Сентябрь 1942 — апрель 1943 года - Дом сестер - Шарлотта Линк - RutLib.com

Назад: Суббота, 28 декабря 1996 года

Дальше: Суббота, 28 декабря 1996 года

Сентябрь 1942 — апрель 1943 года

Когда Фрэнсис первого сентября вернулась в Уэстхилл, она сразу заметила: что-то не так. Дом, двор и сад лежали в полной тишине среди сочной зелени окружавших поместье лугов. Дождь уже перестал, и жара упорно отстаивала свои позиции. Небо покрывали серые облака, но воздух был теплым, и дул легкий мягкий ветер.

Что-то было не в порядке, но Фрэнсис не могла понять, что именно. В царящей вокруг тишине было что-то давящее, гнетущее. С тех пор как в доме осталось не так много людей, на ферме редко бывало шумно; но на сей раз создавалось впечатление, что все здесь замерло.

Происходящее показалось ей очень знакомым. Это был почти эффект дежавю. Потом Фрэнсис поняла, что именно почувствовала: уже дважды после своего возвращения из Лондона она заставала в Уэстхилле эту странную, зловещую тишину — и всякий раз за ней скрывалась катастрофа. В первый раз родная сестра увела у нее из-под носа любимого мужчину. Во второй раз Фрэнсис приехала домой в день смерти матери и новорожденной сестры. И сейчас, в третий раз…

Все повторяется трижды, подумала она с какой-то циничной смелостью, которая должна была помочь ей снять стеснение в груди, мешавшее дышать.

Потом в голову пришла мысль, что это может иметь отношение к Марджори. Скажем, там, в лондонском подвале, произошло нечто ужасное, и в Уэстхилл уже позвонили и сообщили об этом. И теперь все со страхом ждали возвращения Фрэнсис.

«Возьми себя в руки, — одернула она себя. — Только потому, что испытываешь угрызения совести, ты предполагаешь, что произошла катастрофа. Но ты не должна себя упрекать. Марджори не хотела ничего иного. Не могла же ты удерживать ее здесь против воли?»

Фрэнсис припарковала автомобиль, вышла из машины и пошла к дому. И больно ударилась плечом о дверь, потому что та, вопреки ее ожиданию, не открылась. Фрэнсис тихо застонала.

— Черт подери! Кто запер дверь посреди дня?

Правда, была не середина дня, а уже пять часов вечера, но до наступления темноты входную дверь обычно никто не запирал. Страх Фрэнсис все больше усиливался. Она не обманулась. В ее доме определенно что-то не в порядке.

Она громко постучала в дверь и несколько раз крикнула: «Алло!» Наконец до нее донеслось какое-то шушуканье с той стороны двери.

— Кто там?

— Это я, Фрэнсис! Что, черт подери, случилось?

Дверь открылась, и в проеме показалась голова Аделины.

— Вы одна?

— Конечно. Что случилось? — Фрэнсис вошла, с удивлением отметив, что Аделина сразу же заперла за собой дверь. — Звонили из Лондона?

— Из Лондона?.. Нет. А что такое?

— Я просто подумала… Я имею в виду, нет ли новостей о Марджори?

На сей раз удивленный взгляд был у Аделины.

— Ведь это вы с ней уехали!

— Да, но… в общем, не важно. — Фрэнсис с нетерпением отмахнулась от вопроса. Очевидно, она ошиблась со своими опасениями. По крайней мере, с ними… — Аделина, что у вас здесь случилось? Почему вы заперли дверь? И почему так тихо?

— Пойдемте, — сказала Аделина.

Фрэнсис растерянно последовала за ней вверх по лестнице. Они вошли в бывшую комнату Джорджа, и Фрэнсис увидела сначала только Викторию и Лору, стоявших возле кровати. Потом она услышала тихий стон — и увидела мужчину, лежавшего на кровати. Подойдя ближе, спросила:

— Кто это?

Это был самый грязный, самый запущенный и самый оборванный мужчина из всех, что она когда-либо видела. В самую первую секунду ее молнией пронзила радость: «Джордж! Джордж вернулся!» Но потом Фрэнсис поняла, что это не так. Несмотря на то что он был весь в грязи, его вполне можно было разглядеть. Мужчина был выше Джорджа и значительно моложе его, хотя под многодневной бородой и падающими на лицо растрепанными волосами едва можно было различить черты его лица.

— Кто это? — повторила Фрэнсис свой вопрос.

— Его нашла Лора, — ответила Виктория. Это звучало так, будто девочка нашла старый башмак или потерянный наперсток. — В овчарне.

— Совсем рядом с Болтон-Касл, — пояснила Лора.

— Что с ним?

— У него на ноге серьезная рана.

Аделина откинула одеяло, и Фрэнсис содрогнулась, увидев огромную страшную рану, кровавую и гнойную. В воздухе повис исходивший от нее смрад.

— Боже мой! — произнесла Фрэнсис.

Аделина снова накрыла мужчину.

— У него сильное воспаление и лихорадка.

— Да, но почему вы не вызвали врача? — крикнула Фрэнсис. — Почему заперлись здесь с ним и оставили его просто лежать?

Все трое какое-то время молчали, потом Аделина сказала:

— Он бредит. Поэтому мы знаем, что он не англичанин.

— Не англичанин?

— Он немец, — сказала Виктория.

Фрэнсис посмотрела на мужчину. На нем была гражданская одежда: светлые брюки и голубая рубашка. На левом запястье — часы с разбитым циферблатом. Фрэнсис определила, что они были французской марки.

— Вы уверены?

— Я немного учила немецкий язык в школе, — сказала Виктория, — и я уверена.

Все смотрели на мужчину. Он беспокойно метался на кровати. На лице, под кожей, дергался нерв. Раненый открыл глаза. Они были темными, с каким-то неестественным блеском.

— Воды, — пробормотал он по-немецки.

— Что он сказал? — спросила Фрэнсис.

— Он хочет воды, — ответила Виктория.

Она с готовностью взяла чашку, стоявшую возле кровати, немного приподняла голову мужчины и осторожно влила ему в рот немного воды. Тот пил жадно, но с трудом. Потом откинулся на подушку и сразу опять провалился в беспокойный сон. Он что-то бормотал, но никто не мог ничего разобрать. В любом случае это были не английские слова.

— И ты действительно уверена, что он немец? — спросила Фрэнсис, которой были вполне понятны последствия этого происшествия.

— Я уверена, что он говорит по-немецки, — ответила Виктория. — А в бреду человек всегда говорит на своем родном языке.

— У него были с собой какие-нибудь документы?

— Нет. Только это. — Аделина достала из кармана своего фартука пистолет и протянула Фрэнсис. — Он держал его за его ремнем.

— Когда ты его нашла, Лора?

— Сегодня утром. Я была… Мне было немного не по себе… из-за Марджори и… Я хотела побыть одна и пошла прогуляться. Я не собиралась идти в какое-то определенное место; но неожиданно заметила, что оказалась недалеко от Болтон-Касл. Я пошла через овечьи пастбища… и вдруг услышала, что из одной небольшой овчарни раздается стон. Я сначала подумала, что это какое-нибудь раненое животное, и вошла, чтобы посмотреть. А там в углу, на соломенных тюках, лежал он. Он выглядел ужасно, и, кажется, у него были страшные боли. Я… — Лора запнулась, — я испугалась и в первый момент хотела убежать, но он крикнул, чтобы я осталась. Ему нужна помощь.

— И он говорил по-английски?

— Да. Но он говорил более внятно, чем сейчас. У него уже тогда была лихорадка, но он не находился в спутанном сознании. «Я тяжело ранен, — сказал он, — вы можете мне помочь?» Я сказала ему, что он должен лежать и что я позову врача, но он умолял, чтобы я этого не делала. Постоянно кричал: «Не надо врача, не надо врача!» Я сказала, что не знаю, что я могу еще сделать, и тогда он спросил, не могу ли я взять его с собой домой на один день. Ему нужна только постель на одну ночь, сказал он, и что-нибудь поесть и попить, а утром он уйдет.

— Ну, в этом он, наверное, сильно ошибался, — сухо заметила Аделина.

— Это было ужасно — тащить его сюда, — сказала Лора.

Фрэнсис бросилось в глаза, какой изможденной выглядела девочка. И это неудивительно! Лора чуть не надорвалась, пока тащила этого высокого, крепкого мужчину из Болтон-Касл сюда.

— Он висел на моем плече и с каждым шагом казался все тяжелее и тяжелее. Ему становилось все хуже. Температура поднималась, и он начал говорить на иностранном языке. Иногда падал. Я не знала, как снова поставить его на ноги. — При рассказе о том, сколько усилий она затратила, глаза девочки то и дело наполнялись слезами. — Он был невероятно тяжелый! И потом, я еще постоянно думала о том, что он может умереть где-нибудь посреди пастбища, и я тогда буду в этом виновата, потому что так и не позвала врача. Но у меня сложилось впечатление, что он сразу запаниковал, как только я заговорила о враче, и… — Она беспомощно подняла руки и вновь опустила их.

— Ты все сделала правильно, Лора, — сказала Фрэнсис, — и я должна сказать, что горжусь тобой. Притащить тяжелораненого мужчину из Болтон-Касл в усадьбу… вряд ли нашелся бы кто-то, кто смог бы это выдержать!

Лора покраснела от счастья. Ее пальцы смущенно теребили подол платья.

— У него, очевидно, были все основания, чтобы прятаться, — пробормотала Фрэнсис.

Виктория посмотрела на нее.

— Только потому, что он немец? Он ведь может быть и беженцем…

Фрэнсис покачала головой:

— Здесь кроется нечто большее. Тот, кто с таким серьезным ранением забирается в овчарню, вместо того чтобы искать помощь, наверняка чего-то опасается. К тому же у него был заряженный пистолет. Это не безобидный беженец.

— Ты думаешь, он… он нацист? — спросила Виктория, широко раскрыв глаза.

Фрэнсис пожала плечами:

— Мы спросим его, когда с ним можно будет говорить. А до этих пор исполним его желание и никому ничего об этом не скажем.

— А если он всех нас ночью убьет? — Виктория наверняка уже видела себя в луже крови.

— Что за глупости! — раздраженно сказала Аделина. — Он сейчас и мухи не сможет убить. Я обработаю ему рану и сделаю чай, который собьет температуру. — И она деловой походкой поспешила из комнаты.

— Прежде всего мы опять откроем входную дверь, — сказала Фрэнсис, — иначе каждый заметит, что у нас что-то не так. Я сейчас спрячу его оружие в своей комнате, а потом переоденусь. Поездка была действительно напряженной.

Она хотела выйти из комнаты, но Лора робко схватила ее за рукав.

— Как там всё прошло, в Лондоне? — спросила она. — Как… как Марджори?

— О, я думаю, у нее всё в порядке. Ваш отец был очень рад видеть ее. Он… — Фрэнсис запнулась. Впрочем, когда-нибудь Лора все равно узнает, что Хью опять женился; почему бы и не сейчас… — Он опять женился, представь себе!

Лора остановилась с открытым ртом.

— Что?

— Да, мы тоже были очень удивлены. Но, в принципе, это не так уж плохо. Марджори сейчас в таком возрасте, когда ей нужен кто-то женского пола, с кем она могла бы общаться.

— И какая она?

— Кто?

— Папина… новая жена.

Фрэнсис решилась на милосердную ложь.

— Симпатичная. Простая милая женщина.

Лора пристально посмотрела на нее и выбежала из комнаты. Было слышно, как хлопнула дверь.

— Тебе не кажется, что можно было бы сообщить ей это более деликатно? — спросила Виктория.

— Я должна была сейчас солгать ей, чтобы потом выдать правду? Я уже достаточно солгала. Жена Хью Селли — асоциальная шалава. Она была в ужасе от приезда Марджори. Я почти уверена, что они будут жить как кошка с собакой, но Марджори хотела этого.

— И ты тоже.

— Совершенно верно, — ответила Фрэнсис холодно, — и я тоже. То, что мы с Марджори не любили друг друга, не было тайной.

Она вышла из комнаты, прежде чем Виктория успела что-то возразить. Пистолет в ее руке был холодным и тяжелым. Она спрятала его в комоде, положив в самый низ, под белье. И после этого почувствовала себя спокойнее.

Поздним вечером температура у незнакомца поднялась еще выше, несмотря на загадочный чай, которым напоила его Аделина. Он говорил путано и неразборчиво; даже Виктория не могла из этого ничего больше перевести. Она все время сидела возле него и промокала ему лоб холодной водой. Аделина вымыла мужчину, обработала рану и перевязала. Затем причесала его волосы и надела на него пижаму Чарльза. Он не выглядел больше таким запущенным, но ему было явно плохо.

— Если до утра температура не снизится, мы вызовем врача, — сказала Фрэнсис. — Не важно, что будет потом.

— А что может быть? — спросила Виктория.

— Я не знаю. Поскольку он так испугался, возможно, он шпион. Я понятия не имею, что делают с такими.

— Их вешают, — сказала Аделина, которая как раз вошла в комнату со свежей водой.

— Тогда не будем вызывать врача! — воскликнула Виктория. — Мы ведь не можем допустить, чтобы его повесили!

