Август 1942 года
— Фрэнсис, могу я с вами поговорить? — раздался голос Маргариты.
Она так неожиданно появилась в саду среди кустов и деревьев, что Фрэнсис, которая в самом дальнем углу сада на коленях копалась в грядке с овощами, вздрогнула. Она подняла голову.
— О, Маргарита! Я не слышала, как вы подошли… — Смахнула влажные волосы со лба. День был жарким, почти душным, и у нее постоянно выступал пот. — Что нового?
— Если вы имеете в виду войну, ничего хорошего. — Маргарита села на стенку. — Роммель вплотную подошел к Каиру, и англичане отступили до границы с Египтом.
— Я знаю. Но Черчилль говорит, что англичане не отдадут больше ни пяди земли. Да и Россия, кажется, становится для немцев бедой… Все это теперь должно скоро закончиться.
— Мы все постоянно это говорим. Но Гитлер сильнее, чем кто-либо мог себе это представить. А если он в конце концов все же победит? Кто сказал, что зло всегда проигрывает? Уверенность в силе добра существует только в сказках.
Фрэнсис задумчиво посмотрела на нее.
— Вы сегодня производите на меня удручающее впечатление, Маргарита. Это из-за плохих новостей из Африки? Или вас заботит что-то еще?
Француженка, казалось, искала слова, что для нее было необычно. Как правило, она выражала свои мысли довольно четко и ясно.
— У меня проблема… С Викторией. То есть она еще ничего не знает об этом, но…
— О чем вы говорите?
Маргарита смотрела мимо Фрэнсис.
— Мы с Джоном хотим пожениться.
У Фрэнсис из рук выпала небольшая лопатка.
— Я знаю, что это очень неожиданно, — продолжала Маргарита, — мы никому ничего не говорили, и никто ничего не замечал…
«Да, если ты не заблуждаешься!» — подумала Фрэнсис. Первый шок долго не проходил. Она спрашивала себя, что именно почувствовала, но не могла этого понять. По всему ее телу распространялась какая-то странная пустота.
— Виктория всегда была так любезна со мной, — сказала Маргарита. — Конечно, мы очень разные, и…ну да, иногда она действует мне на нервы. Но она была здесь первым человеком, который мне помог. Тогда это очень много значило для меня. Она не то чтобы моя близкая подруга, но я не хотела бы причинить ей боль.
«Дурацкое положение, — подумала Фрэнсис. Из внутренней пустоты постепенно образовалось чувство горечи. — Опять. Опять я стою здесь и наблюдаю, как он женится на другой…»
— Я знаю, что Виктория все еще не пришла в себя после развода с Джоном, — продолжала Маргарита. — Она, наверное, никогда не сможет прийти в себя. Все, что случилось, она воспринимает как болезненное поражение. И, насколько я могу об этом судить, никогда не сможет от него оправиться. И если Виктория узнает, что мы с Джоном… — Француженка не договорила фразу до конца. Она казалась искренне опечаленной и растерянной.
Фрэнсис показалось, что она наконец должна что-то сказать.
— Вы совершенно в этом уверены? Я имею в виду — вы с Джоном уже всё точно решили? Бесповоротно?
— У меня будет ребенок, — спокойно ответила Маргарет.
Фрэнсис села прямо на грядку и обхватила голову руками.
Она была вне себя и хотела немедленно поговорить с Джоном, но потом решила сохранять хладнокровие и не уподобляться обиженной девице. Кому она недавно сказала, что скоро будет праздновать свое пятидесятилетие?.. Ах да, бедной, страдающей одышкой миссис Паркер. В пятьдесят лет самое время достойно реагировать на жизненные кризисы. Когда Фрэнсис смотрелась в зеркало, она видела, что седины в ее волосах уже больше, чем смоли.
«С таким количеством седых волос, — сказала она себе с иронией, — не бегают в Дейлвью, как раньше. Это показалось бы смешным. Это он должен прийти сюда и объясниться».
И он пришел. В душный день в конце августа, когда каждый человек, каждое животное и каждая травинка жаждали благодатной грозы, Джон появился неожиданно, сразу после обеда. Фрэнсис сразу поняла, что его приходу предшествовал продуманный план: Маргарита уговорила Викторию отправиться за покупками в Лейберн, а Аделина решила, как она объявила еще за несколько дней до этого, навестить свою сестру в Вортоне. Фрэнсис с Лорой и Марджори должны были до вечера быть одни. Она обещала девочкам приготовить ужин и поэтому, сидя в кухне, чистила картофель.
