужасной сути дела обходными путями и для начала осведомился о состоянии дел компании Алана Холлингсворта.
Мистер Блейкли ответил в самых общих чертах. Перед ним лежала аккуратная стопочка листов формата А4 с ровными колонками цифр, с которыми, впрочем, он почти не сверялся. С его слов выходило, что «Пенстемон», хоть и не располагал большими резервами, вполне уверенно держался на плаву. В отличие от большинства деловых клиентов банка, компания имела положительный баланс. На личном счете Алана Холлингсворта средства также водились, хотя и не всегда. Выдав эти крохи информации, мистер Блейкли замкнул уста. Видимо, на этом поток добровольно выданных сведений иссяк.
Первый же конкретный вопрос, про ссору Холлингсворта и Паттерсона, был встречен в штыки:
— Вы действительно хотите, чтобы я комментировал историю, о которой почти ничего не знаю?!
— Полагаю, причиной всему была срочная необходимость получить крупную сумму наличными. Холлингсворт просил ссуду у банка?
— Да.
— И вы отказали?
— Отказал. Бизнес у него небольшой. Я не посчитал его надежным обеспечением для такой суммы.
— Известно ли вам, обращался ли он за деньгами куда-то еще?
— Понятия не имею. — Надменный изгиб пухлых губ подсказывал, что это «куда-то еще» для него могло означать лишь учреждения несравненно более низкого статуса.
— Можете ли вы назвать дату, когда он тем не менее получил желаемую сумму?
Барнаби вручили два скрепленных листка. Он сразу увидел платеж, произведенный «Пателлусом». Двести тысяч фунтов, переведенных восемнадцатого марта.
— Странно, что сумма такого размера не была помещена на депозитный счет. Ведь у Холлингсворта он имеется?
— Имеется. Обычно так и делают. Но как вы сейчас убедитесь, деньги у нас надолго не задержались, — с этими словами мистер Блейкли передал Барнаби третий листок.
— Да, действительно. — Деньги пролежали в банке всего четыре дня — минимальный срок, полагающийся для подтверждения всех документов. — Он и в самом деле испытывал неотложную нужду в деньгах. Вы случайно не знаете, на чье имя был выписан чек?
— Я так и думал, что вам понадобится эта информация. — И мистер Блейкли отдал должное собственной проницательности, самодовольно выпятив губы. Он заглянул в блокнот. — Это некто Ф. Л. Комински.
— Полагаю, я не смею даже надеяться… — Барнаби не сомневался, что название банка получателя тоже отыщется в блокноте, но ради дела всегда был готов подыграть чужим странностям и тщеславию. Этим он существенно отличался от Троя, готового без конца потакать собственным иллюзиям и самообольщению, но не прощавшего чужих слабостей.
— Их перевели в «Куттс», в их кенсингтонский филиал.
— Благодарю, мистер Блейкли. — Теперь Барнаби пробегал глазами колонку вложений под высокий процент. Для владельца процветающей фирмы сумма на счете оказалась весьма скромной. Он указал на это менеджеру.
— Верно, — согласился мистер Блейкли. — Он очень много тратил.
Вспоминая обстановку в доме Холлингсвортов и гардероб Симоны, Барнаби не мог с ним не согласиться и объявил:
— Теперь я вынужден перейти к безрадостному настоящему.
Банковский менеджер тут же признал серьезность момента, затолкав поглубже в карман игривый зеленый платочек.
— Нам известно, — продолжал старший инспектор, — что незадолго перед смертью Холлингсворт снова пытался раздобыть солидную сумму денег.
— В самом деле?
— Фактически я убежден, что в воскресенье девятого июня, в первой половине дня, он обсуждал это с вами по телефону.
— Боже правый… — Блейкли явно был обескуражен. Он определенно предпочитал, чтобы вся информация находилась в его руках. — Не иначе как вы волшебник. Или по каким-то причинам его телефон стоял на прослушке?
— Нет, но ваш разговор слышали.
— Понимаю. Знаете, объяснение вышло довольно неловким… — Маниакальный аккуратист, мистер Блейкли стал выравнивать ручки у себя на столе, после чего неловко замолк.
— Как я понимаю, мистер Холлингсворт был сам не свой.
— Не то слово. Он звонил и за несколько дней до этого.
— Точную дату назвать можете, мистер Блейкли?
— Да, могу. — Менеджер придвинул к себе большой настольный календарь, раскрыл и разгладил и без того гладкую страницу. — Я это запомнил, поскольку клиент, который явился просить о предоставлении ссуды, пожаловался, что его заставили ждать.
Сержант Трой восхитился строгим порядком на рабочем столе мистера Блейкли и торопливо перевернул страницу собственного блокнота.
— Ну вот: девять тридцать в пятницу седьмого июня. Он сказал, что ему нужно пятьдесят тысяч фунтов, причем очень срочно. Хотя выдачу такой суммы, в отличие от предыдущей, вполне можно было обсуждать, мне все равно требовалось время, чтобы заново оценить положение дел «Пенстемона». Я сказал, что это займет пару дней и ему придется лично приехать для переговоров.
— И как он отреагировал?
— Вспылил. Дело дошло чуть ли не до оскорблений. — Матово-бледные щеки мистера Блейкли тронул легкий румянец. — Он стал спрашивать, сколько времени может занять вся процедура, и впал в отчаяние, когда я объяснил, что в таких вещах нельзя спешить. Должен признаться, его реакция очень меня насторожила, хотя, возможно, вам, старший инспектор, покажется, что я попросту бессердечен.
Барнаби изобразил слабый жест несогласия с подобной интерпретацией.
— Вы же понимаете, когда речь идет о деньгах, следует полагаться не на сердце, а на ум. Но чем спокойнее я держался, тем сильнее он вскипал. В тот день он звонил еще несколько раз, в таком же возбуждении. Наконец я поневоле велел секретарю отвечать, будто меня нет на месте. Я сделал все, что полагалось в тот день, и, поскольку на выходные собирался уехать, из офиса ушел раньше обычного. Мы с женой отправились на свадьбу в Суррей и там заночевали. Когда в воскресенье около одиннадцати утра мы вернулись домой, на автоответчике была чуть не дюжина сообщений от Холлингсворта. Я ему сразу же перезвонил.
— Вероятно, именно об этом звонке мы и слышали.
— Да. Я уверил его, что делаю все возможное для того, чтобы ускорить получение денег. Судя по всему, он был в бешенстве оттого, что я посмел покинуть банк, прежде чем все закончу. — Мистер Блейкли фыркнул с таким возмущением, что на миг его волосатые ноздри сжались. — Он был в истерике, и я, нажав на все кнопки, добился оформления суммы к раннему утру следующего дня. И тогда, вы не поверите, он отказался приехать за деньгами! Сказал, что слишком болен и не может вести машину. Судя по голосу, так оно и было.
— Как вы поступили тогда, мистер Блейкли?
— Сложил в чемоданчик деньги — сплошь мелкие купюры, как он просил, что мне особенно не понравилось, — и покатил к нему в Фосетт-Грин. Все против правил.
— Как выглядел мистер Холлингсворт?
— Очень плохо. Я с трудом его узнал. — Мистер Блейкли приметил, что листки в стопке чуть разошлись, старательно выровнял их края и добавил: — К тому же он был нетрезв, хотя это я понял, еще беседуя с ним по телефону.