— Откуда сразу столько сострадания? До этого ты предполагала, что он нацист и ночью перебьет всех нас прямо в постелях.

— Но, может быть, не нацист…

— Он немец, — сказала Фрэнсис, — и, вероятно, выполняет задание своего командования. Он служит Гитлеру. Мы не должны испытывать к нему излишнее сострадание.

— Может быть, он кто-то вроде этого… как его имя? Рудольфа Гесса, — напомнила Виктория. — Может быть, он приземлился где-то здесь и хочет установить контакт с нашим правительством. Рудольф Гесс тоже не был повешен. Его просто арестовали.

— Так или иначе, под моими руками он не умрет, это точно, — сказала Аделина решительно и подошла к постели. — А сейчас отойдите в сторону! Я хочу еще раз осмотреть его ногу.

Рана под повязкой выглядела ужасно и гноилась еще больше, чем днем.

— Подозреваю, пулевое ранение, — предположила Аделина, — и если так, то пуля застряла в ноге. Ее нужно вытащить, иначе…

Она не закончила фразу, но обеим было ясно, что для незнакомца все закончится плохо, если пуля останется в ноге.

Фрэнсис решительно встала.

— Поеду в Айсгарт и привезу врача. Мы должны…

— Нет! — сказала Виктория.

— Не торопитесь! — одновременно поддержала ее Аделина.

— Мы должны дать ему возможность все нам рассказать, — добавила Виктория.

Фрэнсис указала на стонущего мужчину.

— Я не жду ничего хорошего. Вероятно, он умрет уже сегодня ночью.

— Нам надо удалить пулю, — повторила Аделина. Она и Виктория посмотрели на Фрэнсис.

— О нет! — Та протестующе подняла руки. — Я не смогу. Я никогда этого не делала.

— Ты ведь работала в лазарете во Франции, — вспомнила Виктория. — И наверняка видела десятки таких операций.

— Да, видела. Но сама никогда не делала.

— Там их проводили в самых примитивных условиях, — сказала Аделина. — Во всяком случае, вы всегда это рассказывали. Их инструменты были не лучше, чем те, которые есть у нас. И гигиенические условия определенно были хуже.

— Но это были врачи! Они, по крайней мере, знали, что нужно делать. А я вообще не имею об этом ни малейшего понятия! — Она посмотрела на горящее лицо мужчины. — Я могу его убить.

— Мне кажется, — сказала Аделина, — ему нечего терять.

— Я вызову врача, — сказала Фрэнсис еще раз — и сразу вслед за этим громко выругалась, поняв, что не готова предать раненого суровой судьбе военнопленного.

Около двух часов ночи они начали его оперировать, хотя слово «операция» в данных условиях звучало скорее цинично. У них был нож, простерилизованный в кипящей воде, и целая гора салфеток и бинтов. Виктория должна была держать над кроватью лампу, так как ни потолочный светильник, ни лампа на тумбочке не давали достаточно света. Сестра была очень бледна, и Фрэнсис опасалась, что она в любой момент может потерять сознание, — но не могла просто услать ее из комнаты, потому что она нужна была Аделине, чтобы потом держать открытыми края раны. Они положили пациенту на рот и нос пропитанную эфиром салфетку, пока тот не впал в забытье; но на всякий случай привязали его к кровати несколькими ремнями за руки и за ноги. Поврежденная нога была перевязана ниже бедра, чтобы минимизировать потерю крови.

Флакон с эфиром стоял наготове; Аделина получила указание немедленно поднести ему к носу пропитанную новой порцией эфира салфетку, если он начнет отходить от наркоза.

Лоре они ничего не сказали о предстоящей операции. Она лежала в своей постели и спала.

— Истеричная молодая девушка нам здесь не нужна, — сказала Фрэнсис, но между тем у нее возникли сомнения, не лучше ли владела бы собой Лора, нежели Виктория.

— Давайте начинать, — скомандовала Аделина.

Фрэнсис вспомнила о многочисленных кобылах, которым она помогла появиться на свет, о многократном участии в лечении травмированных овец.

«Представь себе, что он — овца или лошадь», — подумала она, на секунду закрыла глаза, опять открыла их, приставила нож и сделала глубокий решительный разрез, преодолев сопротивление, которое оказывала эта твердая, молодая ткань.

Наркоз был слишком слабым. Раненый закричал так сильно, что собаки внизу жутко завыли, какая-то птица начала издавать резкие звуки и ни о чем не догадывающаяся Лора, конечно, проснулась и босиком, в ночной рубашке вошла в комнату. Ее изумленным от страха глазам открылась ужасная картина.

— Что вы здесь делаете? — крикнула она. — Вы его убьете!

— Выйди! — рявкнула Фрэнсис и повернулаись к Аделине: — Эфир! Больше эфира, черт подери!

Лора вылетела из комнаты. Раненый ворочался и стонал, как умирающий зверь. Аделина налила эфир на салфетку и решительно прижала ее к его лицу. Мужчина дернулся, издал булькающий звук и погрузился в глубокое бессознательное состояние.

— Теперь быстро! — сказала Аделина. Голыми руками она раздвинула кожные лоскуты, и на постель полился поток крови.

Фрэнсис торопливо копалась в ране, пытаясь найти пулю и спрашивая себя, как человек может выдержать такое. Мужчина больше не шевелился. Виктория дрожала как осиновый лист; ее рвало над креслом, которое стояло у окна, а Аделина одобрительно кивала Фрэнсис головой.

— Отличная работа! — сказала она.

Его звали Петер Штайн, и он был родом из Штральзунда в Мекленбурге. Позднее они узнали, что Петер — выходец из одной из самых богатых предпринимательских семей в этом регионе. Ему было двадцать девять лет, и он носил звание оберлейтенанта люфтваффе — военно-воздушных сил Германии. С двумя товарищами Штайн выпрыгнул с парашютом над Северной Англией. Больше десяти дней он, тяжело раненный, пробивался через леса.

Все это Петер рассказывал на беглом английском, без малейшего акцента, через два дня после дилетантской хирургической операции, которая чуть не убила его и после которой он чудом выжил и на удивление быстро поправлялся. Немец попросил принадлежности для бритья и свою одежду.

— Что-нибудь для бритья я вам дам, — сказала Аделина, — а вашу одежду я выбросила. От нее остались лишь клочья.

Он, казалось, немного разозлился.

— А у вас найдется что-нибудь из одежды?

— Потом. Пока вам надо оставаться в постели. У вас была очень высокая температура, молодой человек. Вы слабее, чем вам кажется.

Штайн побрился, сидя в постели, а Виктория держала ему зеркало. После этого он, весь покрывшись потом, рухнул обратно в кровать.

— У меня действительно совсем нет сил, — сказал он удивленно и сердито, при этом тяжело дыша. — Со мной такого еще не было…

— Вы были ближе к смерти, чем к жизни, — призналась ему Виктория. — Вы потеряли несколько литров крови, и у вас была ужасная лихорадка. Но вы поправитесь!

Петер откинулся на подушки. Сейчас, когда он сбрил бороду, было видно, насколько ввалились его щеки и как остро выступают над ними кости. Благодаря прекрасной летней погоде, установившейся в последние недели, его кожа сильно загорела, отчего он не казался таким больным и жалким, каким был в действительности.

— Пожалуй, пришло время мне представиться, — сказал Штайн.

Они все были в комнате: Фрэнсис, Виктория, Лора и Аделина.

— Мы знаем, что вы немец, — сказала Фрэнсис.

— Наверное, я много говорил, — проговорил он, смирившись. Потом назвал свое имя и звание и сообщил о прыжке с парашютом.

Фрэнсис холодно посмотрела на него.

— Не самый простой способ посетить Англию, не так ли?

— Да уж… — Он замолчал.

— Когда я вас обнаружила, — сказала Лора, — вы все время говорили, чтобы я не вызывала врача. Почему?

Штайн обвел почти нежным взглядом ее полную, невзрачную фигуру.

— Это были вы? Та самая смелая молодая женщина, тащившая меня так далеко?

Лора покраснела. Еще никто никогда не называл ее «молодой женщиной». Она смущенно кивнула и опустила голову. Петер улыбнулся. Потом вновь стал серьезным.

— Я не хочу вас обманывать, — сказал он. — Мои товарищи и я совершили прыжок в Англии с заданием раздобыть военную информацию. Прежде всего о том, что касается вашего флота.

— Скарборо, — сказала Фрэнсис.

— Да. Это была наша цель. К несчастью, все пошло наперекосяк. — Он указал на свою раненую ногу.

— Но вы повредили ногу не при прыжке, — сказала Виктория, — моя сестра достала из нее пулю.

Петер с интересом посмотрел на Фрэнсис.

— Вы врач?

— Нет. Я даже не медсестра. Но кто-то должен был это сделать — иначе вы умерли бы. А поскольку мы не хотели вызывать врача…

— Вы довольно быстро поняли, что я немец. То есть враг Англии. Почему же не вызвали ни врача, ни полицию?

— Мы хотели сначала послушать вас, — ответила Фрэнсис. — Кроме того…

— Да?

— Вы были совершенно беззащитны. Нам показалось неправильным бросать вас в таком состоянии на произвол судьбы.

Петер неуверенно кивнул.

— Я понимаю. Проблема в том, что будет теперь.

— Откуда у вас пулевое ранение? — спросила Фрэнсис.

— Мы прыгали среди ночи. Я и второй наш товарищ приземлились удачно, а третьему не повезло — он сломал себе ногу. Мы, конечно, не могли его оставить и понесли до ближайшей деревни. У нас были британские паспорта, и мы надеялись, что никто не сможет определить наши подлинные имена. — Он поморщился. — Все могло бы закончиться хорошо. Люди в деревне были очень недоверчивы, но они не предполагали, что мы немцы. Наш товарищ остался у священника. А нам вдвоем следовало немедленно уйти. Но мы были совершенно измотаны и воспользовались предложением одного крестьянина переночевать в его амбаре. Что в это время случилось у священника, я могу только предполагать. Очевидно, он еще раз захотел посмотреть документы своего гостя, и у того сдали нервы. Будучи в очень плохом состоянии, он просто потерял рассудок и открыл священнику свою национальность — при этом, как я предполагаю, надеялся на то, что священнослужитель его не выдаст. Однако тот поднял всю деревню, и все сразу сбежались, чтобы задержать нас двоих. К счастью, я не спал и слышал, как они пришли. Но для побега тем не менее было уже слишком поздно. Они начали стрелять в нас. Мой товарищ сразу погиб. Мне оставалось только одно — отстреливаться, чтобы освободить себе путь к отступлению.

Петер замолчал. По его глазам было видно, что он прокручивает в голове ужасные события той ночи: амбар, темнота, факелы, возникшие из ниоткуда, разгневанные англичане с кровожадными лицами… Его товарищ упал замертво, и он понял, что они хотят схватить его живым и повесить. Слишком велика была ненависть к немцам в Англии.

— Когда вы отстреливались, — спросила Фрэнсис, — вы кого-нибудь ранили?

Он посмотрел на нее.

— Я кого-то убил.

В комнате повисло растерянное молчание — все осмысливали возможные последствия.

— Вы уверены? — наконец спросила Лора.

— Я попал ему в голову, — ответил Петер, — и видел, как… ну, в общем, не важно, что я видел. Он, конечно, погиб.

— Это была самооборона, — заявила Виктория.

Петер улыбнулся.

— Немецкий шпион — и самооборона? Нет. Если они меня схватят, то я буду казнен за убийство.

— Ах, черт подери! — воскликнула Фрэнсис.

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

— Кстати, оружие еще у меня…

Фрэнсис ответила на его взгляд.

— Я забрала его у вас. Думаю, что так пока будет лучше.

— Вынужден согласиться, — сказал Штайн. Но по нему было видно, как ему не нравится ситуация, в которой он оказался: лежать раненым в постели, не в состоянии ходить и стоять без посторонней помощи, быть безоружным и не иметь возможности защищаться.

— Оружие у вас сохранилось, — сказала Фрэнсис, — но почему не осталось документов?

— Я их, видимо, потерял. Меня тоже ранили, и я упал на землю. Вероятно, документы при этом выпали у меня из кармана.

— Тогда у них есть ваша фотография, — продолжала Фрэнсис.

Петер кивнул.

— Да, и это значительно упрощает мои поиски.

— Удивительно, что вам удалось от них сбежать, — пробормотала Аделина.

— Да. Заросли. Темнота. И Господь решил еще некоторое время дать мне пожить. — Немец поочередно смотрел на четырех женщин, которые окружали его постель. — Боюсь, я доставлю вам массу хлопот.

— Мы должны быстро решить, что нам делать, — сказала Фрэнсис. — С каждым новым днем мы всё больше впутываемся в эту историю и в конце концов все предстанем перед судом.

Они проводили срочное собрание в гостиной. Петер спал наверху. Разговор чрезмерно утомил его, и в какой-то момент он провалился в глубокий сон.

Фрэнсис позволила себе двойной виски. Она была раздражена. «Совершенно ненужная проблема. И зачем только Лора нашла этого человека и притащила его сюда?»

Девочка, сидевшая с кислой миной у окна, казалось, прочитала ее мысли.

— Не могла же я его просто оставить там, — пробормотала она подавленно.