— Добрый день, — сказал Джон от входа. — Извини, что я так бесцеремонно… но на мой стук в дверь никто не ответил.
Фрэнсис подняла глаза.
— Я ничего не слышала.
— Н-да, — произнес Джон.
Он в нерешительности остановился посреди кухни. На нем был светло-серый костюм и галстук. Фрэнсис знала, что в своем старом синем хлопковом платье она выглядит убого рядом с ним. Если б он был выпившим, она могла бы чувствовать свое превосходство, но, Джон, очевидно, был совершенно трезв. Элегантно одет и трезв. Она забыла, как хорошо он выглядел, когда у него не было мешков под глазами, а на лбу не выступали капельки пота.
— Где дети? — спросил Джон.
Фрэнсис пожала плечами:
— Не знаю. Думаю, что на улице. Я уже час их не слышу. — Она указала на стул, стоявший на другой стороне стола. — Садись. Я, к сожалению, должна почистить картошку, иначе мы останемся без ужина.
— Не обращай на меня внимания, — сказал Джон и сел. В своем костюме он выглядел довольно нелепо на фоне миски с картофелем.
— Маргарита рассказала мне, что говорила с тобой, — сказал он. — Она считает, что с Викторией будет проблема.
— А ты считаешь, что нет?
— Для меня — нет.
— Тебе следовало бы немного больше думать о ней. Для нее это будет страшный удар.
— Боже мой, Фрэнсис, мы разведены! Она хотела этого развода не меньше, чем я. Не думает же она, что я на всю оставшуюся жизнь останусь один… Я ничего не имел бы против, если б Виктория опять вышла замуж. Что я могу сделать, если она закрылась здесь, на ферме, и никого больше не видит?
— Послушай, Джон, ты обманываешь сам себя, и знаешь это. На самом деле она не хотела с тобой разводиться. Но ты так ужасно к ней относился, что в конечном счете ей не оставалось ничего другого. Ты сломал ее. Конечно, это не обязывает тебя до конца своих дней прожить в одиночестве, но ты и не должен все так упрощать. Ты очень виноват перед Викторией.
Он сделал недовольное лицо.
— А ты — нет? В течение нескольких лет ты…
— Знаю. Но, в отличие от тебя, я не пытаюсь сейчас задним числом во всем оправдаться. Я признаю́ свою вину.
Джон нервно барабанил пальцами по столу.
— И, тем не менее, я хотел бы тебе все объяснить.
Фрэнсис заметила, что слишком энергично кромсает картофель и, если не сосредоточится, порежет себе пальцы. Она попыталась успокоиться.
— У меня такое чувство, что мне дается еще один шанс, — сказал Джон, — и я хочу им воспользоваться.
— Шанс зовут Маргарита?
— Я был уже почти на грани. Одинокий, ожесточенный. И пьющий. Еще пара лет, и я допился бы до смерти.
— Ты бросил пить?
Джон кивнул. На его лице проступило выражение гордости.
— Да. И я думаю, что справлюсь с этим. Я не хочу, чтобы мой ребенок, когда он появится на свет, прежде всего увидел пьяного отца.
Фрэнсис вздрогнула. Она это знала. Но услышать о ребенке от него было выше ее сил. Ребенок был триумфом Маргариты.
Фрэнсис вспомнила, что уже во время похорон Чарльза Джон с год как не пил. Тогда у него были явные проявления абстиненции — он дрожал, и у него было серое лицо. Сегодня ничего подобного не наблюдалось. Должно быть, Джон преодолел самый худший период и действительно справился. Фрэнсис понимала, что должна радоваться этому. Но она не могла. Для Маргариты он бросил пить. Для нее — нет.
«Но боролось ли ты за это? — сразу спросил ее внутренний голос. — Тебе ведь было совершенно безразлично, пьет он или нет. Разве для тебя не было самым главным взять верх над Викторией? Ты знала, что она всегда ворчала на него из-за алкоголя. А ты была сама терпимость, человек, при котором он мог делать все, что хотел, не слыша эти бесконечные упреки. Но ты никогда не задавалась вопросом, оказывала ли ты ему тем самым услугу».