— За все время вашего общения сказал ли он вам хоть раз, зачем ему нужны деньги?
— Нет.
— И вы не спрашивали?
— С нашей точки зрения, это не было важно. Если бы нам потребовалось вернуть свои деньги, его бизнес с лихвой перекрыл бы выданный заем.
— Но, возможно, вам самому стало любопытно. Возникли у вас какие-то идеи по этому поводу?
— Не хотелось бы показаться мелодраматичным, — изрек мистер Блейкли, живое воплощение мелодрамы в этом своем наряде а-ля Джим Кэгни, — но я действительно задался вопросом, уж не шантажируют ли его. Сложно, разумеется, допустить такое о человеке своего крута.
— О чем шел разговор во время вашего последнего визита?
— Не было никакого разговора. Он буквально вырвал чемоданчик у меня из рук и выставил за дверь.
— Связывался ли он с вами после этого?
Мистер Блейкли покачал головой:
— Нет. Следующий звонок был уже из «Пенстемона». С известием о его кончине.
— Имеете ли вы представление о том, что теперь станется с компанией?
— Ни малейшего. Но я надеюсь на следующей неделе встретиться с мистером Бёрбейджем.
— А миссис Холлингсворт, сэр? Она имела счет в вашем банке? Или, может, счет был у них общий?
— Ничего подобного. Тем не менее я написал ей, чтобы принести свои соболезнования и предложить любую поддержку и помощь, если возникнет необходимость.
«Какая уж тут поддержка, — думал Трой, лихорадочно терзая ручку, в которой кончились чернила, и пытаясь выдернуть из кармана запасную. — Все, что бедной телке теперь может потребоваться, это хорошо вооруженный отряд быстрого реагирования, вышибающий двери погреба, где она сейчас сидит, если еще жива».
— Боюсь, этой леди сейчас нет в «Соловушках», — осведомил Барнаби. — Она исчезла из дома неделю назад.
— Да… Еще одна драма, — вздохнул мистер Блейкли, всем своим видом показывая, что умывает руки. — Вы полагаете, эти два события как-то связаны?
— Расследование в самой начальной стадии. Сейчас трудно сказать.
— Боже мой, я спросил просто так. В принципе, мне это знать ни к чему. — Мистер Блейкли с обиженным видом приподнял край острой, как самурайский меч, манжеты и взглянул на претенциозно дорогие наручные часы: — У меня назначена встреча на…
— Буквально еще пару вопросов, — взмолился Барнаби, противясь перемещению из комфортной прохлады в невыносимую уличную жару и заранее жалея себя. — У мистера Холлингсворта есть депозитарная ячейка в вашем банке?
— Нет.
— Может, вы в курсе, есть ли у него где-то другие счета? В офшорной зоне или за границей?
— Лично мне ничего о подобных его счетах не известно. А даже если бы и было известно, то, как вам следовало бы знать, инспектор, предоставление подобной информации не предусматривается Законом о доказательственной системе банковских учетных книг.
Старший инспектор отомстил за этот маленький укол вполне достойно, предупредив, что, поскольку мистер Блейкли наведывался в коттедж «Соловушки», ему придется оставить полиции отпечатки своих пальцев, дабы его могли исключить из списка подозреваемых. Когда он это произнес, ему показалось, что мистер Блейкли вот-вот лишится чувств.
— Законченный квир это тип, — резюмировал Барнаби, когда расплавленный асфальт снова стал липнуть к подошвам туфель. Убежденный, что простенькое «гей» в современном языке прочно утвердило себя как синоним понятия «гомосексуалист», Барнаби употребил слово «квир» в его изначальном, традиционном смысле — «чудак».
— Вы думаете? — живо откликнулся Трой. Он не забыл обиды, но перестал дуться, потому что не выносил одиночества. — То-то я подумал, что эта его тряпица для вытирания соплей чуток того…
Некоторое время они шли молча, Трой припоминал весь ход беседы, а Барнаби мечтал о глотке чего-нибудь холодненького.
— Считаете, Паттерсон в этом как-то замешан?
— Не удивлюсь.
— Хотите его потрясти?
— Очень.
На них снова надвигался спаситель человеческих душ в латах из картона.
— Они никогда не сдаются, верно? — сказал Трой.
— Не отталкивай его, — посоветовал Барнаби. — Возможно, ты упускаешь свой единственный шанс постричься в монахи.
— Да где уж! Я обречен. Сегодня мне суждено поджариваться за грехи до самой ночи.
Когда Барнаби вернулся в участок, его сотрудник как раз беседовал с шофером каустонского автобуса. Старший инспектор сел в сторонке и, не пытаясь вмешаться, сделал знак продолжать.
— Да, я ее помню, — сказал шофер, посмотрев на фото.
— Вы уверены, мистер Като? Прошла неделя, и у вас за это время сменилась чертова пропасть пассажиров.
— Это верно. Но круговые маршруты в рыночные дни, они ведь особые. Видишь одни и те же лица из недели в неделю. Старики и молодые пары с детишками. Эту я запомнил, потому что она в первый раз ко мне села. Плюс к тому — конфетка.
— Как была одета?
— Платье в цветочек и жакетка под цвет платья.
— Она была одна, как вам показалось?
— Точно не скажу. Я ее приметил в очереди при посадке.
— Не видели, с кем рядом она сидела?
— Не могу сказать, приятель.
— Куда она направлялась?
— В Каустон. Взяла билет в одну сторону, и это было необычно. Люди всегда берут обратный, так гораздо выгоднее.
— И вышла?
— За Большими Воротами. Там всего две остановки, вторая — на площади у почты.
— Заметили, в какую сторону пошла?
— Извините, нет. Я как раз помогал спустить инвалидное кресло.
Барнаби не задал никаких вопросов. Шофер подписал показания и был отпущен. Несмотря на скудость информации, Барнаби остался доволен. Принимая во внимание обилие пассажиров в автобусе, он вообще ни на что не надеялся. Теперь он, по крайней мере, знал, что возвращаться в Фосетт-Грин, во всяком случае автобусом, миссис Холлингсворт не планировала, и выяснил, где она вышла. Неплохо для начала. Может, после опроса всех пассажиров всплывут еще какие-нибудь подробности.
Потихоньку-полегоньку поступали сведения из других источников. Выяснилось, что Симона не имела счета у «Ллойда», как ее супруг уверял Перро. Это никого не удивило, как и то, что «Бритиш телеком» отрицала поступление жалоб на неисправность телефонной линии от Холлингсвортов. Все счета были просмотрены и классифицированы.
Реакция сержанта Троя на этот клочок информации оказалась предсказуемо циничной:
— Теперь ясно, зачем она звонила из кабинки. Чтобы пообщаться с дружком.
Выдав этот шедевр дедукции. Трой исчез для дозаправки никотином, а Барнаби остался размышлять над его лежащим на поверхности, но не обязательно верным выводом. Учитывая вспыльчивость Холлингсворта и его ревнивый нрав, Симона могла просто беседовать с подругой. Если допустить, что таковые у нее имелись. Не исключено, что в ходе расследования обнаружится пара-тройка бывших коллег. При частой смене места работы, о которой поведала им Эвис Дженнингс, Симона Холлингсворт должна была обзавестись обширными знакомствами.