— Конечно, нет, — откликнулась сразу Аделина, — ты поступила совершенно правильно.

— Мы гордимся тобою, — добавила Виктория.

— Но у нас большая проблема, — сказала Фрэнсис. — Мы прячем здесь мужчину, совершившего убийство, которого, вероятно, повсюду ищут.

— Это не было убийством как таковым, — запротестовала Виктория и повторила то, что она уже сказала у постели Петера: — Это была самооборона!

— Не при таком положении вещей, — поправила ее Фрэнсис, — не при данных обстоятельствах. Он прибывает в Англию как немецкий шпион и убивает гражданина Англии, чтобы избежать ареста.

— Люди не собирались его арестовывать, — возразила Виктория, — они хотели учинить над ним самосуд.

— Это он так думал.

— Но они ведь застрелили его товарища!

— Виктория, все это не будет иметь никакого значения. Он шпионил в пользу нацистов! Поэтому и прибыл сюда. Ни один человек не будет заинтересован в том, чтобы найти для него смягчающие обстоятельства. Нынешняя война слишком суровая. Погибло слишком много англичан. И слишком страшно то, что делают немцы!

— Он ведь также часть общей системы и не может так просто вырваться из нее, — возразила Виктория.

Это была удивительная мысль — если вспомнить, насколько поверхностные суждения обычно изрекала Виктория.

— Не знаю, как вы на это смотрите, — сказала Аделина, — но я не готова так запросто отправить этого молодого парня к палачам. Он ведь еще почти ребенок!

— Для тебя каждый моложе шестидесяти — ребенок, Аделина, — сказала Фрэнсис. — Этот «ребенок», конечно, не наивен и достаточно опытен, иначе его определенно не выбрали бы для этой операции.

— Мы вы́ходим его, — предложила Аделина. — Поставим его на ноги, а дальше он сам должен решать, что ему делать.

— Но это невозможно! — запротестовала Лора. — У него нет больше документов, он не сможет выехать из Англии. И, возможно, они ищут его с той фотографией, которая есть в паспорте. Он не сможет никуда пойти, если мы его выгоним. Как же ему быть?

— Это не наша проблема, — заявила Фрэнсис.

Лора и Виктория возмущенно посмотрели на нее.

— Наверное, нам надо отложить этот вопрос до тех пор, пока он не восстановится, — предложила Аделина. — Тогда мы сможем еще раз выслушать его. Давайте договоримся, что до тех пор мы ничего не предпринимаем и никому ничего о нем не рассказываем.

— Да, — одновременно произнесли Виктория и Лора.

— Хорошо, — присоединилась к ним, чуть подумав, Фрэнсис. Она допила свой стакан и встала. — Начиная с этого момента, мы становимся соучастниками. Всем вам должно быть понятно, что это может закончиться очень плохо. Мы можем сесть в тюрьму, а в худшем случае потеряем ферму.

Лора побледнела.

Еще продолжая говорить, Фрэнсис подумала, что сошла с ума. Зачем она делает такие безумные вещи?

— Мы не должны рассказывать об этом ни одной живой душе, — продолжила она убедительно, — никому! Лора, надеюсь, тебе не придет в голову написать об этом в письме Марджори…

— Конечно, нет! — обиженно ответила Лора.

Фрэнсис глубоко вздохнула.

— Чует мое сердце, эта история сломает нам шею, — сказала она с видом пророка, подумав: «Как хорошо, что Марджори уехала! Если б она была здесь, мне уже пришлось бы составлять завещание!»

В течение всего сентября фотография Петера то и дело появлялась в газетах. Он был легко узнаваем, каждый мог его быстро опознать. Документы, писали в газетах, были выданы на имя Фредерика Армстронга, но, вероятнее всего, он давно взял себе новое имя. Он был ранен в перестрелке и, вероятно, воспользовался медицинской помощью. Он — немец, прибывший в Англию для шпионской деятельности. При побеге он застрелил восемнадцатилетнего юношу.

— Восемнадцатилетний! — воскликнула Фрэнсис. — Это не делает ситуацию проще…

— Я бы предпочел, чтобы этого не случилось, — ответил Петер.

Он поправлялся, к нему возвращались силы и здоровье. Немец с удовольствием и ненавязчиво старался делать все необходимое по дому и помогать женщинам всем, чем мог: починил лестничные перила, покрасил оконные рамы, укрепил разболтавшиеся половицы на первом этаже, привел в порядок стоки в ванной…

Фрэнсис с восторгом реагировала на все это.

— Вы, наверное, родом из такой семьи, где есть мастера на все руки, — сказала она. — Как вы всему этому научились?

Штайн как раз в это время сколачивал стеллаж, который Аделина давно мечтала иметь в кухне. Он выпрямился и посмотрел на свою работу.

— У моего отца была пара железных принципов, один из которых заключался в том, что даже если у тебя для всего есть слуги, ты непременно должен быть в состоянии справляться со всем самостоятельно. С раннего детства он учил моих братьев и меня различным ремеслам, которыми прекрасно владел сам, а их было немало.

— Было?

— Мой отец умер. В тридцать восьмом году. От рака легких.

— А ваши братья? Сколько их?

— Двое. Старший погиб под Москвой, младший не вернулся из Франции.

— Значит, у вашей матери остались только вы?

— У меня есть еще младшая сестра. Она ровесница Лоры. Сейчас она единственная, кто остался у матери.

Петер отложил молоток. Они стояли в маленькой кладовой позади кухни, в которой немец сколачивал стеллаж. Через крошечные окна в помещение падал скудный свет. Был вечер, завершавший один из последних теплых дней года.

Она смотрела на его сильные загорелые руки, потом перевела взгляд на его лицо. За это время щеки стали чуть полнее. Иногда — Фрэнсис это уже замечала — его глаза начинали блестеть, а губы складывались в обезоруживающую радостную улыбку. Часто ему на лоб падали темные пряди волос; у него была привычка необычайно резким, нетерпеливым движением руки отбрасывать их назад. Его руки…

Фрэнсис заставляла себя не думать о его руках. Ее и так раздражало то, что она задета его привлекательной внешностью. «Ты более чем годишься ему в матери», — строго одернула она себя.

— Вы очень славный юноша, Петер, — сказала вслух Фрэнсис, намеренно подчеркнув этими словами разницу в возрасте между ним и собой. — Я не могу смириться с тем, что…

— Что я немец?

— В принципе, это не должно вас удивлять, не так ли? Когда два народа ведут войну, сразу появляется понятие «враг». Но потом ты встречаешь кого-то с той стороны и видишь, что он совершенно обычный человек и что вы можете понять друг друга. Это делает все таким абсурдным!

— Война ведь тоже абсурдна.

— Но ее развязали нацисты, и вы…

— Я не нацист, — заявил Штайн. — Я не состою в партии.

— Вы сражаетесь за идеологию этих людей. Два ваших брата даже погибли за нее. Вы посвятили себя служению нацистам. Нет большого различия в том, являетесь вы лично нацистом или нет.

— Я посвятил себя служению своей родине. Германия — моя страна. Страна и ее люди составляют единое целое, в хорошие и в плохие времена. Ведь нельзя же просто держаться в стороне.

— Даже если… если «великий фюрер» отдает такие приказы, которые полмира повергли в несчастье?

Петер тяжело опустился на ящик. По тому, как он вытянул перед собой правую ногу, Фрэнсис поняла, что его нога все еще побаливает.

— Вы смотрите на это с внешней стороны, Фрэнсис, — сказал он, — и это абсолютно естественно. Но я совершенно запутался. Держаться в стороне от войны — если это вообще возможно — означало бы для меня в первую очередь отказаться повиноваться фюреру. То есть бросить других в беде, позволить им оказаться в тяжелом положении, а самому пребывать в безопасности. Братья, друзья… они умирают в окопах, а я блаженствую дома?

— Вы делаете больше, чем должны делать. Это английская авантюра…

— Я как раз пытаюсь забыть некоторые вещи, — резко перебил он ее, — выколотить их из своей памяти.

Фрэнсис понимала, что он говорил о своих братьях.

— Иногда, — сказала она тихо, — вся жизнь кажется мне злым роком. В ней постоянно и все больше запутываешься.

В глазах Петера отражалась печаль, для которой он был слишком молод.

— Да, — сказал он, — это природа судьбы. От нее не убежать. Сколько ни пытаться. — Потом неожиданно посмотрел на нее. — Я некоторым образом тоже судьба для вас, не так ли? Для вас всех. Уверен, вы предпочли бы, чтобы Лора не обнаружила меня в овчарне в тот первый сентябрьский день и не притащила бы сюда…

— Это уже случилось. Невозможно оставить человека умирать в какой-то овчарне. У нас не было выбора, и не о чем было размышлять.

— Вы могли бы сразу выдать меня.

— Мы не сделали этого, а сейчас уже все равно слишком поздно. Главное — чтобы вся эта история оставалась тайной.

— Вы боитесь…

Это было утверждение, а не вопрос, и Фрэнсис кивнула. Глупо отрицать свой страх.

— Иногда — да. Я просто стараюсь не думать о том, что могло бы случиться. Пока все держат язык за зубами, всё будет спокойно. — Немного подумав, она продолжила: — Больше всех меня беспокоит Лора. Она могла обо всем написать в письме своей сестре, и та с большим удовольствием подложила бы мне свинью.

Петер удивленно поднял брови.

— В самом деле?

— Марджори меня ненавидит. Не могу понять, почему. В тот день, когда вы у нас появились, она вернулась к своему отцу в Лондон. Иначе было бы невозможно вас спрятать. Она бы нас наверняка выдала.

— У меня сложилось впечатление, что у вас здесь бушует буря страстей…

— Да?

— Ну да… я, конечно, не хочу вмешиваться, но мне кажется, что между вами и вашей сестрой ощущается определенное напряжение. Такое впечатление, что достаточно одной искры, чтобы произошел взрыв.

— Похоже, вы уже что-то знаете о нас?

— Виктория рассказала мне, что ее бывший муж опять женится и что она от этого очень страдает.

— В самом деле? Кажется, она испытывает к вам немалое доверие…

— Ей плохо. У меня такое чувство, что она постоянно ищет человека, которому может открыть свое сердце.

«И выбирает для этого немецкого шпиона, которого мы прячем, — подумала Фрэнсис. — Жизнь действительно делает порой странные повороты…»

— Четверо женщин — а еще несколько недель тому назад пятеро, — которые живут достаточно уединенно, но бок о бок, — сказала она задумчиво. — Это почти всегда приводит к каким-то конфликтам.

Штайн кивнул, и Фрэнсис поняла, что в его голове пронеслась масса разных мыслей, связанных с ними.

А потом она неожиданно подумала: четыре женщины в таком уединении — это действительно всегда означает множество конфликтов. Особенно если к ним присоединяется мужчина.

30 сентября Джон и Маргарита поженились. Шла война, и для обоих это был уже второй брак, поэтому после церемонии венчания состоялось лишь небольшое торжество. Приглашение было направлено и жителям Уэстхилла — несмотря на пикантные обстоятельства, Джон должен был соблюсти требования этикета. Виктория сразу заявила, что, конечно, никуда не пойдет. Она не хочет видеть ни Джона, ни Маргариту. О последней Виктория сказала, что прежде никогда в своей жизни не встречала такую подлую предательницу и не собирается наблюдать за тем, как та будет наслаждаться своим триумфом.

— Ты постоянно все преувеличиваешь, — сказала Фрэнсис. — Впрочем, никто от тебя не требует, чтобы ты пошла.

Она сама с большим удовольствием осталась бы дома, но Маргарите это показалось бы странным. Рассказал ли ей Джон об эпизоде в кухне? Тогда она тем более должна там появиться. Фрэнсис поехала в Дейлвью с Лорой — и была благодарна ей, что молодая девушка согласилась ее сопровождать.

— Смотри только не проболтайся о Петере, — предупредила она ее в машине.

Лора обиделась.

— Я не такая глупая, как вы все время думаете! Сначала вы опасались, что я все расскажу Марджори, а теперь боитесь, что я раструблю об этом на свадьбе… Вы все время считаете меня маленькой девочкой!

— Никто не считает тебя маленькой девочкой. — Фрэнсис вздохнула. В последнее время она замечала, что Лора становится все более чувствительной. — Я говорю это лишь потому, что сама должна быть очень внимательна. Петер… стал почти членом нашей семьи, ты не находишь? Поэтому невольно можно упомянуть его имя.

Лора, казалось, более или менее успокоилась.

— Фрэнсис, он ведь не нацист, правда? — спросила она спустя несколько минут.

— Нет, — ответила Фрэнсис, хотя сама не была полностью уверена, кого можно называть нацистом, а кого нет. — Он просто солдат, который сражается за свою страну.

— И шпионит, — печально добавила Лора.

Фрэнсис посмотрела на нее.

— Для меня это тоже проблема, — согласилась она. — Это очень тяжело. Он славный и отзывчивый. И симпатичный, правда?

Лора стала пунцовой.

«Смотри-ка ты…» — подумала Фрэнсис.

В Дейлвью она во второй раз за тридцать лет слушала, как Джон Ли дал согласие другой женщине на вступление в брак. На Маргарите были костюм песочного цвета и маленькая шляпа с вуалью на лице. Несмотря на высокие каблуки, она все равно была чуть выше плеча Джона. Ее беременности еще не было видно. Маргарита по-прежнему напоминала маленького, грациозного эльфа.