Ее холодное, непримиримое отношение растаяло. Она не хотела показать ему ни проблеска своего чувства — но внезапно ее гордость парализовало, и та осталась где-то далеко позади нее.
— Ты очень любишь Маргариту? — тихо спросила Фрэнсис.
Он на какое-то время задумался, потом сказал:
— Она придает моей жизни смысл.
— Это не ответ на мой вопрос.
— По-своему да. Я не думаю, что действительно люблю ее. Не так, как я люблю и всегда любил тебя. Возможно, даже мои чувства к Виктории в самом начале были более сильными, чем сейчас к Маргарите. И я не думаю, что она испытывает ко мне то же, что испытывала к своему мужу. Скорее… мы просто нуждаемся друг в друге. Мы поддерживаем друг друга.
— Такую поддержку во мне ты, очевидно, не нашел, — сказала Фрэнсис.
Ей оставалось почистить еще две картофелины. Она работала сейчас очень медленно — и не знала, куда деть свои руки, свой взгляд, если она закончит чистить картошку.
— Ты никогда не разделяла мою жизнь, — сказал Джон. — Когда я впервые тебя об этом попросил, ты уехала в Лондон и нашла там довольно своеобразный способ самореализации. А потом, после моего развода с Викторией, ты решила, что теперь невозможно узаконить то, чем мы занимались тайно все эти годы. Может, в этом ты была права. — Джон устало потер глаза. — Вот только для меня это означало жизнь в одиночестве. Может быть, ты не сможешь себе это вполне представить, поскольку никогда этого не испытывала. Вокруг тебя всегда были люди, Фрэнсис. Даже сейчас, несмотря на все удары судьбы, которые пришлось вынести твоей семье, в твоем доме кипит жизнь. Две девочки, ты, Виктория, Аделина… вы, конечно, часто действуете друг другу на нервы, но не чувствуете себя одинокими. В этом доме очень много тепла. — Джон огляделся, рассматривая цветастые шторы на окнах, лоскутный ковер на каменной плитке, банки с травами на настенной полке. — Здесь очень много тепла, — повторил он.
Фрэнсис дочистила последнюю картофелину — если б она продолжила ее кромсать, та стала бы совсем крошечной, — встала, подошла к мойке и пустила воду в кастрюлю. Потом повернулась и в нерешительности прислонилась к столу.
— Ты сама знаешь Дейлвью, — сказал Джон. — И не напрасно всегда боялась жить там. Эти огромные помещения с высокими потолками… Повсюду темная обшивка стен, которая делает помещения такими мрачными. Бесконечные анфилады комнат. И среди них — я с пропыленным дворецким и с парой безмозглых горничных; с людьми, с которыми меня ничего не связывает. Иногда у меня действительно складывалось впечатление, что все это можно вынести только с помощью виски. — Он посмотрел на Фрэнсис. — Ты меня понимаешь?
— Да, — ответила она. — Мне кажется, да.
Выражение его лица смягчилось. На нем появилась нежность, которую Джон всегда находил для Фрэнсис. Нежность, которая образуется из многолетней душевной близости. Он охватил единым взглядом весь ее облик.
«Что он видит? — спрашивала себя Фрэнсис, ощущая тоску на сердце. — Почти пятидесятилетнюю женщину в платье, покрытом пятнами, которая постоянно вытирает руки о фартук, хотя они уже давно чистые? Женщину с растрепанными волосами, в которых преобладает седина? Женщину, лицо которой слишком худое, слишком строгое, чтобы быть миловидным? Но нет другого лица, которое бы он так хорошо знал…»
— Как бы сильно я тебя ни любил, — сказал он тихо, — в один прекрасный момент я понял, что моя жизнь в оставшиеся годы не может продолжаться в метаниях между пустотой моего дома и случайными встречами с тобой в заброшенной лачуге. Для этого я слишком стар.
— Я понимаю, — сказала Фрэнсис. Совсем недавно она думала именно об этом.