Полицейский пресс-центр уже направил в газеты увеличенный снимок лица Симоны со свадебной фотографии. Вместе с заметкой о похищении этот снимок должен появиться через несколько часов (если не произойдет чего-либо чрезвычайного) на первой полосе следующего номера «Ивнинг стэндард». Завтра, надо надеяться, желтая пресса и одно-два солидных издания также поместят соответствующий материал, хорошо бы — в самом начале.
Вообще, обращение к гражданам за помощью через печать, сделавшееся стандартной процедурой в случае серьезных преступлений, было медалью о двух сторонах. Порой оно оборачивалось даром Небес, однако гораздо чаще — бесполезной тратой времени и сил. Самые разные люди стремились поучаствовать в официальном расследовании. В большинстве это были простые, добропорядочные граждане, которые верили, будто видели или слышали нечто, способное оказать помощь полиции. Но остальные…
Со временем ты учишься распознавать их довольно быстро. Как правило, это смахивающие друг на друга старые кошелки обоего пола, твердо верящие, будто по-прежнему играют важную роль в драме, именуемой жизнью. Тщеславие побуждает их преувеличивать, позировать и выдумывать. В страстном желании сказать то, что, по их мнению, заинтересует полицейских, они сочиняют запутанные истории, которые оценили бы в Голливуде. Что угодно, лишь бы оказаться в центре внимания. Есть еще анонимные доносчики, готовые откровенно лгать из беспричинной злости или возводить напраслину на реальных и мнимых врагов. Ни тех, ни других невозможно просто игнорировать без неприятных последствий.
Барнаби перешел к следующему пункту своего мысленного списка — господам из банка «Куттс». Банкиры людей с положением и средствами должны быть, понятное дело, весьма щепетильны в обращении с информацией о личности получателя солидного чека от Холлингсворта. Они даже отказались объяснить, человек это или организация. Единственное, на что они согласились, это поставить получателя в известность об интересе полиции и передать ему телефон старшего инспектора.
И вот около четырех, вскоре после того, как Барнаби распорядился послать машину за Греем Паттерсоном, на его прямую линию поступил звонок от некоего Курта Милрича. Мягкий, вежливый голос с легким (как показалось Барнаби, польским) акцентом объяснил, что с ним беседует управляющий ювелирной компанией «Ф. Л. Комински» с Бонд-стрит. Барнаби изложил суть дела.
Мистер Милрич вспомнил и чек, и все, что с ним связано. Речь шла о колье, изумительном колье с изумрудами и бриллиантами, имеющем необычную магнитную застежку в виде пары серебряных лебедей. Покупатель спросил именно это украшение, ни на что другое даже не взглянул. Удостоверившись в поступлении всей суммы, колье уложили в футляр и передали новому владельцу.
— Я спросил покупателя, не желает ли он застраховать колье на время следования до дома, но он отказался, — продолжал господин Милрич. — Мы предложили ему чашечку чая, поскольку я полагал, что он подождет машину. Но он и от этого отказался. Просто сунул футляр в портфель и вышел. Я даже смотрел из окна, как он голосует, останавливая такси. Должен признаться, у меня душа была не на месте, пока он не уехал. Двести тысяч фунтов — слишком большая сумма, чтобы таскать вещь в портфеле, который так легко выхватить из рук в лондонской толчее.
— Вы совершенно правы. Помните, как выглядел мистер Холлингсворт?
— Да, сэр.
— Я перешлю вам фотографию. Окажите нам любезность и позвоните, чтобы сказать, тот ли это человек, которого вы видели. — Продолжая говорить, Барнаби записал номер факса. — Он до этого бывал в вашей лавке?
На другом конце провода раздалось сдавленное шипение, которое возвещало, как оказалось, что царившее между собеседниками сердечное согласие подернулось толстой коркой льда. Барнаби не знал, что и подумать, но недоумение его вскоре разрешилось:
— Разумеется, я ни разу не видел этого человека в наших салонах. — «Лавка? Ну да, лавка! Вот что его оскорбило». — Но я готов показать фото коллегам, если это вам поможет.
Барнаби уверил, что так оно и есть.
— Я спросил только потому, что это очень необычно, когда человек приобретает дорогую вещь почти не глядя.
— Что вы, что вы, у нас полно таких импульсивных клиентов! — ответил Милрич небрежно. Как будто речь шла о коробке спичек. — В любом случае это совсем не значит, будто особа, для которой покупается вещь, никогда ее не видела. Она могла зайти к нам ранее, со всем внимательно ознакомиться, исключить ненужное. У подобных леди, знаете ли, масса свободного времени.
Барнаби решил отправить факсом и фото Симоны, но больших надежд на это не возлагал. Он нисколько не сомневался, что время ей девать было некуда. Другое дело, что, сидя на коротком поводке, она не могла своим временем распоряжаться. Он уже собирался поблагодарить мистера Милрича за помощь и повесить трубку, когда управляющий заговорил снова:
— И разумеется, она могла видеть фотографию ожерелья. В «Харперс».
— Где?
— В журнале «Харперс энд Куин». Фотография на целый разворот. В февральском номере. Оно выглядело сногсшибательно. Нас завалили запросами. Ничто больше, — завершил мистер Милрич назидательно, — так не распаляет женщину, как мастерски ограненный бриллиант!
— Все еще «лучший друг девушек», да? — усмехнулся Барнаби, вспомнив фильм с Мерилин Монро, и был наказан за легкомыслие ледяным холодом, снова дохнувшим на него из телефонной трубки. Поблагодарив мистера Милрича, он отсоединился.
Пока Барнаби все еще раздумывал над разговором, из уборной, единственного места, где теперь разрешали курить, возвратился Трой, принеся с собой запах богатого смолами табака. Лучшего виргинского.
— Ну вот, так-то лучше, — изрек он, валясь в потрепанное кресло. — Это поможет мне продержаться еще малость.
— Как раз наоборот, по-моему.
— Можно жить монахом долгие годы, а потом вжик — и угодить под автобус.
— В монастыре?
— Итак? — спросил Трой, который никогда не поддерживал разговоров, если они не выставляли его в самом выгодном свете. — Есть что-нибудь новенькое?
— Я выяснил, кто такой этот Ф. Л. Комински. — И Барнаби пересказал разговор с торговцем драгоценностями, или, как это, несомненно, именуется в злачных местах респектабельного Мэйфера, «консультантом-геммологом».
Трой выслушал с любопытством и возмущением. С любопытством — поскольку речь шла о громадных деньжищах, возмущало же его то, на что потрачена такая куча бабок.
— Невероятно! — воскликнул он, когда Барнаби закончил. — Да за эти деньги можно купить «феррари» последней модели!
Барнаби между тем записал дату покупки колье. С того дня прошло почти три месяца. Число и месяц показались ему знаменательными. Что-то еще случилось тогда помимо приобретения драгоценности. Он хмурился, но память упрямо молчала.
— Вот бы знать, где оно теперь, а, шеф?!
— Верно. Одно ясно: либо Симона взяла его с собой вместе с обручальным кольцом, либо к тому времени, как она пропала, колье в доме уже не было.