Жених казался напряженным и сконцентрированным. И хотя не создавалось впечатления, что он безнадежно влюблен в Маргариту, Джон обращался с ней с уважением и любовью, о чем Виктория могла только мечтать.

С внутренней уверенностью, которой она сама удивилась, Фрэнсис подумала: «У этих двоих все будет хорошо. То, что их связывает, сохранится навсегда. Джон поступает правильно».

Во время обеда — за столом присутствовали человек двенадцать — Фрэнсис впервые заметила, что Лора почти ничего не ест. Правда, она всегда пыталась утаить от присутствующих, что с удовольствием закинула бы в себя все, что только было в пределах ее досягаемости. Но девушка никогда не могла скрыть свою жадность; она всегда очень низко нагибалась над своей тарелкой, ела очень быстро и, казалось, никогда не могла контролировать себя. На сей раз Лора сидела почти прямо, нехотя ковыряла вилкой в тарелке и почти ничего не ела. К десерту она вообще не притронулась. И Фрэнсис вдруг осознала, что Лора толком не ела уже несколько недель, или как минимум ела как маленький ребенок. От этого она не похудела, но стала выглядеть жалко.

По дороге домой Фрэнсис заговорила об этом:

— Я заметила, что в последнее время ты почти ничего не ешь. Плохо себя чувствуешь?

Лора нервно грызла ногти.

— Нет. Хорошо.

— Значит, тебе не нравится еда?

— Нравится. Только… я подумала… мне сейчас шестнадцать. Я могла бы начать худеть.

«В ней постепенно пробуждается женское самолюбие, — подумала Фрэнсис. — Что ж, это ей не повредит. Возможно, когда-нибудь потом она почувствует себя более комфортно и перестанет ходить с унылой физиономией».

— Неплохая идея, — сказала она вслух, — но только это надо делать постепенно. Для тела очень плохо, когда сразу полностью отказываешься от еды.

— Но я совсем не хочу есть. У меня больше нет такой потребности.

Лора уныло посмотрела на себя сверху вниз: большие, тяжелые груди, выпирающий живот, рыхлые бедра, которые, казалось, расплываются под легкой тканью выходного платья. Крепкие икры, казавшиеся еще более полными из-за носков ручной вязки и бесформенных коричневых туфель. Кроме того, ее ноги были покрыты плотными черными волосками.

— Придется очень, очень долго ждать, пока я стану стройной, — печально произнесла она. — Пока еще совсем ничего незаметно!

— Потребуется какое-то время, Лора. Но когда-нибудь ты этого добьешься. И тогда сможешь гордиться собой.

Лора теребила свои косы.

— Мои волосы мне тоже не нравятся… Как вы думаете, может, мне их обрезать?

Фрэнсис взглянула на полное, некрасивое лицо Лоры. Короткие волосы не сделают его лучше, но, вероятно, и не ухудшат. Здесь, в принципе, больше ничего нельзя испортить.

— Ты можешь, конечно, делать все, что хочешь, Лора, но при этом хорошенько подумай. Если ты обрежешь волосы, уже ничего нельзя будет изменить.

— С косами я выгляжу как маленькая девочка. Хочу, чтобы ко мне наконец относились серьезно.

— Но мы все относимся к тебе серьезно! Хотя я могу тебя понять: в твоем возрасте я тоже страшно спешила стать взрослой. Но только потом замечаешь, что жизнь от этого не становится легче.

— Значит, я могу обрезать волосы?

— Да. Только подожди до утра.

Дома все трое — Аделина, Виктория и Петер — сидели в кухне за столом и играли в карты. Фрэнсис ожидала, что найдет Викторию всю в слезах или же забаррикадировавшуюся в своей комнате. Она была удивлена, что ее сестра проявила самообладание. Правда, выглядела Виктория бледной, но казалась на удивление спокойной.

— Вы уже вернулись? — спросила она; ее голос звучал немного хрипло.

— Да, — ответила Фрэнсис, испытывая некую неловкость.

Ей показалось неуместным описывать детали свадебного торжества, и на какое-то время в кухне повисло тяжелое молчание. Наконец обстановку разрядила Аделина:

— Петер научил нас немецкой карточной игре. Правда, мы с Викторией, похоже, плохо соображаем.

— Это совершенно естественно, что я в данный момент имею преимущество, — сказал Петер. — Если мы будем играть в бридж, вы меня точно обыграете.

— Петер хочет сыграть с нами в бридж, — объяснила Виктория. — Нам нужен четвертый игрок.

Фрэнсис с интересом посмотрела на Штайна.

— Вы умеете играть в бридж? Это… я имею в виду, что это ведь чисто английская игра!

Очень серьезно — поскольку тема была весьма деликатной — он ответил:

— Не забывайте, что я прекрасно подготовился, чтобы предстать здесь в качестве настоящего англичанина. При этом речь идет не только о языке. Английский быт, английская школьная система, английские обычаи и нравы, предпочтения, самобытность, определенный менталитет — все это я очень тщательно изучал. Карточные игры, такие как бридж, также входили в число базовых навыков.

Некоторое время все были несколько озадачены. Что можно сказать, когда в очередной раз сталкиваешься с осознанием того, что этот милый молодой человек, который им всем уже казался членом семьи, самым изощренным образом готовился к тому, чтобы заниматься в Англии шпионской деятельностью в пользу Германии?

Наконец Аделина спросила:

— Кто-нибудь хочет что-нибудь поесть?

Фрэнсис испуганно подняла руки.

— Я — нет! Я так много всего съела на торжестве, что сейчас лопну. Может быть, Лора?

— Нет, спасибо.

Аделина смерила ее недоверчивым взглядом.

— Вы так мало едите в последнее время, уважаемая мисс… Что с тобой?

Лора предостерегающе посмотрела на Фрэнсис. Она, разумеется, не хотела обсуждать проблемы, связанные с ее фигурой, в присутствии всех домочадцев.

— Оставь ее в покое, Аделина, — попросила Фрэнсис. — Молодые женщины иногда едят, а иногда — нет. Пусть она поступает как хочет.

Аделина что-то проворчала себе под нос.

— Садитесь к нам, Лора, — сказал Петер, — и сыграйте с нами в бридж. Если вы, конечно, хотите…

Лора опять густо покраснела.

— Я… нет, я… хочу пойти спать.

— Так рано? — удивленно спросила Виктория.

— Да… я очень устала! — И Лора почти бегом выскочила из кухни.

— Я сказал что-то не то? — участливо спросил Петер.

«Просто ты ей нравишься», — подумала Фрэнсис.

— Нет, — ответила она. — Девочки в этом возрасте… никогда точно не знаешь, что с ними происходит.

— Она очень восприимчива, — сказал Штайн, — и кажется мне маленькой птичкой, выпавшей из гнезда. Я никогда не видел более одинокого человека. Она до безумия привязана к Уэстхиллу. Привязана слишком сильно, слишком болезненно. Все это — ее единственная опора.

Три женщины ошеломленно смотрели на него. Они не ожидали, что он сделает подобный вывод.

— Она не одинока, — возразила Фрэнсис, — у нее есть мы.

Петер задумчиво посмотрел на нее, и его взгляд сказал ей: «Ты ведь это знаешь. Ты знаешь, что я имею в виду».

— Существует такая особая болезнь — как внутреннее одиночество, — сказал он вслух. — Лора страдает ею, и уже очень давно. Надеюсь, что это не продлится всю ее жизнь.

Каким-то образом все почувствовали себя виноватыми. Они никогда особо не задумывались над проблемами Лоры. У них не было в отношении девочки никаких иных обязательств, кроме того, чтобы дать ей крышу над головой и достаточно еды.

Угрызения совести заставили Фрэнсис на следующий день поехать с Лорой в Норталлертон, чтобы пойти с ней в парикмахерскую, а потом купить ей новую одежду.

— Я не могу этого принять, — запротестовала сначала Лора. — Вы и так потратили на меня достаточно денег, хотя вовсе не должны нести за меня ответственность!

— Что за глупости. Я рада, что ты живешь у нас, Лора, и с удовольствием время от времени исполняю твои желания. Итак, ты действительно хочешь отрезать волосы?

Лора не изменила свои намерения. Парикмахер, оглядев ее круглое лицо с толстыми щеками, попытался отговорить ее, но она настояла на своем. Он сделал ей стрижку с челкой и безуспешно попытался придать ее тонким волосам хоть немного пышности.

— У вас тонкие и мягкие волосы, как у младенца, — сказал парикмахер. — Скорее всего, у вас всегда будут с ними проблемы. Но с этим ничего не поделаешь.

Лора рассматривала себя в зеркале. Ее лицо стало казаться еще полнее, чем прежде. Но, как ни странно, она осталась довольна собой, заявив:

— Теперь я наконец больше не выгляжу как школьница.

В газетах больше не появлялась фотография Петера, и никто не вспоминал эту историю, но все понимали, что опасность не миновала. Петер не мог покидать ферму; он не мог также рисковать, чтобы отправиться в какую-нибудь деревню или город и поискать себе работу.

— Вас в любое время может кто-нибудь опознать, — предостерегла его Фрэнсис. — Да и даже если это не случится — как вы сможете жить и работать в Англии без документов? Вам надо еще на какое-то время остаться здесь.

— Это сводит меня с ума! — сказал он. — Я представляю собой постоянную опасность для вас.

— Не думайте об этом. Мы рады, что вы остаетесь у нас.

Это была правда: они уже не представляли своей жизни без него. Петер помогал чем только мог. Его обаяние взбадривало ее в мрачные дни. Свои собственные заботы он скрывал — и постоянно старался оставаться веселым. Только иногда Фрэнсис видела, что у него тяжело на сердце, — когда он сидел перед приемником и слушал новости о войне. В эти моменты его лицо вытягивалось и серело от волнения, а на лбу образовывались две поперечные складки, которые его заметно старили. Положение для Германии было сложным. Военные удачи первых лет закончились. Население страдало от бомбардировок союзников, ночами горели города, умирало много людей. На фронтах участились случаи отступления. В Сталинграде, крупном городе на Волге, целая группа армий вела отчаянные бои.

— Им надо было остановиться, — сказал Петер, — надо было бежать из Сталинграда! Но Гитлер будет по-прежнему кормить их своими лозунгами…

Теперь он часто критиковал фюрера. Однажды Фрэнсис слышала, как Штайн сказал Виктории:

— Я думаю, что в один прекрасный день он войдет в историю человечества как величайший преступник всех времен.

— Возможно… если он сейчас остановится…

— Он не остановится, Виктория. Такой человек, как Гитлер, — нет! Чем хуже будет ситуация, тем громче он будет орать об окончательной победе. Он скорее погубит целый народ, чем свернет со своего фанатичного пути.

— Вы думаете, что для Германии все закончится плохо?

Прошло некоторое время, прежде чем Петер ответил:

— Все закончится плохо. Я думаю, будет конец света.

— Как хорошо, что вы здесь в безопасности, — воскликнула Виктория.

Он вымученно рассмеялся.

— Ах, Виктория… Вы, вероятно, не понимаете, но это как раз то, что не дает мне спать по ночам. Моя мать и моя сестра там. Вы знаете, Германия сама развязала войну, и на нас лежит вина за это. И все-таки это моя родина. Моя страна, которая сейчас стоит на грани катастрофы. Я не могу этого забыть. А я сижу здесь… и ничего не делаю. Ничего!

Наступил декабрь. Петер становился все более удрученным. Его вежливость, его приветливость остались неизменными, но казалось, что ему все тяжелее делать веселое лицо. Он часто погружался в чтение книг, стоявших в гостиной, — в основном классики, — и, похоже, находил в этом определенное утешение. Два раза собирался уехать из Уэстхилла, намереваясь как-то пробираться во Францию, а оттуда — в Германию. Но четыре женщины так долго уговаривали его не делать этого, что он уступил им. Как намеревался он пересечь пролив? Пассажирские суда больше не ходили — из-за подводных лодок. Тогда как? На военном корабле? Без документов?

— И сразу забудьте о рыбацких шхунах, — предупредила его Фрэнсис. — На море сейчас зимние штормы. Если вас и не застрелят, то вы утонете.

Штайн понимал, что она права, но его беспокойство росло, и Фрэнсис было ясно, что она не сможет удержать его. В один прекрасный момент он не выдержит состояния бездействия — и рискнет своей жизнью. Его это устраивало больше, чем перспектива дожидаться окончания войны на уединенной ферме в Северной Англии.

Наступало Рождество, и все решили сделать для него этот праздник особенно красивым. Петер рассказал им о традициях немецкого сочельника, которые в Англии, где раздача рождественских подарков происходила утром 25 декабря, не были так известны. Теперь они украсили маленькую елку, которую Штайн срубил 24 декабря, и Аделина приготовила праздничную еду — несмотря на карточную систему, которая и в сельской местности ощущалась все сильнее. Она припасла ингредиенты для огромного пудинга с изюмом — и, конечно, сделала индейку, несколько салатов и большое количество сладостей.

Петер был растроган.

— Вы не должны были пренебрегать вашими рождественскими традициями в пользу немецких обычаев! — сказал он.