— Я хотел большего. Мне нужна была женщина, которая могла бы разделить со мной жизнь. Не такая, как Виктория, с которой мне не о чем говорить. Не такая, как ты, которая всякий раз дарит мне свое время и свое тело лишь на несколько часов, а потом встает и уходит. Я хотел, чтобы ты стала моей женой, но… — Он поднял руки и безвольно опустил их. — К чему еще раз все это пережевывать?
— Может быть, у нас сегодня было бы уже пятеро детей и даже первые внуки, — сказала Фрэнсис.
Джон засмеялся.
— Мы были бы большой, шумной и счастливой семьей. Ты вязала бы для детей носки, а наши дочери советовались бы с нами об их проблемах с замужеством.
— И ты ходил бы выпивать с нашими сыновьями. И вы сцеплялись бы мертвой хваткой, если б у них были иные политические взгляды, нежели у тебя.
— Наших сыновей, вероятно, не было бы здесь. Они бы сражались против Гитлера.
— Наверное, хорошо, что у нас их нет.
— Да, — сказал Джон.
Потом он встал, обошел стол, остановился перед Фрэнсис и взял ее руки в свои. Она смотрела на его пальцы. Как часто они нежно касались ее…
— Я хочу, чтобы ты кое-что знала, — сказал он. — Хочу, чтобы ты знала: я тебя люблю. Ничуть не меньше, чем тогда на Свэйле, когда я приехал, чтобы тебя успокоить. Совершенно не важно, что я делаю. Совершенно не важно, что делаешь ты. Безразлично, сколько седых волос появилось у нас за это время и сколько обид нанесли мы друг другу. Все это не имеет никакого значения. Ничто никогда не разлучит нас.
Она кивнула, но его неожиданная физическая близость пробудила в ней чувства, сделавшие ее беспомощной; яд ревности моментально пропитал ее насквозь.
— Почему Маргарита? — спросила она. — Потому что она симпатичная? И почти на двадцать лет моложе, чем я?
Джон сердито покачал головой.
— Фрэнсис!.. Я думал, ты знаешь меня лучше. Маргарита молода и симпатична, но у меня уже была очень красивая женщина, и ничего не сложилось. Маргарита важна для меня, потому что она меня по-настоящему понимает. Она не просто глупая кукла с милой улыбкой и длинными ресницами. После последней войны моя жизнь вышла из колеи. Жизнь Маргариты также полностью сломалась. Она самым страшным образом потеряла мужа и свою Родину. Ей снятся такие же кошмарные сны, как и мне. Она понимает меня, когда я молчу, и понимает, когда я хочу говорить. А я понимаю ее. Возможно, это то, чего ищут больше, чем страсти, когда ты уже не молод: понимание. Во всяком случае, это то, что ищу я.
Фрэнсис кивнула и, когда Джон притянул ее к себе, отогнала от себя мучительные картины и мысли, крутившиеся в ее голове. Сейчас она была вся во власти его успокаивающих слов, ибо чувствовала, что Джон говорит правду — по крайней мере, ту правду, которую он ощущал. Прислонилась головой к его плечу. «Только на одну секунду, — подумала она, — только на эту секунду…»
— Господи, как же я тебя люблю, — произнес Джон, прижавшись к ее уху.
Фрэнсис открыла глаза — и через его плечо увидела входную дверь и злобное, хитрое лицо Марджори Селли.
Позже Марджори уверяла ее, что ни за что на свете не собиралась подслушивать. И что она даже не подкрадывалась. Она совершенно обычно вошла в дом.
— И зачем? — спросила Фрэнсис дрожащим от едва сдерживаемой ярости голосом.
— Что — зачем? — спросила в ответ Марджори.
— Зачем ты вообще пришла?
— Мне захотелось пить, и я собиралась налить в кухне стакан воды. Но потом…
— Что потом?
— Я увидела вас и Джона Ли. Он стоял вплотную к вам и держал вас за руки. Еще он сказал, что любит вас.
— И тебе не пришла в голову идея дать о себе знать?
— Я стояла как вкопанная, — утверждала Марджори. — Вы можете это понять? Я была очень, очень удивлена. Я ведь понятия не имела, что вы и Джон Ли…
«Конечно, маленькая, лживая бестия, — подумала Фрэнсис, — ты в самый первый день, у постели Чарльза, уже узнала больше, чем тебе следовало».