— Вы так думаете? Почему?
— Холлингсворт навряд ли стал бы так унижаться перед Блейкли, если бы мог просто явиться в ювелирный магазин и продать ожерелье.
— Всякий, кто попытается его сбыть, сразу столкнется с трудностями. Любой ювелир средней руки, торгующий в центре, мигом насторожится. У крупных торговцев сразу возникнут вопросы. Тот, кто попробует толкнуть колье, получит лишь жалкие крохи от его реальной стоимости. И то при условии, что обладает достаточной сметкой и связями, чтобы найти посредника.
— Что ж, у нас есть кое-какие осведомители. Проверь, не слыхал ли кто-то из них о чем-то подобном.
— Не удивлюсь, шеф, если окажется, что мы имеем дело с преступным сговором.
— То есть?
— Я считаю, что парень, который ждал ее в Каустоне, попросил прихватить с собой колье.
— Нужно быть полной идиоткой, чтобы не заподозрить неладного.
— Она же думала, что они сбегут и начнут новую счастливую жизнь.
— М-м-м…
Трой пружиной взметнулся из кресла и устремился к окну, поскольку терпеть не мог долго оставаться в неподвижности на одном месте. Забыв о жаре, он приложил ладонь к стеклу и сразу ее отдернул.
— Когда вы сказали про журнал, мне вспомнилось, что о чем-то таком говорили во время обыска.
— Кто говорил? Один из экспертов?
— Кто-то из них либо Перро. Погодите секунду. — Трой нахмурился. Теперь и он скользил по волнам вдоль берега своей памяти, хотя, конечно, больше изображал напряженный мыслительный процесс.
Барнаби наблюдал за сержантом. Трой искренне хотел выдать нечто умное и полезное. И если ничего такого на ум не приходило, тут же придумывал что-нибудь, лишь бы не выглядеть беспомощным.
Сержант вздохнул и нахмурился пуще прежнего. По правде говоря, связь между журналом и теперешней ситуацией все еще ускользала от него, и он уже жалел, что вообще о ней заикнулся. Следовало сначала припомнить, а потом высовываться. Тогда он смог бы упомянуть об этом походя, невзначай, выдав за внезапное озарение. А если бы его похвалили за светлую идею, прикинулся бы, что она не стоила ему ни малейших усилий.
Барнаби прекрасно все это понимал и даже до какой-то степени ему сочувствовал. Что самое трогательное, Трой даже не подозревал, насколько прозрачен. Если бы догадался, был бы страшно уязвлен.
— Есть! — Облегчение и удовольствие тут же расслабили мышцы его плотно сжатых губ. Даже кончики ушей порозовели. — Это сказал старина Полли. На площадке лестницы. Упомянул, что в гостевой комнате была стопка журналов и в одном из них вырвана страница. Спорим, что там как раз напечатали фотку того самого колье!
— Это легко проверить. Займешься? — Затем, предвкушая, как через пару часов вернется в Арбери-Кресент к Джойс и дома будет спаржа, форель и салат «нисуаз», а также потому, что сегодня на него просто нашел добрый стих, Барнаби добавил: — Это ты здорово сообразил, Гевин.
Трой зарделся от удовольствия. И тут же стал переиначивать весь эпизод в целях собственного возвеличивания: «Котелок у старикана, конечно, варит. Однако память уже не та. Сказал, что не представляет себе, как бы без меня обходился. Прямо так и сказал. Он теперь во всем на меня полагается».
Проблема в том, кому об этом рассказать. Естественно, не парням в участке. При всей самоуверенности кретином Трой не был. Морин просто свалится со стула от смеха. Мама? Тоже отпадает — она всю дорогу пыталась ему внушить, что бахвальство до добра не доведет. Остается дочурка, Талиса Лин. Ей всего три, но ужас до чего понятливая. И всегда слушает, когда отец с ней говорит. Чего обо всех остальных не скажешь.
В Фосетт-Грине теперь не говорили ни о чем другом, кроме как о необъяснимой смерти Алана Холлингсворта и возможной судьбе его жены. Новость о похищении Симоны, объявленная проводящими опрос населения копами, распространилась со скоростью лесного пожара. Люди созванивались сразу после того, как наступал их «черед», как назвала это супруга викария. Бекки Латимер сравнивала полицейский опрос с поголовной вакцинацией.
«О чем они спрашивали?» — «Слышала, делом займется Скотленд-Ярд». — «Лично я никогда не верил в эту байку про больную мать». — «Оказывается, ее кот нашелся!» — «А я думала, то была мать Алана». — «Бедное животное, его бросили в канаву и оставили умирать». — «Люди, которые швыряются деньгами, сами напрашиваются на неприятности». — «Ну, уж главного подозреваемого мы все знаем». — «Слышала, его подобрали в канаве на Джерард-Кросс». — «Паттерсон решил рассчитаться с ним». — «Да-да, вместе с котятами!» — «Это же его деньги, по сути…»
В «Аркадии» был день генеральной уборки. К этому времени Хизер сделалась, во всяком случае в собственных глазах, ключевым свидетелем. О своей судьбоносной поездке на «том самом автобусе» она дважды рассказывала полицейским и теперь повторяла всякому, кто готов слушать.
— Я высказалась насчет ее сумки: какой, мол, приятный бисерный узорчик. Потом сказала, что чистить такую — уделаться можно. Пардон за словцо, миссис М. А она только улыбнулась и всю дорогу смотрела в окно, хотя я продолжала с ней общаться. После я сказала Биллу, кабы знать, что все так худо обернется, я бы постаралась ее разговорить.
Миссис Молфри, давно выключившая свой слуховой аппарат, просто покивала, а сосредоточенно лущивший на кухне бобы Кабби вообще не включался.
— Кому больше всего досталось, так это Колину Перро. Я тут столкнулась с его женой, когда забирала из детсадовской группы своего Дуэйна. Эти задаваки из Каустона Колина ужас до чего довели!
В дверь постучали. Стук услышала одна Хизер, она же и впустила Эвис Дженнингс. Та принесла песочный тарт с заварным кремом и вишнями, собранными в собственном саду, а еще — немножко засахаренных стеблей дягиля, до которых миссис Молфри была большой охотницей.
— Нам срочно понадобится чай. Это же мой любимый! — воскликнула миссис Молфри, разворачивая пакетик с дягилем.
Кабби расслышал лишь последние слова и принял на свой счет:
— Любовь моя, я здесь, что тут у нас?
— Сласти, которым нет равных, Кабс. Срочно ставь чайник, и мы все ими полакомимся!
Хизер, которая и так с трудом запихивала объемистую задницу в треники двадцатого размера, решила, что ей стоит отклонить предложение. Ее мамаша иногда приносила домой кондитерские изыски от Эвис после занятий «Женского института», так что Хизер знала о них не понаслышке.
— Всем пока! — протрубила Хизер и потопала прочь.
Отвечая на вступительный вопрос Эвис, миссис Молфри признала, что их еще не опрашивали, и добавила:
— Думаю, этот милый мистер Барнаби нанесет нам визит собственной персоной.
Хотя Эвис мало что смыслила в полицейской субординации и распределении обязанностей, подобная возможность все-таки показалась ей сомнительной, и она робко высказалась в этом духе.