— Вы, конечно, сегодня вечером вспоминаете о своих маме и сестре, — тихо сказала Виктория. — И мы хотели немного облегчить вам эти воспоминания.

Фрэнсис сначала предложила не слушать в этот вечер никаких новостей — но в конце концов все они столпились вокруг приемника. Диктор сообщил об отчаянном положении, в котором находилась Шестая армия Гитлера в Сталинграде, окруженная в разрушенном городе, обреченная на смерть от голода и холода. Гитлер отказался от капитуляции.

— Этим он убьет их, одного за другим, — сказал Петер с окаменевшим лицом.

Он не заметил, как пряди волос снова упали ему на лоб, — молодой и по-своему ранимый. Лора смотрела на него так восторженно, будто в его лице ей явился Святой Дух.

— Никто не оставит умирать целую армию, — возразила Фрэнсис, — никакой Гитлер!

Петер покачал головой:

— Он не пойдет на попятную. Он в неистовстве.

Свечи на елке мигали. Виктория вскочила со своего места.

— Сегодня я не хочу больше ничего слышать о войне! — воскликнула она. — И ничего больше о Гитлере! Давайте же наконец раздавать подарки.

За окном шел снег, в камине горел огонь. После того как замолчал голос из приемника, на дом опустился мир. Все дружно сидели и все вместе распаковывали подарки. Виктория подарила Петеру книгу.

— «Стихи Роберта Бёрнса», — прочел он. — Как замечательно. Спасибо, Виктория!

На младшей сестре было черное бархатное платье, по которому струились ее светлые, как жидкий мед, волосы. У нее были раскрасневшиеся щеки, и выглядела она молодой и расслабленной, какой уже давно не была.

— Это стихи о любви, — сказала она.

Петер улыбнулся.

— И вы написали прекрасное изречение на первой странице… Я действительно очень рад.

Фрэнсис вытянула шею, чтобы прочесть надпись, но на расстоянии ничего не смогла разобрать. Она недоверчиво посмотрела на сестру: неужели и та увлечена Петером?

Лора произвела фурор своим подарком. Она связала для Петера свитер, объемный, теплый, с воротником гольф, из шерсти темно-серого цвета. Все были ошеломлены, так как никто никогда не видел, чтобы Лора вязала.

— Когда же ты это делала? — спросила Фрэнсис.

— В основном ночами, — объяснила девушка, — тайно, в своей комнате.

— Мне еще никто никогда не вязал свитеров, — признался Петер, — а здесь вдруг моя спасительница делает мне такой подарок!.. Это потрясающе, Лора.

Он подошел к ней и нежно поцеловал ее в щеку. Лора побелела как мел и рухнула, потеряв сознание.

Сразу возник переполох. Все сгрудились вокруг Лоры, пытаясь привести ее в чувство. Наконец Петер поднял ее и положил на диван. Там Лора открыла глаза и растерянно огляделась.

— Что случилось? — спросила она.

— Мы тоже очень хотели бы это знать, — ответил Петер, озабоченно глядя на нее. — Вы неожиданно просто упали.

— О! — Лора села. Она еще была совершенно белая, ее руки дрожали. — Наверное, что-то с кровообращением…

— Петер тебя поцеловал, и ты сразу свалилась, — сказала Виктория, — как викторианская дева!

— Как лестно это было бы для меня! Не думаю, что она упала, потому что я ее поцеловал, — сказал Петер и задумчиво добавил: — Вы очень плохо выглядите, Лора. У вас всегда такие мешки под глазами?

Теперь все внимательно глядели на Лору. В конце концов та разразилась слезами.

— Я не знаю, почему плачу, — выдавила она. — Правда, не знаю!

— Девочка моя, ничего страшного в этом нет. Люди иногда плачут просто так, без причины. — Аделина села на край дивана, взяла Лору за руку и притянула ее к себе. Тут выражение ее лица резко изменилось.

— Ты ужасно похудела, Лора! — крикнула она испуганно и чуть отстранила девочку от себя.

— В самом деле? — спросила Фрэнсис.

На Лоре было одно из новых платьев, которые она купила ей в Норталлертоне, и они были того же свободного покроя, что и ее старые вещи. Лора выглядела такой же бесформенной, как и всегда. Но Фрэнсис отметила коричневые круги под ее глазами и то, что подбородок девушки заострился, а щеки стали не такими полными.

— Я это чувствую, — сказала Аделина, — она очень сильно похудела.

— Я толстая, — всхлипывала Лора, — я все еще толстая!

Пока все участливо смотрели на содрогающуюся от плача молодую девушку, в дверь громко застучали. Все вздрогнули.

— Кто это может быть? — растерянно прошептала Виктория.

— Петер, быстро наверх, — прошипела Фрэнсис. — Надеюсь, никто не смотрел в окно…

Петер молнией бросился вверх по лестнице. Аделина пошла открывать дверь.

— Мистер и миссис Ли! — воскликнула она. — Какой приятный сюрприз!

С раскрасневшимися от мороза щеками в комнату вошли Джон и Маргарита. Они были в пальто и шарфах, а на их волосах таяли снежинки.

— Я, честно говоря, сомневался в том, что мы сможем добраться сюда на машине, — сказал Джон, — но вся подъездная дорога прекрасно расчищена. У кого из вас так много сил?

«У Петера», — подумала Фрэнсис, но вслух сказала:

— Мы поработали все вместе.

Джон поцеловал ее в обе щеки. Его губы были холодными. Потом он повернулся к своей бывшей жене: «Виктория…» — И ее тоже поцеловал.

Виктория восприняла это на удивление спокойно. Она даже заставила себя протянуть руку Маргарите, которая, освободившись от пальто, продемонстрировала явно округлившийся живот.

«Боюсь, что Виктория будет следующей, кто свалится без чувств», — подумала Фрэнсис.

— Что вы здесь делаете? — спросил Джон, осмотрев комнату. — Вы уже зажгли свечи и распаковали подарки?

— Так делают в Германии, — объяснила Маргарита.

— Ну, я полагаю, что Фрэнсис не собирается вводить в Уэстхилле немецкие обычаи, — сказал Джон и засмеялся.

Остальные присоединились к его смеху, как будто он действительно весело пошутил; но у Фрэнсис возникло чувство, что каждый мог заметить, насколько они напряжены и неестественны.

Между тем Маргарита увидела Лору, которая, с красными глазами и мокрыми от слез щеками, сидела на диване.

— Что с тобой случилось? — крикнула она.

— Лора внезапно упала в обморок, — объяснила Фрэнсис. — Наверное, что-то с кровообращением.

— Неудивительно, — констатировала Маргарита. — Она ужасно похудела.

— Я сказала то же самое, — подтвердила Аделина.

— А я этого вообще не заметила, — призналась Фрэнсис с чувством вины.

— Обычно это сложно заметить, когда видишь человека каждый день, — сказала Маргарита, — но я не видела ее месяца три, и это очень бросилось в глаза.

И опять все взгляды устремились на Лору, которая сразу снова стала бороться со слезами.

— Что-то я ничего не понимаю, — сказала Фрэнсис. — Лора все время питалась абсолютно нормально. Потом она захотела похудеть и стала есть значительно меньше, чем раньше, но не до такой же степени, чтобы это показалось мне опасным…

Лора, закрыв лицо руками, снова зарыдала.

— Я боюсь, — тихо сказала Маргарита, — что у нее есть собственный метод освобождаться от еды.

— Какой?

Маргарита подошла к плачущей Лоре и мягко отвела ее руки от лица.

— Лора, это не то, чего ты должна стыдиться, — сказала она настойчиво, — но ты должна сказать правду. Ты вызываешь рвоту после еды, не так ли? Ты делаешь это, чтобы освободиться от съеденного?

— Не может быть! — воскликнула потрясенная Фрэнсис.

— Это болезнь. И случается она не так уж редко. — Маргарита взяла Лору за плечи и слегка потрясла ее. — Ведь это так, Лора? Ты так поступаешь?

Лора кивнула. Слезы водопадом полились из ее глаз.

— Я такая толстая, — плакала она, — такая отвратительно толстая!..

— Получается, что ее тело не усваивает нужное количество жизненно важных веществ, — объяснила Маргарита, — и это продолжается уже несколько месяцев. Неудивительно, что она падает в обморок.

Виктория истерически засмеялась.

— Боже мой, а мы уж подумали, это оттого, что…

Фрэнсис остро глянула на нее. Виктория, густо покраснев, успела остановиться в последний момент.

«Как была идиоткой, так ей и осталась», — разозлилась Фрэнсис.

— Что вы думали? — спросил Джон.

— Ничего, — ответила Фрэнсис, — ничего мы не думали.

Это прозвучало так резко, что он не решился задать следующий вопрос.

— Вы знаете, — сказала Маргарита, — кроме того, что мы хотели увидеть вас перед Рождеством, мы заехали еще и из-за Лоры. После нашего с Джоном… обручения я как-то резко прекратила занятия; но считаю, что их необходимо возобновить. Лучше всего было бы, если б Лора смогла приходить ко мне в Дейлвью, так как я, — она провела рукой по животу, — скоро совсем не смогу передвигаться. А там мы будем одни и, кроме учебы, могли бы немного поговорить о твоих проблемах, Лора. Что ты скажешь?

Девушка, кивнув, засопела; потом вынула из кармана носовой платок.

— А вы, — сказала Маргарита, — получше следите за ней. Старайтесь поменьше оставлять ее одну. Она воспользуется любой возможностью, чтобы засунуть себе палец в глотку.

Все подавленно молчали. Наконец Фрэнсис взяла себя в руки.

— Извините, что-то мы совсем забыли о гостеприимстве. Вы приехали к нам, а мы до сих пор не угостили вас ничем, кроме своих проблем… Присаживайтесь. Хотите что-нибудь выпить?

— С удовольствием, — ответила Маргарита. — Но мы совсем ненадолго. У меня такое впечатление, что мы вам помешали… Похоже, что мы приехали в неподходящий момент.

Наступил 1943 год. В последние недели уходящего года в Англию через Атлантику перевозили все больше американских солдат, оружия, боеприпасов и военной техники. В то время люди еще не знали, что это начало операции «Оверлорд», запланированной высадки союзников в Нормандии.

В это время Фрэнсис пыталась игнорировать все, что было связано с войной. Нормирование продуктов питания становилось все более строгим, и повседневная жизнь требовала больше сил и хлопот. У нее не было времени заниматься чем-то еще, кроме самых обязательных вещей. Но она игнорировала не только войну, но и проблемы внутри семьи и намечающиеся сложности. Она была кормилицей; остальные полагались на плоды ее трудов.

Бо́льшую часть времени Фрэнсис проводила в стойлах. Ночи напролет она просиживала возле жерёбой кобылы, которая могла потерять жеребенка. Она стала уставшей и раздраженной. В результате болезни передохло много овец. Все шло наперекосяк. Не хватало ей еще играть роль психотерапевта для близких…

Лора все худела, но Фрэнсис в известной степени переложила эту проблему на плечи Маргариты и утешалась тем, что та все приведет в порядок. Почти каждый день Лора ходила в Дейлвью, но Фрэнсис в своих расчетах не учла, что та не может говорить с Маргаритой о причине своей анорексии — об отчаянной любви к Петеру, — поэтому француженка не знала истинной причины болезни. Фрэнсис не воспринимала эту «любовь» всерьез — обычное увлечение молодой девушки привлекательным молодым человеком. Всего лишь фаза в жизни Лоры, и больше ничего. Однажды это пройдет.

Фрэнсис упустила из виду, что у Лоры ничего не бывало «обычным». Душа девочки слишком пострадала, чтобы спокойно воспринимать жизнь и ее разочарования. Лора так и не смогла преодолеть травму, вызванную страхом бомбардировок; никогда не заживет и боль от потери матери. Она страдала от разлуки с Марджори, которой писала длинные письма, хотя та редко на них отвечала. Лора цеплялась за идею большой любви к Петеру с той же фанатичной страстью, с какой в свое время привязалась к Уэстхиллу.

Петер с любовью относился к Лоре и помнил, что обязан ей жизнью; но в его глазах она была ребенком, и он обращался с ней как старший брат со своей младшей сестрой. Своими лечебными голоданиями, новыми платьями и внезапно проснувшимся интересом к высокой литературе Лора изо всех сил старалась стать в его глазах взрослой женщиной. Все теперь для нее зависело от Петера и его любви к ней. Она была готова голодать из-за него хоть до самой смерти.

Виктория тем временем металась между эйфорией и летаргией. Она или сидела молча в углу, или впадала в экзальтированное веселье — и тогда начинала болтать без умолку, громко и резко смеяться, закидывая голову назад; при этом ее волосы развевались в разные стороны. Волосы, кстати, она теперь почти всегда оставляла распущенными, как это делают молодые девушки. Фрэнсис считала это глупостью, пусть даже соглашалась с тем, что Виктория все еще была привлекательной женщиной. Но она уже приближалась к пятидесяти, и Фрэнсис было неприятно наблюдать ее кокетство, ее хлопанье глазами, ее платья с вырезами. Витория вдруг стала носить одежду, которую годами не надевала: платья из шелка и кружев, которые в простом фермерском доме казались совершенно неуместными и которые она носила еще в те дни, когда безуспешно пыталась вернуть любовь Джона Ли.