Разговор длился несколько часов, после того как Марджори пришла в кухню, и целый час после ужасного скандала во время ужина. В первый раз Фрэнсис уступила своему давнему желанию и дала Марджори пощечину, что принесло ей самой небольшое облегчение, но в остальном ничего не изменило…
Когда Фрэнсис увидела Марджори внизу, в кухне, она отпрянула от Джона и голосом, который ей самой показался чужим, сказала:
— Марджори! Что ты здесь делаешь?
— А что делаете вы? — спросила Марджори.
— Привет, Марджори, — сказал Джон.
— Я спросила, что ты здесь делаешь, — настаивала Фрэнсис.
Марджори молча повернулась и убежала прочь. Ее босые ноги прошлепали по каменной плитке в прихожей. Потом с треском захлопнулась входная дверь. Фрэнсис хотела побежать за девочкой, но Джон схватил ее за руку.
— Не надо. Если ты сейчас устроишь ей сцену, только все еще больше осложнишь.
— Да некуда уже дальше осложнять… Она все знает.
— Она не знает, что было раньше.
— Ты уверен? Может быть, она целую вечность стояла там, за дверью!
— Сейчас ты должна успокоиться, Фрэнсис. Все иное сделает ситуацию еще более острой. — Джон отпустил ее руку.
Фрэнсис обеими руками убрала волосы со лба.
— Как только ты можешь быть таким невозмутимым? Представь себе, что она расскажет Маргарите о том, что здесь видела…
Он пожал плечами:
— Тогда нам с Маргаритой придется решать, как справиться с данной ситуацией. Во всяком случае, я не побегу за тринадцатилетней девчонкой, чтобы упрашивать ее держать язык за зубами.
Фрэнсис знала, что он прав, — и все-таки нервничала и не могла освободиться от чувства, что ее ждет нечто неприятное. После того как Джон ушел, она продолжала заниматься ужином, но все время ощущала свою нервозность. У нее постоянно что-то падало из рук и не удавались простейшие дела. Она то и дело поднимала голову, прислушиваясь к каждому шороху, надеясь, что Марджори вернется, пока не пришли остальные. Может быть, удастся выяснить, что она задумала…
Духота, между тем, становилась невыносимой. По небу неслись плотные сине-черные облака и в конце концов настолько заволокли его, что Фрэнсис была вынуждена включить в доме свет. Приближающаяся гроза представлялась ей дурным знаком. Когда Фрэнсис наконец услышала, как открылась входная дверь, она крикнула в надежде:
— Марджори?
Но на кухню вошла Лора.
— Это я, — сказала она. — Я не знаю, где Марджори. Она вошла в дом, и больше я ее не видела… А мы скоро будем ужинать?
— Через час. Послушай, если увидишь Марджори, пришли ее, пожалуйста, ко мне, хорошо?
Через полчаса приехала Аделина, с которой ручьями струился пот, так как от автобусной остановки она шла пешком и жара совершенно изнурила ее. Вскоре после этого появилась Виктория, буквально в тот момент, когда первые капли дождя начали тяжело падать на землю.
— Боже мой, что сегодня был за день! — сказала она. — В этой духоте невозможно было дышать!
— Надвигается гроза, — ввернула Аделина.
— Маргарита не приехала с тобой? — спросила Фрэнсис.
— Я высадила ее в Дейл-Ли перед гостиницей. Пригласила ее на ужин, но она не захотела. Похоже, совершенно измоталась…
«Конечно, потому что она беременна, — подумала Фрэнсис ядовито, — и как раз от твоего бывшего мужа… Эх ты, доверчивая глупышка!»
Виктория заглянула в кастрюли.
— Что у нас на ужин?
— Картофель и овощи. Можешь уже накрывать на стол. Ты нигде не видела Марджори?
— Нет. Ее нет дома?
— Нет. Но мы все равно будем ужинать. Если она опоздает, то ничего не получит.
Когда они уже сели ужинать в столовой, раздался первый удар грома. Молнии разрезали небо. Дождь за окном шел стеной. Лицо Лоры напоминало мордочку испуганного кролика.
— Где же может быть Марджори? Надеюсь, с ней ничего не случится, если она где-то на улице…
— Она наверняка где-нибудь спряталась, — успокоила ее Фрэнсис.
— Когда ты в последний раз видела сестру, Лора? — спросила Аделина.