— Ничего подобного. — И миссис Молфри твердо подкрепила полет своей фантазии: — Он оставил мне номер своей прямой линии. На случай, если я вспомню, что позабыла.
— А что такое вы позабыли, Элфи? — рассеянно спросила Эвис, направляясь на кухню за тарелками и вилочками.
— Я могу сказать только, что это имело отношение к какому-то звуку! — выкрикнула миссис Молфри. Подобно многим глухим, она не умела согласовывать громкость голоса с расстоянием до собеседника. — Он был либо неожиданный, либо не тот, либо его вообще не было.
— Вот оно что, — откликнулась Эвис.
Она слишком хорошо знала Кабби, чтобы адресовать ему насмешливо-понимающий взгляд при этом странном перечислении. Годы прошли с тех пор, как она усвоила: даже слабый намек на шутливую снисходительность встретит крайне холодный прием. Эвис догадывалась, что принимаемое другими за старческое слабоумие в его любящих глазах предстает милой эксцентричностью. Эвис смотрела, как он наполняет ароматным чаем расписную, глубокую, с золотым ободком любимую чашку Элфриды, а после кидает в нее лепестки ноготка.
— Это было в тот день, когда пропала Симона, — добавила миссис Молфри.
Она явно еще не слышала о похищении, и Эвис, не желая ее расстраивать, решила ничего ей не сообщать. Они все еще пили чай, когда жена доктора, обдумывая последнюю реплику миссис Молфри, спросила:
— А может, это как-то связано с нашим колокольным звоном?
— В каком смысле?
— Если помните, нас просили на похоронах мистера Роуза исполнить мелодию детской песенки про лимоны и апельсины, которую любил покойный. В каком-то смысле это были не те звуки. Слишком веселые для такого печального события.
— Нет, не думаю, что я это имела в виду. Хотя слово «звон» вызывает во мне какой-то неясный отклик. — Миссис Молфри наморщила лоб, наколола вишенку на зеленый стебель дягиля в блестящей сахарной глазури и положила в рот. — Вероятно, меня осенит темной ночью. Или в ванне, как Архимеда.
— Обязательно тогда запишите, — посоветовала Эвис. — Чтобы не забыть.
— Сначала я воскликну: «Эврика»! — прокричала миссис Молфри. — А потом уже запишу.
— Еще чашечку, милая? — предложил Кабби.
— Вчера мне пришло в голову, — сообщила миссис Молфри, передавая ему свою тарелку, — что, возможно, Симона пока не знает о смерти Алана. Все так таинственно и драматично. Особенно когда думаешь о том, как они были счастливы.
Эвис, знавшая о синяках Симоны и ее потребности в транквилизаторах, промолчала. Все, чем делился с ней муж, разглашению не подлежало. Заметив, что приятельница расстроена, Эвис решила сменить тему, но сделала это не слишком удачно:
— Я все гадаю, что дочка Брокли, уехала в отпуск?
— Бренда? Понятия не имею, — отозвалась миссис Молфри, касаясь воздушным кружевным платочком цикламеновых губ. — А почему вы спрашиваете?
— Последние день-два я не вижу, чтобы она гуляла с Шоной.
— А я заметил, — нерешительно произнес Кабби, опасаясь прослыть сплетником, — что и машины ее нет.
— И Айрис не выходит. Обычно в начале недели по утрам я встречаю ее на почте.
— Я видела, как она неподвижно стоит у окна спальни, — задумчиво заметила миссис Молфри. — Несколько раз, на самом деле.
Все трое хорошо знали общую страсть Брокли к самоизоляции, их упорные попытки избегать чужого внимания и сейчас, бог знает почему, разом смолкли.
— Я тоже видел. Вчера утром, в половине шестого, — добавил затем Кабби.
— Надеюсь, ничего плохого у них не случилось, — сказала Эвис вполне искренне, ибо то количество бед и несчастий, с которыми доктор Дженнингс имел дело по роду занятий, более чем утоляло естественное человеческое побуждение находить удовольствие в неудачах ближнего.
— Может, их нужно проведать?
— Им это не понравится, Элфи, — возразила Эвис.
— Но что, если нам подстроить как бы случайную встречу? Когда он в следующий раз выйдет в сад, например. Не хотелось бы навязываться, но бывает, что люди, которые более всего нуждаются в помощи и поддержке, менее всех готовы о них попросить.
Кабби, чувствуя неловкость и замешательство, издал некий невнятный звук. Он вспомнил одинокую фигуру в окне, и теперь ему казалось, что на лице Айрис были написаны безнадежность и тоска. Отчего-то он понял, что она стоит так очень давно. Чуть позже, идя с молоком по дорожке из выложенного елочкой кирпича, Кабби глянул в ту сторону. Теперь рядом с женой стоял Редж и держал в руке то ли чашку, то ли кружку. Айрис, похоже, не обращала на него ни малейшего внимания.
— Хорошо. Если ты и вправду этого хочешь, Элфрида.
Миссис Молфри тотчас просияла, словно задуманное было уже осуществлено и все прошло успешно. А когда Эвис попрощалась и подхватила принесенную с собой вторую коробку, Элфрида уже требовала еще один кусочек тарта и дягиля.
Второй тарт с вишнями предназначался Саре Лоусон. Эвис не делала привычки из подобных щедрых подношений. В «Лавры» она впервые направлялась с подарком. По правде говоря, Эвис было неловко являться к Саре незваной, без особого повода. Ей вдруг пришло в голову, что это, пожалуй, единственный дом в деревне, где стоит помнить о подобных условностях.
Что в ней такого есть, в этой Саре? Эвис поставила картонку с тартом на выжженную траву, чтобы открыть висевшую на одной петле калитку. Наверное, некая отстраненность. Не злая и не добрая, не приветливая и не враждебная, Сара была из той категории людей, про которых говорят, что, общаясь с ними, никогда не знаешь, чего ожидать. Эвис, подобно большинству, чувствовала себя с такими скованно.
И дело не в том, что Сара держалась высокомерно или важничала. Безразличная? Да, но никто не мог пожаловаться, что она разговаривает свысока. Возможно, это и есть свойство людей, которые умнее и выше окружающих? К тому же она всегда была погружена в себя, и чувствовалось, что ей просто неинтересно говорить о происходящем за стенами ее дома, а потому обсуждать с ней деревенскую жизнь казалось даже бестактным.
Разумеется, истинной причиной визита Эвис было желание узнать мнение Сары по поводу похищения Симоны. Вкупе со смертью Алана это выглядело слишком серьезно, чтобы болтать на улице. Эвис жаждала обсудить события с человеком, чье мнение не было бы предсказуемым.
Она подобрала с земли коробку, помедлила в нерешительности, потом велела себе не глупить. Ведь не укусит же ее Сара, право слово! Ну а если после пары тонких дебютных ходов она поймет, что Сара скучает или раздражена, всегда можно сменить тему. Или уйти.
И миссис Дженнингс постучала. В то же мгновение из дома донесся крик. Позже Эвис сообразила, что оба звука раздались почти одновременно и второй никак не мог быть откликом на первый. Теперь же она подумала, будто Сара крикнула: «Войдите», и вошла, неловко прижимая к боку коробку с тартом.