«Немного достоинства, пожалуйста, — с отвращением думала Фрэнсис, — всего лишь немного достоинства!»

Но иногда… иногда Виктория была просто невыносима. Были моменты, когда Фрэнсис ощущала в ней что-то от прежней зависти, от прежнего соперничества. Если Виктория не перебарщивала и не выглядела рождественской елкой в серебряной мишуре, если из ее выреза буквально не вываливались груди и она не казалась вульгарной, — то она действительно была красивой. Тогда тонкие линии печали на ее лице делали ее интересной, а ее волосы шелестели как шелк. И острым взглядом ревнивого человека Фрэнсис тогда почувствовала, что Петер тоже отметил красоту Виктории и не остался к ней равнодушен. Часто он задерживал на ней свой взгляд дольше, чем требовалось, а выражение его лица явно говорило о том, что она ему желанна.

Фрэнсис чувствовала злобу, которая пугала ее саму. Она искала в себе причину такой бурной реакции, но не могла понять, кроется ли та в ее многолетней зависти к красоте Виктории или она сама была неравнодушна к Петеру. Уже целую вечность к ней не прикасался ни один мужчина. Но как только ее мысли заработали в этом направлении, Фрэнсис немедленно приказала им остановиться. Она не собирается вклиниваться третьей в это смехотворное соперничество между Викторией и Лорой. Не хватало еще, чтобы и восьмидесятилетняя Аделина вступила в борьбу… Может быть, все они тронулись рассудком?

В итоге Фрэнсис решила, что ее чувства проистекают из старой вражды между ней и Викторией; ни с каким другим вариантом она не согласится никогда.

Потом наступило 7 апреля 1943 года — ясный, теплый весенний день. Словно пышным желтым ковром, луга покрылись нарциссами, которые нежно покачивал легкий ветерок. Куда ни кинешь взгляд, повсюду овцы и ягнята. На небе ни единого облачка.

В середине дня домой вернулась взволнованная Лора, которая, как всегда, утром отправилась на занятия в Дейлвью. Она, должно быть, бежала всю дорогу, поскольку совсем запыхалась. Ее платье висело на ней словно огромный мешок, хотя Аделина уже дважды ушивала его. Ничто, кажется, не могло остановить медленную смерть Лоры от голода. Ее глаза казались огромными на заострившемся лице.

— У Маргариты началось! — объявила она. — У нее будет младенец!

С этой новостью девушка ворвалась в гостиную, где вокруг радиоприемника собрались все домочадцы. В Африке у немцев сложилась серьезная ситуация. Союзникам, похоже, удалось взять в кольцо немецкие войска. Никто в комнате не комментировал хвалебные гимны, которые ведущий новостей пел британскому фельдмаршалу Монтгомери. Все смотрели на Петера, который казался очень напряженным.

— Ну наконец-то! — воскликнула Аделина, услышав новость Лоры. Рождение малыша Маргариты предполагалось в конце марта, то есть она переходила примерно десять дней. — Надеюсь, у нее все хорошо. Этой маленькой женщине будет непросто.

Виктория встала и вышла из комнаты, хлопнув дверью. Все вздрогнули.

— Я думала, что она уже это пережила, — сказала Фрэнсис.

— Для нее сегодня будет тяжелый день, — предположила Аделина. — Некоторые вещи остаются навсегда.

Фрэнсис поднялась и выключила радио, из которого звучал национальный гимн.

— Аделина, нам надо заняться обедом. Лора, у тебя есть какие-нибудь пожелания? Что бы ты хотела на обед?

— Я ничего не хочу.

— Ты должна что-то съесть. Я начинаю злиться…

У Лоры дернулись уголки рта.

— Я не могу ничего есть. Я толстая!

— Посмотри на себя! Ты выглядишь полуголодной!

Снова полились слезы.

— Не вынуждайте меня, пожалуйста, Фрэнсис!

— Вот что я намерена делать, — жестко сказала Фрэнсис. — Жду еще ровно неделю. Потом поведу тебя к врачу, и он станет кормить тебя принудительно. Ты знаешь, как это происходит? Я очень хорошо с этим знакома, потому что со мной такое тоже проделывали; так что могу заверить тебя, что со мной не происходило ничего более страшного. Они положат тебя на спину и…

— Но это ничего не даст, — перебил ее Петер. — Они сделают ей только хуже.

Она со злостью посмотрела на него.

— Правда?.. А что я, на ваш взгляд, должна делать? Ждать, пока Лора в один прекрасный момент упадет замертво? Почему бы вам для разнообразия не предпринять что-нибудь? Ведь именно по вашей милости происходит вся эта драма!

— Фрэнсис! — одернула ее Аделина.

Петер был в недоумении.

— Что?

— Похоже, Петер, вы последний человек в доме, кто ничего не заметил! — Фрэнсис уже всерьез разозлилась. — Как вы, немцы, собственно говоря, собирались выиграть эту войну? Мечтами? Девочка голодает ради вас! Ради вас она пытается быть красивой, стройной и желанной. Она хочет…

Лора, издав вопль ужаса, выбежала из комнаты.

Петер побледнел.

— Вам надо было сказать мне об этом раньше, — упрекнул он Фрэнсис. — Но не так! Не при ней! Зачем вы выставляете ее на посмешище?

Он вышел вслед за Лорой; во второй раз хлопнула дверь.

— Это было действительно некрасиво, — сказала Аделина.

— Ах, не начинай!.. Пошли в кухню. Я уже сыта всеми этими проблемами.

Кроме Аделины и Фрэнсис, к обеду не появился никто. У обеих женщин не было аппетита, и они просто ковырялись в тарелках. Аделина решила воспользоваться хорошей погодой и навестить свою сестру, которая уже некоторое время хворала. Помыв посуду, она отправилась в путь. Фрэнсис, не испытывая желания заниматься какими-либо делами, села за кухонный стол с чашкой кофе, безучастно наблюдая за мухой, безостановочно жужжащей за оконным стеклом.

Наконец появился Петер. Он казался немного усталым.

— Вы были у Лоры? — спросила Фрэнсис. — Где она?

Он сел за стол напротив нее.

— В своей комнате. И, надеюсь, хоть сейчас перестанет плакать.

— Что вы ей сказали? Кстати, хотите кофе?

— Спасибо. Было бы неплохо. — Петер наблюдал, как она встала, взяла из шкафа вторую чашку и поставила перед ним.

— Что я должен был ей сказать? Сказал, что очень ее люблю. Что никогда не забуду, как она спасла мне жизнь. Сказал, что она очаровательная девушка, но должна наконец опять нормально есть, потому что иначе в какой-то момент уже ничто не будет напоминать в ней женщину. Я… — Он сделал отчаянное движение рукой. — Я так много говорил, но это было не то, что она хотела услышать.

— Пейте ваш кофе. И не думайте об этом.

Петер сделал пару глотков, потом поставил чашку и серьезно посмотрел на Фрэнсис.

— Я уеду из Уэстхилла. Прямо завтра.

— Почему? Из-за Лоры?

— Из-за всего. В том числе из-за нее. Но главным образом потому, что я уже слишком давно здесь и ставлю всех обитателей Уэстхилла в затруднительное и опасное положение. Если я попадусь, вы можете потерять все, что у вас есть. Вы не должны больше рисковать.

— Но вы не сможете добраться до Германии. Это безумие — то, что вы задумали. Оставайтесь! Вас никто здесь не найдет.

— Нет никаких гарантий. Я должен уехать. Пожалуйста, поймите это.

Фрэнсис увидела решимость в его глазах.

— Ах, Петер… — вздохнула она.

— Я должен вернуться к моей матери и к сестре. Они нуждаются во мне.

— Но они не нуждаются в мертвом сыне и брате. Вернетесь, когда закончится война.

Штайн покачал головой:

— Тогда будет слишком поздно. И для меня, и для моей семьи, и для вас. Для всех.

Заразившись его беспокойством, Фрэнсис поспешно сказала:

— Ну хорошо. Я не буду вас удерживать. Когда вы хотите ехать?

— Завтра утром, — ответил Петер.

Почему вдруг такая спешка? Штайн заторопился совершенно неожиданно. Месяцами он вынашивал эту идею, взвешивал все за и против и то и дело переносил сроки отъезда. Может быть, у него возникли какие-то предчувствия? Может, ему показалось, что что-то должно произойти?

Около четырех зазвонил телефон. В тишине, заполнившей дом, его резкий звук напоминал сигнал тревоги. Фрэнсис сбежала вниз по лестнице, но когда она вошла в гостиную, Виктория уже сняла трубку.

— Виктория Ли. — Некоторое время она слушала, а потом хрипло сказала: — Спасибо за звонок.

Закончив разговор, она обернулась. Ее лицо было белым как стена.

— Виктория! — Фрэнсис подошла ближе. — Всё в порядке?

— В порядке? — Она рассмеялась — резко, неестественно. — Конечно, всё в порядке. В самом наилучшем! У них родился здоровый сын. У Джона и Маргариты. Разве это не чудесно? Его, скорее всего, назовут Фернан, в честь погибшего мужа Маргариты. — И снова засмеялась.

— Это звонил Джон?

— Да, конечно. Счастливая мать не может пока звонить, она должна сначала отдохнуть от испытаний… Роды — это ведь колоссальное напряжение, не так ли? Да, нам надо подумать, что мы подарим молодой семье к этому счастливому событию. Это должно быть что-то красивое, что-то действительно красивое!

— Виктория, — сказала Фрэнсис осторожно, — не сходи с ума. Мы уже несколько месяцев знаем, что у Маргариты будет ребенок. Ты не должна из-за этого терзаться.

— А я и не терзаюсь! Напротив, я рада за обоих! Ты разве не видишь, как я радуюсь?

— Виктория, прекрати! Я понимаю, что для тебя это тяжело. Но ты же пережила свадьбу Джона и Маргариты. Выдержи еще и это!

В глазах Виктории появился какой-то особый, резкий блеск.

— Если б у меня тогда родился ребенок, мы и сегодня были бы вместе, — сказала она.

— Послушай, но это ведь действительно смешно. Ваши проблемы не имеют к этому никакого отношения.

— Откуда ты можешь знать что-то о наших проблемах?

— Я знаю, по крайней мере, что ты из своей бездетности сделала трагедию такого масштаба, что никто не может это постичь. Все, что в твоей жизни идет не так, ты списываешь на то обстоятельство, что не можешь иметь детей. Это абсурд! Когда-нибудь тебе придется увидеть вещи такими, какие они есть.

— Это всё?

— Я хочу лишь, чтобы ты…

— Можно я тогда пойду?

— Куда ты собралась?

— Я еще не знаю, представь себе! — прошипела Виктория и вылетела из комнаты.

«Она действительно совершенно спятила», — констатировала Фрэнсис.

Значит, у Джона и Маргариты родился здоровый сын… Она быстро отгородилась от того, что сама при этом ощущала. Вспомнился их последний разговор. «У нас, возможно, было бы сегодня пятеро детей». — «Мы были бы большой, шумной и счастливой семьей!»

Но они ею не стали. Этого и не должно было произойти. И это ничего не даст, если продолжать об этом думать.

Она пошла наверх и осторожно постучала в дверь комнаты Лоры.

— Лора?

Никакой реакции. Фрэнсис тихо открыла дверь. Лора спала, лежа нераздетой на своей постели. Рот чуть приоткрыт, на щеках следы высохших слез. Она выглядела как двенадцатилетняя девочка, заплаканная маленькая девочка.

«Какая же она несчастная, — подумала Фрэнсис, — какая несчастная и одинокая…»

И вышла из комнаты.

В шесть часов позвонила Аделина и сказала, что с ее сестрой очень плохо, так что она хотела бы остаться у нее на ночь и вернуться на следующий день утром.

Фрэнсис, разумеется, не возражала. Она пошла в кухню, чтобы приготовить ужин, но через некоторое время спросила себя, для кого, собственно говоря, собирается готовить. Был ли вообще кто-то, кто хотел есть? В доме стояла могильная тишина.

Фрэнсис опять поднялась наверх и заглянула в комнату Лоры. Та все еще спала, совершенно измученная печалью и голодом. Было ощущение, будто она вообще не шевелилась в последние часы.

Фрэнсис постучала в дверь комнаты Виктории, но и там стояла полная тишина. Она вошла. Сестры не было. Так же, как и Петера, в комнату которого Фрэнсис заглянула сразу после этого. Ей стало как-то не по себе, хотя она и уговаривала себя, что напрасно беспокоится. Опять спустилась вниз по лестнице, зашла в гостиную и столовую. Везде было пусто и тихо. Когда она открыла дверь кладовой, то увидела там лишь черную пустоту. Тем не менее крикнула: «Виктория? Петер?» Никто не ответил, и Фрэнсис насмешливо подумала о том, что эти двое могли делать здесь, внизу, в кромешной темноте.

Она опять отправилась в кухню, где на плите уже вовсю кипел овощной суп. Посмотрев в окно в сад, заметила, что дверь в небольшой сарай наполовину открыта. Возможно, кто-то просто забыл ее закрыть. Фрэнсис решила пойти и посмотреть.

Вечер был светлый и мягкий, окрашенный нежными серо-голубыми тонами. Трава в саду сильно разрослась, почти полностью затянув узкую дорожку, выложенную плиткой и ведущую от двери кухни к сараю. «Надо попросить Петера обкосить ее», — подумала Фрэнсис, и лишь в следующий момент вспомнила, что завтра его уже здесь не будет, так что придется ей косить самой. И сразу подумала: «Как пусто будет здесь без Петера!»

Она услышала голоса, еще не дойдя до сарая. Один был высоким и резким и принадлежал Виктории. Другой — тихим и успокаивающим. Это был Петер.

— Я ведь видела, как ты смотрел на меня все это время, — сказала Виктория. — Ты не спускал с меня глаз. Ты смотрел на мои ноги, и я чувствовала, как ты хочешь меня!

— Может быть, я действительно смотрел на твои ноги. У тебя очень красивые ноги, Виктория. Ты вообще красивая женщина. Любой мужчина с удовольствием будет смотреть на тебя.

— Ты заставил меня поверить в то, что что-то чувствуешь ко мне!

— Я никогда не говорил ничего подобного.

— Но я это заметила!

— Ах, Виктория, ты себе все это внушила. Если ты имеешь в виду тот вечер…

— В октябре. Я имею в виду его.

— Извини, если подошел к тебе слишком близко.

— Ты меня поцеловал. И, видит бог, не так, как брат целует сестру!

— Ты об этом просила, и это произошло. В дальнейшем я старался исправить впечатление, которое, возможно, возникло из-за этого.

Виктория рассмеялась. Это был такой же резкий смех, как и днем, когда она отреагировала на новость о рождении маленького Фернана.

— Как же вычурно ты опять высказался! «Постарался исправить впечатление…» В то время как вечер за вечером ты буквально раздевал меня своими взглядами, не так ли?

— Нет, я этого не делал.

— Конечно, делал! Не разыгрывай здесь святую простоту. Ты смотрел на меня и при этом думал: «Как хорошо было бы завести небольшую интрижку с Викторией! Как было бы хорошо опять как следует развлечься с женщиной!»

Фрэнсис, стоя на улице, затаила дыхание. Чопорная Виктория! Подобные выражения ей совсем не подходили, выдавая степень ее потрясения.

— Что ты хочешь от меня, Виктория? — спросил Петер. Его голос звучал очень мягко — очевидно, он старался смягчить ситуацию.

— Что я хочу? Я хочу спросить тебя: что за подлую игру ты затеял со мной? Сначала ты меня целуешь, целуешь страстно и дико, потом каждый вечер смотришь на меня так, будто больше всего хочешь накинуться на меня, и…

— Виктория, ты…

— …и потом вдруг кого-то замечаешь! Да, ты замечаешь жирную, отвратительную Лору, которая вдруг сразу перестает быть жирной. Как смотрит она на тебя своими сияющими влюбленными коровьими глазами! Как восхищается каждой банальностью, сказанной тобою! Как начинает вилять своей толстой задницей, когда проходит мимо тебя…

— Она никогда этого не делала!

— А ты думаешь про себя: «Ага, вот еще одна кандидатка! Она, правда, не так хороша, как Виктория, но зато чертовски молода! Всего-то шестнадцать лет…» Молодая невинная девочка, которая практически каждую минуту отчетливо дает тебе понять, что всегда готова раздвинуть для тебя ноги.

— Боже мой, Виктория! — пробормотала шокированная Фрэнсис.

— Продолжай в том же духе, — спокойно сказал Петер.

— Тебя это возбуждало, согласись же! Тебя, черт возьми, возбуждало уложить ее где-нибудь и доказать ей, что ты такой потрясающий мужчина!

— Понятно. И почему же тогда я этого не сделал?

— Потому что ты знал, что Фрэнсис вцепится тебе в лицо всеми десятью пальцами, если узнает об этом! Зачем тебе это, Петер? Ты ведь ужасный трус! Ты не осмелишься на самом деле претворить в жизнь свои грязные фантазии!

— Надеюсь, на этом всё?

Его хладнокровие вывело Викторию из себя.

— Признайся! — прошипела она. — Я хочу, чтобы ты признался!

— Не признаюсь, потому что это не так. Но я не хочу больше с тобой об этом спорить. Думай обо мне что хочешь. Может быть, тогда мы сможем закончить разговор.

— Ты останешься здесь!

— Дай мне пройти, Виктория. Я должен идти.

— Добровольно я тебя не пропущу. Но ты ведь можешь меня убить. Вы, немцы, этим печально известны!

— Ты можешь оставить попытки спровоцировать меня, Виктория. Тебе это не удастся.

Фрэнсис тихо подошла ближе. Дверь была приоткрыта таким образом, что защищала ее от взглядов из сарая.

— Ты и представить не можешь, как я мечтаю о том, чтобы мне кто-то помог… — Ее голос был тихим и вымученным. — Моя жизнь такая серая и беспросветная! Как я ненавижу этот дом! Эту проклятую ферму… Эту убогую землю… Неужели мне суждено умереть здесь?

— Виктория, я думаю, тебе сегодня плохо, потому что…

— Потому что? Говори же! Потому что мой бывший муж стал отцом? Потому что его новая жена дала ему то, что не смогла дать я?

— Прекрати же, наконец, из-за этого швырять в саму себя камни! Ты должна, в конце концов, с этим смириться. Ты должна. Иначе просто когда-нибудь потеряешь рассудок!

— Мне нужна помощь, Петер. Если ты…

— Я не могу стать для тебя тем, кого ты ждешь. Извини.

— Почему не можешь?

— Потому что… — Он казался беспомощным и растерянным. — Может быть, просто потому, что сейчас не то время.

— Потому что война?

— Война… Это ад, бушующий где-то далеко! Виктория, ты вообще не имеешь никакого представления о том, что там творится и как мало вы здесь об этом знаете. Ты не знаешь ничего, совсем ничего! Ты жалуешься на то, что бензин нормирован и ты больше не можешь ездить повсюду, и что каждый день на обед вы едите баранину, потому что другого мяса нет, и что вообще все стало значительно сложнее — из этого складывается твое представление о войне. Время от времени — пара равнодушных сообщений по радио о погибших солдатах и затопленных кораблях. Но ты не представляешь, что все это означает на самом деле.

— И что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу этим сказать, что как минимум в данный момент не могу думать о том, чтобы иметь какие-то отношения с женщиной. Для этого я несвободен. У меня в голове вертятся совсем иные мысли.

«Я должна уйти, — подумала Фрэнсис, ощущая неловкость, — все это не предназначено для моих ушей».

Прошло несколько секунд, и Виктория сказала — очень мягко:

— Забудь об этом. Хотя бы ненадолго. Забудь войну и весь этот ужас. Забудь, что ты немец, а я англичанка. Просто дай нам немного времени. Немного жизни.

— У меня нет времени, Виктория. Я уже сообщил Фрэнсис, что завтра уеду из Уэстхилла.

— Что?!

— Я попытаюсь пробраться домой. Каким-то образом у меня это должно получиться.

Опять молчание.

— Это безумие, — наконец сказала Виктория.

В первый раз за все время, что Фрэнсис стояла на улице и слушала, она согласилась со своей сестрой. «Скажи ему это, Виктория», — просила она про себя.

— Безумие это или нет, но я должен попытаться. Просто не могу больше сидеть здесь сложа руки. И так слишком долго колебался.

— У тебя ничего не получится. Ты погибнешь!

— Шанс выжить есть всегда. Для меня лучше воспользоваться этим шансом, каким бы ничтожным он ни был, чем постепенно терять самоуважение. Может быть, ты меня немного понимаешь…

— Я не понимаю, как можно бросаться в открытое море.

— Мне жаль, Виктория, но я не изменю свое решение.

— Почему я для тебя так мало значу? У тебя в Германии есть другая женщина?

Петер вздохнул.

— Есть две женщины: моя мама и моя сестра. Сейчас они единственные, кто меня волнует.

— Но… этого не может быть! Мама и сестра? Ты ведь мужчина! Твои мама и сестра не могут дать тебе то, что могу дать я. Почему же ты не хочешь? Я так мало значу для тебя? Я…

— Виктория…

— Ты считаешь, что я настоящая крестьянка, да? Понимаю. Тебе все здесь кажется ужасным. Только овцы, да лошади, да одиночество… но я тоже это ненавижу, поверь мне. Я не такая, как ты думаешь. Я тоже не всегда жила здесь. Мы с Джоном обитали в великолепном доме в Лондоне — когда он был депутатом нижней палаты. Мы устраивали торжественные обеды, а время от времени — балы. У нас бывал премьер-министр. Нашими гостями были влиятельнейшие политики. Я…

— Виктория, к чему ты все это мне рассказываешь? Что хочешь мне доказать? Что ты непростая и искушенная женщина? Я и так это знаю. Вероятно, я даже имею о тебе более верное представление, чем ты сама. Я никогда не считал тебя крестьянкой. И нахожу этот уголок Англии очаровательным; он представляется мне тихим островком в штормовом океане. Я только думаю, что, живя здесь, ты вряд ли можешь представить себе, насколько страшна на самом деле эта война. И поэтому тебе трудно представить, почему я хочу вернуться домой.

Виктория ничего не ответила. В тишине раздавалось щебетание птиц и блеяние овец, пасшихся по ту сторону сада. Фрэнсис раздумывала, не стоит ли ей обозначить свое присутствие кашлем и сделать вид, будто она идет сюда от дома, — но в этот момент Виктория сделала следующий шаг.

— Ты хочешь любить меня? Сейчас?

Это прозвучало так, будто что-то клянчит ребенок. Фрэнсис буквально видела, как мучительно изменилось лицо Петера.

— Виктория, что это значит? Зачем?

— Мне это необходимо… Боже, Петер, мне это просто необходимо! Мне нужно, чтобы мужчина касался меня, добивался меня. Я… — Она разразилась слезами. — Я чувствую себя такой ненужной, — всхлипывала она, — такой униженной… Она родила ребенка! Она получила моего мужа… О, Петер, пожалуйста, я опять хочу почувствовать себя женщиной! Верни же мне это чувство… быть молодой и красивой…

— Это не имеет никакого смысла.

— Я вынесла это только ради тебя, Петер. Страшные месяцы после их женитьбы, после того, как я узнала, что она беременна… Ты был здесь, ты смотрел на меня… И я не чувствовала себя больше такой маленькой, такой слабой, такой неудачливой…

«Обнимет ли он ее?» — размышляла Фрэнсис.

— Но я не тот, кто может тебе помочь! — Петер говорил мягким, успокаивающим голосом, как отец или старший брат. — Никто не может отобрать у тебя твое достоинство, никто не может оскорбить тебя. Не внушай себе это.

— Я хочу тебя, Петер. Сейчас. Здесь. На полу этого убогого сарая. Давай же! — Виктория тяжело дышала, ее голос охрип. — Раздевайся! Возьми меня. Здесь! Ты чувствуешь, как…

— Нет! — Впервые он, казалось, впал в ярость. — Нет, Виктория! Прекрати! То, что ты сейчас делаешь, действительно унижает тебя. Тебе не нужно умолять мужчину, чтобы он спал с тобой, не делай этого!

— Петер…

— Нет! Я этого не хочу!

Голос Виктории, прерываемый слезами, но одновременно манящий и соблазнительный, внезапно изменился. Он стал резким и крикливым, как у рыночной торговки.

— Черт возьми, Петер, какая же ты свинья! — закричала она. — Ты мерзкий, маленький немецкий негодяй! Ты строишь женщине глазки, а когда она проявляет к тебе какие-то чувства, отталкиваешь ее! И ты прекрасно себя при этом чувствуешь. Как настоящий потрясающий парень, за которым бегают все женщины… Какой ты все-таки жалкий! Я ненавижу тебя навсегда, на всю свою оставшуюся жизнь!

На последних словах ее голос сорвался. Вслед за этим Виктория выскочила из сарая, белая как мел, заливаясь слезами, — и почти столкнулась с Фрэнсис, которая не успела сразу скрыться.

— Что ты тут делаешь? — закричала она. — Почему, черт подери, ты стоишь здесь?

— Еда сейчас будет готова, — ответила Фрэнсис.

Из сарая вышел Петер. Он также был бледен и казался совершенно измученным.

Виктория бегала вокруг как рассерженная кошка. Потом она указала на Петера:

— Он хотел меня изнасиловать! Здесь, в сарае, только что! Ему это почти удалось. Мне едва удалось вырваться!

Петер ничего не сказал.

— К сожалению, я кое-что слышала, Виктория, — ответила Фрэнсис, — поэтому оставь свои лживые истории.

— Но я говорю правду!

Петер молча прошел мимо них и исчез в доме.

— И ты не хочешь привлечь его к ответственности? — кричала Виктория своей сестре. — Позволишь остаться безнаказанным?

— Я не собираюсь играть с тобой в твои игры. Мне жаль, что я слышала слишком много. Мне не хотелось стать свидетелем этого недостойного театрального представления. Ты вела себя невыносимо. Я еще никогда не встречала женщину, у которой было бы так мало гордости и достоинства. Как ты могла настолько потерять самообладание?