Сара стояла у запыленного окна. В углу его дохлая муха висела в обрывках паутины. Сара яростно комкала завязанный вокруг пояса шарф, полосатый, яркий, оливково-аквамариновый. Сворачивала концы петлями, пропускала сквозь тонкие, длинные пальцы, терзая тонкий шелк. В середине комнаты застыл Грей Паттерсон. «Атмосфера прямо-таки сгустилась, хоть ножом режь», — сказала позднее Эвис мужу.
Уверенная, что вторглась посреди ссоры влюбленных, она проговорила с запинкой:
— Извините… Я только оставлю это и уйду… Я не знала…
Однако это была не ссора. По крайней мере, не ссора в обычном ее понимании.
Грей заявился к Саре, как делал это теперь почти каждый день в тот или иной час, легонько постучал и вошел. Последнее время Сара неизменно приглашала его войти, так что он не видел большой беды в том, чтобы не дожидаться приглашения.
Сара стояла возле старого каменного очага. Руки ее вцепились в края каминной полки, лоб был прижат к камню. Она застыла, неподвижная, как статуя.
Полагая, что она, возможно, не услышала, как он вошел. Грей тихонько кашлянул. Сара вихрем развернулась и резко выдохнула, будто ее ударили. Хотя Грей и не делал попытки приблизиться, она выставила вперед ладони, словно обороняясь.
— Господи, что с тобой?
— Уходи!
— Сара, в чем дело?
— Как ты смеешь входить без стука?!
— Я этого не делал. Постучал, ты просто не расслышала.
Он увидел перед собой белое, измученное лицо, опухшие и покрасневшие глаза. Она закусила губы, с трудом сохраняя самообладание. Широкий рубец, ярко-красный, как сырое мясо, совсем свежий, пересекал ее лоб.
— Ты плакала?
— Нет.
— Но твои глаза…
— Это пыльца. Доволен?!
— Не сердись.
Вероятно, она сильно ударилась, если просто не билась лбом о торец каменной плиты.
— Что стряслось?
— Уходи, я сказала!
— Как я могу…
— Это просто. Вот она — дверь.
— У тебя ужасный вид, я не…
— Убирайся!
— Я за тебя волнуюсь.
— Не твое чертово дело!
«Полный от ворот поворот, да еще и с такой злобой», — сокрушенно подумал Грей. Будто и не было никогда ни дружеских бесед в запущенном домишке, ни посиделок в одичавшем, но таком чудесном саду. Он никогда не обольщался насчет того, будто во всем этом было что-то романтическое. Просто ему казалось, что постепенно они становятся друзьями. Он по глупости вообразил, будто их что-то связывает.
Что ж, друзья или нет, сейчас он не намерен оставлять ее в таком состоянии. И Грей отправился на кухню ставить чайник.
— Ты что там делаешь? — сердито крикнула Сара.
— Воду кипячу. Вот напою тебя чаем и уйду, если так надо. — Он понял, что Сара пошла за ним, и, когда тень ее упала на древний дубовый стол, добавил мягко: — Может, тебе лучше поговорить со мной о том, что случилось?
— Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. — Как будто лишившись последних сил, она тяжело, всем телом привалилась к косяку кухонной двери. Ее волосы, золото вперемешку с серебром, спутались и свисали вдоль лица влажными прядями. — Пожалуйста, перестань тут мельтешить.
— Извини. — Грей помедлил в сомнении и выключил чайник. Он заметил, что ее синяя рубашка спереди вся во влажных пятнах. Видимо, она плакала много часов подряд. Он нерешительно протянул руку и коснулся ее руки, тяжелой и холодной, как камень. — Послушай, Сара, с тобой явно случилось нечто ужасное. Почему ты не хочешь, чтобы я попытался тебе помочь?
Не слушая его, она двинулась в направлении гостиной медленной, шаркающий походкой, так не похожей на ее обычную, упругую и уверенную поступь. Захваченный в равной степени жалостью и недоумением, Грей последовал за ней. Проходя мимо мраморной плиты, служившей ей подставкой при лепке, он заметил, что голова воина исчезла. На ее месте высилась куча мокрой глины, вся во вмятинах, словно по ней молотили кулаком.
— Пожалуйста, скажи, что тебя беспокоит?
Слезы ярости и отчаяния брызнули у нее из глаз. Из ее груди вырвался хриплый звук, похожий на стон.
— Ты смешон. Ничем не лучше прочих в этой зловонной яме. В этой деревне, будь она проклята! Все вы здесь только и вынюхиваете, чего бы такого вкусненького пожевать!
Ее безмерное горе примирило Грея с несправедливостью последних слов. Он был уверен, что, выкрикивая их, Сара знала — это неправда. Она пробормотала еще несколько сердито-сбивчивых фраз и затихла.
Грей наблюдал, как она успокаивается, вернее сказать, впадает в апатию, куда более пугающую, чем ярость. Рот Сары горестно сжался.
«Да, — подумал Грей, — это именно горе. Она кого-то оплакивает. Друга? Возлюбленного? Только не родителей — оба давно мертвы».
И внезапно, без всякой разумной причины, разве что из-за близости во времени, ему на ум пришло имя Алана Холлингсворта. И хотя предположение его выглядело безосновательным, даже нелепым, оно не оставляло Грея. Он говорил себе, что все это чепуха. Сара никогда не упоминала имени Алана, едва знала его. И все же Грей никак не мог отделаться от навязчивой мысли.
— Ты оплакиваешь кого-то, да, Сара?
— Да! О да! — выкрикнула она и тут же, словно испугавшись собственного взрыва эмоций, зажала рот ладонями.
Грей знал, что переломил ситуацию. Сейчас ей, такой хрупкой, сраженной утратой, не хватит ни сил, ни собранности, чтобы солгать. Поговорка «куй железо, пока горячо», как это ни цинично, была точно к месту.
Стыдясь самого себя, но находя оправдание в том, что действует ради ее же блага, он спросил:
— Это Алан?
Она стояла у окна спиной к нему. Пару мгновений он думал, что Сара притворится, будто ничего не слышала. Тогда он задал бы свой вопрос снова. И тут она повернулась к нему лицом. Сара было по-прежнему бледна, но изо всех сил пыталась овладеть собой. Лишь пальцы по-прежнему яростно терзали шелк. Низким голосом, охрипшим от плача, она тихо проговорила:
— Зачем он это сделал, Грей? Зачем лишил себя жизни из-за подобной женщины? Вульгарной, дешевой, алчной? Зачем?
Наступила пауза. Грей вдруг понял, что зубы его судорожно стиснуты, аж челюстям стало больно.
— Извини, я не понимаю, почему ты так переживаешь, — наконец выдавил он, упирая на «ты».
— А обычное человеческое участие? — выговорила она, немного поколебавшись. Грею показалось, что она искала правдоподобного объяснения, исключавшего намек на всякую близость к покойному. — Он, должно быть, прятался от всех, наглухо задернув шторы. Накачивал себя виски, может, плакал. Если бы к нему в то время кто-то зашел, поговорил с ним…
— Пытались. Он не открывал.
— Я не пыталась. Я. Лично я!
— Почему ты?
И тут она закричала. Ни один из них не услышал стука. Но внезапно, к удивлению и разочарованию Грея, в комнате их стало трое.