Виктория, взвизгнув, попробовала вцепиться в лицо Фрэнсис. Она впала в безумие, жестоко униженная и рассвирепевшая, как раненый зверь. Фрэнсис в последний момент удалось схватить Викторию за руки и вывернуть их назад.

— Ты потеряла рассудок, — крикнула она. — Приди, наконец, в себя! — Про себя же растерянно подумала, что они борются друг с другом, как школьницы, хотя обеим уже за пятьдесят…

Это показалось ей настолько нелепым, что Фрэнсис готова была отпустить Викторию, но она не знала, что еще может выкинуть ее сестра. Она лишь надеялась, что Лора не проснется именно сейчас и не выйдет в сад; она была бы шокирована, увидев двух сцепившихся в схватке зрелых женщин…

В конце концов Виктории удалось освободиться. Она уже выглядела совершенно иначе — бледное лицо, обескровленные губы, растрепанные волосы, падающие на лоб. Она была опасна. С ней нельзя было говорить, она просто ничего не слышала.

— Ты крыса, — тихо сказала Виктория. — Мерзкая, ревнивая, завистливая маленькая крыса!

Было так странно, что она внезапно перестала кричать… Теплый весенний вечер, казалось, мгновенно утерял тепло и мягкость. Из травы поднимался холод. Фрэнсис знобило.

— Крыса? — повторила она вопросительно, словно у нее были проблемы со слухом.

— Тебе всегда доставляло удовольствие меня унижать. — Виктория говорила все так же тихо. — Потому что у меня есть то, чего нет у тебя. Петер меня поцеловал. Он был очень страстным. Я разбудила в нем то, что ты не смогла разбудить ни в одном мужчине.

Фрэнсис почувствовала легкое головокружение.

— Пойду в дом, — сказала она. — Не хочу это слышать.

Виктория не спеша последовала за ней.

— Но речь ведь идет вовсе не о Петере, я права?

— Я тебя больше не слушаю, Виктория!

Фрэнсис вошла в кухню. На плите подгорал суп. Не обратив на это никакого внимания, она пересекла помещение и вышла в коридор. Виктория шла за ней по пятам тихой, злой тенью.

— Что тебя травит, Фрэнсис, что тебя травило все эти годы, так это мысль о Джоне. Поэтому ты теперь не можешь простить мне и Петера.

«Как ей это только пришло в голову? — спрашивала себя Фрэнсис. — Она полная психопатка».

— Потому что тебе во второй раз приходится увидеть, как я получаю то, что ты не можешь получить.

— Не говори чепуху. — Фрэнсис заглянула в столовую, в гостиную, надеясь найти там Петера. Куда он делся? Может быть, сломя голову умчался из Уэстхилла?

— Ты так и не пришла в себя после того, как я его у тебя увела. Тебе до сих пор снятся кошмарные сны. Ты все еще видишь меня в белом платье невесты. А рядом — его. И он мне улыбается.

Головокружение усилилось.

— Прекрати, Виктория! Я советую тебе, прекрати! — Фрэнсис медленно поднялась по лестнице.

— Для тебя это было так тяжело… Вскрылась старая рана. Отец любил меня больше, чем тебя. И потом еще Джон… Тебя это свело с ума, Фрэнсис, тогда, в ту ночь. Ты не спала ни одной секунды, не так ли? Ты все время думала о том, чем мы с ним занимаемся… Как он гладит мое тело, играет с моими волосами… Ты представляла себе, как его руки обхватывают мои груди…

Прошло столько времени… Целая жизнь!

Яд медленно распространялся в ней, постепенно проникая в каждый уголок ее тела. То превосходство, которое она ощущала в саду по отношению к визжащей Виктории, исчезло. Почему же у нее так кружится голова? Это делало ее слабой перед тихой, но разъяренной сестрой.

— Иногда я спрашиваю себя, как ты жила все эти годы, зная, что мы живем вместе. Говорим. Смеемся. Что каждую ночь он приходит в мою постель…

— Петер! — крикнула Фрэнсис.

Хорошо, что ее голос звучит еще так сильно… Но никто не ответил. Она заглянула во все комнаты и в последнюю очередь — в его. Петера нигде не было. Но перед его кроватью стояла пара туфель. Это были старые туфли Джорджа, которые ему дала Фрэнсис.

— Он был очень нежным, — сказала Виктория.

Ее глаза светились. Она говорила так мягко, будто в ее словах был мед, а не яд.

Фрэнсис распахнула дверь платяного шкафа. Вещи, которые он носил — также принадлежавшие Джорджу, — все еще висели в шкафу, но их он и так не взял бы с собой. Она открыла вторую дверцу шкафа. Несколько рубашек и пуловеров лежали тщательно сложенные на полках. Говорило ли это о том, что он должен вернуться?

— Мне кажется, именно его руки я любила больше всего, — сказала Виктория. — С самого начала это были руки, которые меня…

В один миг головокружение прекратилось. Было ощущение, что прорвалась пелена, загораживающая и защищавшая ее. Наступила реальность — пронзительная и беспощадная. Мягкий голос Виктории, ее слова были как нож, который вонзили в рану и с наслаждением в ней провернули.

Внутренний голос предостерегал Фрэнсис. Предостерегал, чтобы она не поддавалась на провокации и была осторожна. «Виктория рассчитывает на то, что ты потеряешь самообладание. Не наделай глупостей!»

— Бог мой, Виктория, — сказала она равнодушным и как бы скучающим голосом. — Это действительно странно, что кто-то столько лет мог оставаться таким слепым! Но такое случается, если ты непременно хочешь быть слепым. Существуют вещи, которые не любят замечать.

На лицо Виктории легла тень неуверенности. Ее улыбка словно замерзла.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

Фрэнсис пожала плечами:

— Я хочу этим сказать, что ты попросту теряешь время, рассказывая мне о способностях Джона как любовника. Это излишне.

Улыбка исчезла с ее лица.

— Не понимаю, — сказала Виктория.

Фрэнсис коротко рассмеялась.

— Думаю, прекрасно понимаешь.

Глаза сестры сузились.

— Может, изъяснишься более четко?

— Насколько четко? Хочешь точно знать, когда мы встречались? Где? И чем занимались?

Черты лица Виктории расслабились.

— Ты лжешь, — сказала она холодно. — Хочешь позлить меня и выдумываешь нелепые истории. Не верю ни одному твоему слову.

— Тогда просто оставим это.

Фрэнсис повернулась и хотела уже закрыть дверцы шкафа. Петер, конечно, вернется. И его разозлит, если он узнает, что она копалась в его шкафу…

Под одним из пуловеров Фрэнсис увидела пистолет — и в первый момент растерянно смотрела на него. Почему он лежит здесь? Она же спрятала его в свой комод, глубоко закопав в белье. Только один человек мог принести пистолет сюда — и это был Петер. Он захотел вернуть свое оружие. Где-то она могла это понять, но, с другой стороны, ее это разочаровало. Он, должно быть, его искал… Мысль о том, что Петер обшаривал ее комнату, вызвала в ней злость. «Он мог бы спросить», — подумала она.

— Джон никогда не стал бы встречаться с такой, как ты, — презрительно сказала Виктория. — Я помню, как он злился, когда ты связалась с суфражетками и попала в тюрьму. Ему было просто стыдно за тебя!

— Ты можешь думать что хочешь.

«Поставь здесь точку, — опять предостерегал ее внутренний голос. — Она не верит тебе — и прекрасно! Будь довольна и оставь все как есть».

— Кстати, — продолжила она, — вспомни Марджори. И что она сказала обо мне и Джоне.

На лице Виктории отражались противоречивые чувства и подозрения, которые быстро сменяли друг друга.

— Марджори?

— В прошлом году. В августе. Ты вряд ли могла забыть тот вечер. Она застала Джона и меня в кухне — и, конечно, раструбила всем, что слышала.

— Ты сказала…

— Я не хотела ссориться. Факт заключается в том, — Фрэнсис повернулась и посмотрела на сестру, — что более двадцати лет у нас были отношения.

Виктория стала бледнее, чем раньше.

— С каких пор? — прошептала она.

— С шестнадцатого года. Это началось во Франции. В деревне на Атлантическом океане. Он там поправлялся, и я…

— Неправда.

— Хочешь верь, хочешь нет.

Из горла Виктории донесся клокочущий звук, она зажала рукой рот; казалось, у нее сейчас начнется рвота. Закрыв глаза, она боролась со своим организмом. Когда же опять открыла глаза, в них стояла неприкрытая ненависть.

— Я сейчас пойду, — сказала она спокойно, — и подам заявление в полицию. Я сообщу, что мы более полугода прятали у себя немецкого шпиона, который, кроме того, совершил убийство.

— Ты этого не сделаешь, — ответила Фрэнсис, — не отправишь Петера на верную смерть.

— Ошибаешься. — Она направилась к двери.

— Ты же соучастница, Виктория! Не делай глупостей. Они арестуют тебя точно так же, как и нас.

Она улыбнулась.

— Мне нечего терять.

— Собственную свободу.

— Она ничего не значит для меня. — Виктория покачала головой и стремительно вышла из комнаты.

Мысли лихорадочно крутились в голове у Фрэнсис. Неужели она действительно пойдет в полицию? Петер мог вернуться — и угодить прямо в руки полицейских. Теперь было понятно, что он ушел не совсем, ведь остался его пистолет, и…

Пистолет! Фрэнсис подбежала к шкафу, схватила оружие и выскочила из комнаты. Виктория как раз спускалась вниз по лестнице, двигаясь как сомнамбула.

— Не делай глупостей, Виктория! — крикнула Фрэнсис, перегнувшись через перила. Виктория молча продолжала спускаться.

«Неужели она всех нас погубит?» — растерянно подумала Фрэнсис и помчалась вслед за сестрой вниз по лестнице, выкрикивая ее имя.

Казалось, что та вообще ничего не слышит. Наконец Фрэнсис настигла ее и схватила за руку.

— Виктория! Разрушив жизнь каждого из нас, ты не изменишь ничего в том, что случилось! Ровным счетом ничего!

Сестра отмахнулась от нее как от навязчивого насекомого.

Неожиданно Фрэнсис поняла, что Виктория действительно сделает это. Она пойдет в полицию. Это было видно по ее уверенной походке, по тому, как она держала плечи, по неестественной неподвижности затылка, по болезненному блеску в глазах. Этот день нанес ей смертельный удар — на свет появился ребенок Джона, Петер отверг ее, Фрэнсис призналась в том, что у нее с Джоном были отношения. Ей было все равно, что случится. Она не боялась попасть в тюрьму. Она не боялась потерять Уэстхилл. Внутренне сломленная, она направлялась к входной двери.

Фрэнсис стояла у лестницы.

— Виктория, я предупреждаю тебя в последний раз, остановись! Немедленно!

Сестра открыла дверь…

Мой выстрел не был умышленным. Не думаю, что я имела в голове конкретную цель, когда перед тем вынула пистолет из шкафа Петера. Я чувствовала себя как животное, у которого сработал инстинкт самосохранения, когда доминирует только голый страх за свое существование. Ничто во мне не хотело в это мгновение убивать Викторию. Я не ощущала никакого удовлетворения. Несмотря на всю свою ненависть, ревность и зависть к ней, когда я стояла в сумеречном свете прихожей и стреляла, во мне не было ничего из этих давних злых и разрушительных чувств. Где была зависть к моей сестре, зародившаяся в тот давно минувший день, когда наш отец дал ей имя королевы? Она превратилась в ничто. Я не знала больше, что такое зависть. Ревность ушла — и впервые в моей жизни больше не ухмылялась мне. Все исчезло, как будто через меня прошла приливная волна, забравшая с собой весь балласт и освободившая меня.

Во мне оставалась единственная мысль: не отправлюсь в тюрьму. Аделина и Лора тоже. Не допущу, чтобы повесили Петера. И не отдам Уэстхилл. Ни за что на свете! Это единственное, что у меня есть, и я скорее убью, чем отдам.

Пуля попала ей в спину. Она упала на колени и на пару секунд замерла. Было ощущение, что она стоит на коленях в церкви и молится. И только потом стала медленно падать вперед, а поскольку перед этим она уже открыла дверь, ее голова оказалась на ступенях, ведущих во двор, в то время как тело лежало в коридоре. Оно чуть подергивалось. В эти секунды она умирала.

Я в упор смотрела на нее, спрашивая себя, почему ее ноги так покорежены. На икрах обнаружилось варикозное расширение вен, еще не откровенно выраженное, но очевидное. Раньше я этого не замечала. Но ее фигура оставалась такой же нежной и стройной, какой была всегда. На Виктории было красивое платье. Волосы струились вокруг головы, словно золотой поток, спадающий на каменную плитку.

Крови не было, ни единого следа крови. Только темное пятно на спине, куда угодила пуля, но ни на полу, ни на стенах не было ничего.

Пистолет выпал из моих рук на пол. Я подумала: что теперь с этим делать, что? Я имела в виду труп сестры.

Труп моей сестры…

Прежде чем мои колени обмякли и я упала, послышался какой-то шум наверху. Я медленно повернула голову.

Лора перегнулась через перила. Никогда я не забуду ужас в ее глазах и ее открытый рот, исторгавший немой крик.

Назад: Суббота, 28 декабря 1996 года

Дальше: Суббота, 28 декабря 1996 года