Он следил за тем, как Сара пытается вернуть себе утраченное равновесие. Похоже, она почти обрадовалась вторжению и уговаривала присесть миссис Дженнингс, смущенную и порывающуюся сбежать.
Сообразив, что делается это, лишь бы избавиться от него, Грей решил уйти. Нет смысла торчать здесь. Момент откровений упущен, и в качестве наказания за минутную жестокость он не добился ничего несущего душевный покой.
«И поделом», — сказал он себе по дороге домой. Но как теперь быть? Изображать доброго друга, готового подставить плечо? Положа руку на сердце, он не был расположен ей сочувствовать. Как возможно, чтобы такая прелестная, такая тонкая и умная женщина, как Сара, из всех людей выбрала не кого-нибудь, а Холлингсворта? Этого зануду, невротика, алчное ничтожество? Мешок с дерьмом — вот он кто!
Подойдя к дому, Грей в просвете между голубыми елями увидел на подъездной дорожке полицейскую машину. Он не стал протестовать, когда ему предложили проехать в участок, чтобы оказать помощь в расследовании. На самом деле он даже обрадовался, что может переключиться на что-то другое.
И все действительно сложилось по-другому на этот раз. Может, дело было в чуждой, враждебной обстановке: неприветливая комната с холодными, голубыми стенами, черный линолеум на полу весь в щербинах, деревянные стулья с узкими прямыми спинками… Единственное яркое пятно — плакат с детальным и очень красочным изображением колорадского жука и наставлениями для тех, кому случилось с ним встретиться.
Чаем Грея поили те же самые копы, что уже беседовали с ним в саду. Но и они здесь держались иначе, более официально и отчужденно. Возможно, потому, что теперь находились на своей территории. Старший включил диктофон, обозначил время и имена присутствующих. Коп помоложе, тот самый, что гладил Бесс, кружил по комнате и был неулыбчив.
— Спасибо, что согласились нас посетить, мистер Паттерсон.
— Мне почему-то кажется, что выбор был невелик, инспектор… Простите, я запамятовал ваше…
— Старший инспектор Барнаби.
— Давненько я не ездил с шофером, — смущенно хмыкнул Грей. Хотя держался он несколько скованно, казалось, ему невдомек, для чего его вдруг доставили в полицейский участок.
Барнаби улыбнулся в ответ. Почему бы для начала не проявить дружелюбие?
— Эту штуку разве обязательно включать?
— Боюсь, что да, сэр. И не столько для нашей, сколько для вашей же пользы. Никто этому не верит, но так и есть на самом деле.
— Зачем вы хотели меня видеть?
— У нас есть пара вопросов.
— Но я рассказал вам все, что знал.
— День, когда исчезла миссис Холлингсворт. Вторник, шестое июня. Вспомните, как вы провели его. Где были? Чем занимались?
— Зачем это вам?
— Отвечайте на вопрос, мистер Паттерсон, — сказал сержант Трой.
— По вторникам я согласно решению суда должен обозначать свое местонахождение. Немного унизительно, но я уже привыкаю потихоньку: нищие не выбирают…
— Где это происходило?
— Офис министерства социального обеспечения в Каустоне. Я зашел туда около двенадцати. Отметился. Настроение было мерзкое, как всегда после этого. Заглянул на всякий случай в центр занятости, как обычно — с нулевым результатом. Потом отправился в кино.
— Что смотрели?
— «Золотой глаз». С новым Джеймсом Бондом. Решил, что будет полезно отвлечься. Тем более что днем билеты дешевые.
— Когда это было?
— Примерно в два тридцать. Это, я полагаю, легко установить в кинотеатре.
— Когда вышли оттуда?
— Где-то после пяти.
— Куда направились потом?
— Поехал прямо домой.
— В тот вечер еще выходили?
— Нет.
— Встречали кого-либо из знакомых, пусть даже не очень близких, за то время, что провели вне дома?
— Нет, пожалуй. Но это не значит, что никто не видел меня. Послушайте, я не понимаю, какой смысл в этих вопросах. Для чего все это?
— Мы полагаем, мистер Паттерсон, что этого требует наше расследование.
— С чего это, хотелось бы знать?
Барнаби не видел причин секретничать. Он достал из ящика стола последний выпуск «Ивнинг стэндард» и положил газету перед Паттерсоном.
Тот взял ее в руки, равнодушно взглянул, затем начал читать. Раза два покачал головой, потом поднял глаза и в полном изумлении, почти в ступоре поглядел на полицейских, сначала — на одного, потом — на другого.
Барнаби ответил таким же пристальным взглядом. Оцепенелым изумлением его было не пронять. Впрочем, как и глубоким скепсисом или же потрясенным недоверием. Последний раз такую же убедительную мину он видел на лице серийного насильника, которого удалось схватить лично ему. Виновность этого типа была доказана без тени сомнения, но, выходя из зала суда, он воздел руки к небесам, как будто не мог поверить, что столько разумных людей способны прийти к такому невероятному, ошибочному заключению.
— Похищена? Симона?
— Совершенно верно, — подтвердил сержант Трой. — Вы что-нибудь знаете об этом, сэр?
— Что?
— Запросили выкуп. Пятьдесят тысяч фунтов, — пояснил Барнаби. — Чудная такая, кругленькая сумма, не правда ли?
Казалось, Паттерсон не в состоянии произнести хоть слово. Из его горла вырвалось какой-то хриплый клекот.
— Прибавьте брюлики, — вступил Трой, — и вы сполна получаете всё вам причитающееся. Плюс пятьдесят тысяч за моральный ущерб, так сказать.
— Или, может быть, вы рассматриваете это как выходное пособие при увольнении?
— Извините… я… — Паттерсон смотрел на них во все глаза, словно перед ним клубился густой туман. — Брюлики?
— Из коттеджа «Соловушки» исчезло бриллиантовое колье стоимостью свыше двухсот тысяч фунтов. А также, как мы полагаем, чрезвычайно дорогое кольцо.
— Я его не брал…
— Но вы же не отрицаете, что были в доме?
— Я же сказал, я только в кабинет заходил.
— Это точно?
После посещения Паттерсона в доме убирали столько раз, что его отпечатки вряд ли где сохранились. Это могло приободрить подозреваемого, однако Барнаби не стал делиться с ним информацией.
— Двести тысяч…
Барнаби увидел, что совпадение сумм наконец-то дошло до Грея. Глаза его расширились почти так же, как рот, уподобившийся букве «О».
— А вам известно, когда Холлингсворт его купил?
— Три месяца назад.
— Значит, сразу после…
— Вот именно: сразу после вашего увольнения, — печально подтвердил втайне злорадствующий Трой.
— Вы хотите сказать, что моя жизнь была разрушена, — вскакивая на ноги, воскликнул Паттерсон и пошатнулся, — ради чертовой побрякушки?
Трой перестал прохаживаться и сел рядом с боссом. Оба хранили молчание. Они ждали и вели наблюдение. Шипела впустую магнитофонная лента.
— Я считаю… Дерьмо… Вот ублюдок… ублюдок… Дьявольщина… — С минуту Грей изрыгал бессвязные ругательства, выпуская наружу свой гнев, но в конце концов выдохся и тяжело опустился на стул. — Я полагаю, это все ради нее, — произнес он усталым, невыразительным голосом. — Его жены.
— Если только он не спал с кем-то еще. Это возможно, как вы думаете?
— Нет. Как я уже говорил, Алан всегда зацикливался на одной женщине. Изматывал ее. Потом находил себе новый объект. И все повторялось сначала.
Памятуя о безумном отчаянии Холлингсворта после исчезновения жены, столь красноречиво описанном сначала констеблем Перро, а потом викарием, старший инспектор другого ответа и не ожидал. В голову ему пришла иная мысль:
— Вы не помните, шиковал ли мистер Холлингсворт в пору своего первого брака?
— Что значит «шиковал»?
— Швырялся деньгами?
— А… — Грей немного подумал и произнес: — Думаю, мог. Однажды, чувствуя себя виноватым после крупного скандала, он преподнес Мириам меховую шубку. — Паттерсон хохотнул. — Только она на это не купилась.
— Насколько близко вы были знакомы со второй миссис Холлингсворт?
— Вы меня об этом уже спрашивали.
— А теперь спрашиваем еще раз, — отрубил сержант Трой.
— Ничего не изменилось, — сухо ответил Паттерсон. — Я едва знал ее, едва знаю и теперь.
— Она бывала у вас?
— Нет.
— Может, звонила?
— Да нет же!
— Встречались ли вы случайно за пределами деревни?
— Нет!
— Знали ли вы миссис Холлингсворт до ее второго замужества?
— Откуда? Нет, конечно. — В голосе Паттерсона не слышалось ни малейшего беспокойства, только раздражение, нараставшее с каждой минутой.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— М-м-м… Пожалуй, тогда, в телефонной будке. Об этом я тоже говорил. В прошлый раз.
— Ну да.
— Не понимаю, почему…
— Вы знали, что Холлингсворт оставил посмертное послание?
— Нет, откуда?
— В компьютере. Беда в том, что на клавишах мы не обнаружили чьих-либо отпечатков.
— Неужели? — Грей Паттерсон озадаченно нахмурился. Не озабоченно, а с таким видом, словно его вниманию предложили занятную головоломку. — Зачем бы ему это делать? Убирать отпечатки? Зачем?
— И правда, зачем?
— Он распечатал записку?
— Нет.
— Очень странно.
— Мы рассматриваем возможность того, что мистер Холлингсворт ее не набирал.
Пристально глядя на подозреваемого, Барнаби понял, что тот уловил намек. Заметил, как у Паттерсона вдруг перехватило дыхание. Увидел ладони, вжатые в металлическую поверхность стола. Кожу, вдруг туго обтянувшую скулы. Даже волнистые волосы, казалось, стали прямыми, словно услышанное обрушилось на голову Грея яростным шквалом и он мучительно искал утешения и убежища.
— Вы полагаете, это был несчастный случай?
— Люди, погибающие в результате несчастного случая, как правило, не восстают из мертвых, чтобы черкнуть предсмертную записку, — съязвил сержант Трой.
— Ну да, конечно. — Лицо Паттерсона стало непроницаемым. — Таким образом, получается, что…
— Вижу, вы быстро соображаете, мистер Паттерсон.
— И тут вы, естественно, вспомнили обо мне.
— Совершенно верно. — Барнаби отметил для себя затянувшийся ступор, который нашел на подозреваемого, и гадал, что это: проявление величайшей осмотрительности или же следствие шока. — Теперь вы понимаете, что мы должны снова допросить вас по поводу ваших передвижений в ночь смерти Алана Холлингсворта. И я хочу, чтобы вы очень хорошо подумали, прежде чем будете отвечать.
— Ни к чему мне об этом думать. Как уже говорил, весь вечер понедельника я провел дома. До девяти работал в саду, затем был в доме.
— Посещали ли вы в тот вечер или наутро следующего дня коттедж «Соловушки»?
— Нет, не посещал.
— Когда вы видели Алана Холлингсворта в последний раз?
— Не могу сказать. Точно не помню.
Барнаби выждал еще пару минут, затем, отметив время, закончил допрос и выключил магнитофон.
— У нас есть ордер на обыск вашего дома, мистер Паттерсон. Также эксперты осмотрят вашу машину на предмет поиска отпечатков. Им потребуются ключи от нее.
— Понимаю. Можно мне… — Грей привстал и тут же снова сел. — Вы разрешите?
— Да, вы можете вернуться к себе, сэр. Только держите нас в курсе относительно своего местопребывания.
— Воздержитесь пока от поездки в отпуск на Карибы, — сострил Трой, но Паттерсон пропустил его замечание мимо ушей.
— И еще нам понадобится ваша недавняя фотография. Любой снимок. Будьте добры передать офицеру, который отвезет вас обратно.
Когда прибыл сопровождающий, Паттерсон тяжело поднялся и вышел, избегая встречаться глазами с обоими полицейскими.
— Ну как считаете, шеф? — спросил Трой, когда они вернулись в кабинет. — Это он?
— Не знаю, — отозвался старший инспектор. — Мне нужно подумать.
Трой кивнул и приготовился ждать. Можно расслабиться. Он не станет кусать ногти от нетерпения и не побежит срочно за никотиновой дозой. Время тикало. Трою вспомнилась та пора, девять лет назад, когда его только назначили помощником к Барнаби.
Тогда нежелание босса немедленно высказываться по любому поводу вызывало у него серьезную тревогу. Не нравилась ему и привычка Барнаби не торопиться с выводами по делу. Но больше всего бесила Троя готовность Барнаби — вразрез с неписаными полицейскими правилами — признавать свой провал или неудачу.
Бывали случаи, когда шеф делал это публично, чем сильно раздражал коллег. Особенно офицеров старой закалки. Задетые его честностью и бесстрашием, они, себе в оправдание, называли это глупостью (беседуя с глазу на глаз в столовой), а еще объясняли желанием покрасоваться перед молодежью. Но ни один не смел сказать подобное прямо ему в лицо.
А старому хрычу на это было ровным счетом наплевать. Да, нужно отдать ему должное. Он вызывает уважение, этот старый пень. И Трой покосился на грузную фигуру босса. Погруженный в размышления, тот тихо обмахивался коричневым крафтовым конвертом.
Было почти семь. Барнаби встал и принялся быстро запихивать в портфель бумаги.
— Черт, нам давно пора уходить, — буркнул он.
— Слушаюсь, шеф.
Еще каких-нибудь десять минут — и можно было бы записать себе переработку. Ну, конечно, кто-то у нас пусть теряет сверхурочные, а кое-кому и без них хорошо…
Короткое «пока!», дверь хлопнула, и шефа как ветром сдуло.
Трой надел пиджак из шелкового твида, поправил галстук, как всегда, безукоризненно чистыми руками и коротко полюбовался на свое отражение в зеркале. Пригладил волосы, ощерился, проверяя, не застряли ли между зубов кусочки пищи. Воспитания, может, ему и не хватает, зато никто не скажет, что он не заботится о гигиене…
Трой кинул в рот подушечку мятного «орбита» и отправился в полицейский бар. Пиво там, конечно, дрянное, но можно перекинуться с какой-нибудь милашкой парой вольных шуточек, а там, глядишь, если карты лягут, покувыркаться…