— Мы пришли от лошадей и хотели пойти в сад. Мне кажется, это было уже к вечеру. Когда мы шли через двор, Марджори вдруг сказала: «Вон автомобиль мистера Ли!» И побежала в дом. И тогда я одна пошла в сад, подумав, что она придет следом за мной. Может быть, Марджори просто хотела что-то спросить у мистера Ли… Но она так и не пришла.
Виктория, вздрогнув, уронила на тарелку кусок, который собиралась положить в рот, и повернулась к сестре:
— Приходил Джон? Ты об этом ничего не сказала!
— Я совершенно забыла. Я не собиралась делать из этого тайну.
У Виктории был вид, в котором смешалось недоверие и напряженность.
— И что же он хотел?
— Ах, он… — начала Фрэнсис, отчаянно ломая голову над тем, что сказать. Внезапно хлопнула входная дверь, и почти одновременно раздался очередной удар грома.
— Марджори! — крикнула Лора.
Девочка вошла в столовую. Она была мокрой с ног до головы. Вода стекала с ее волос и ресниц и выливалась из туфель. Одежда прилипла к телу. Там, где она стояла, в одно мгновение образовалась небольшая лужа.
— Боже мой, — воскликнула Аделина. — Ты должна быстро переодеться!
Марджори подошла ближе, оставив позади мокрый след.
— Извините, что опоздала, — сказала она тихо.
Комнату осветила молния. Свет электрической лампы над столом задрожал и задергался.
— Где ты была? — спросила Лора. — Фрэнсис тебя искала!
Марджори подняла голову. Ее взгляд встретился со взглядом Фрэнсис, которая попыталась что-то прочитать в глазах девочки. Что это было? Ненависть? Злорадство? Удовлетворение? Ей не хотелось искать разгадку.
Марджори опять опустила голову. Вымокнув, она казалась еще более маленькой и хрупкой, вызывающей сочувствие.
— Я была… я была так расстроена… — проговорила девочка. Она говорила так тихо, что всем присутствующим пришлось напрячь слух, чтобы ее понять. — Я хотела побыть одна. Я… совсем не заметила, что… начался дождь.
— Что же тебя так расстроило? — спросила Аделина.
— Мне кажется, что Марджори должна сначала принять горячую ванну, а потом лечь в постель, — бросила Фрэнсис. — Если она будет продолжать здесь стоять, то заболеет. — Она отодвинула стул и встала. — Пойдем, Марджори. Отведу тебя наверх.
— Одну секунду! — Виктория тоже встала. Она была очень бледной. — Что тебя так расстроило, Марджори? — Иногда ей удавалось сложить два и два.
— Давай перенесем допрос на завтра, — попросила Фрэнсис.
— Не знаю, могу ли я сказать… — пробормотала Марджори.
— Ты все можешь сказать, — ободрила ее Виктория. За окном опять сверкнули молнии, озарив ярко-желтым светом комнату.
— Завтра у Марджори будет грипп, — предостерегла Фрэнсис.
— Джон и Фрэнсис… — пропищала Марджори.
Эти два имени и то, как она это сказала, сулили нечто более страшное, чем если бы была произнесена полная фраза. В комнате повисло мрачное предчувствие и ужасающее подозрение. Виктория еще больше побледнела, если такое вообще было возможно. Аделина открыла рот, но тут же закрыла его. Лора сделала огромные глаза.
— Он прижался к ней, — продолжала Марджори, — а потом сказал… он сказал, что любит ее… я не могла в это поверить… — Она посмотрела на Викторию, у которой в глазах стояли слезы. — Он ведь был вашим мужем, Виктория.
Фрэнсис быстрыми шагами подошла к ней и ударила ее сначала по одной, а потом по другой щеке. Кто-то вскрикнул. Свет над столом задрожал и погас.
На следующий день Марджори сказала, что она при любых обстоятельствах хочет вернуться к отцу в Лондон, и Фрэнсис подтвердила, что это отличная идея.
— Тебе нет смысла оставаться с нами, Марджори. Мы не сможем ужиться друг с другом.
— Значит, вы вышвыриваете меня, — сказала Марджори, хотя сама минутой раньше объявила о своем отъезде. — Я вынуждена уехать, поскольку видела то, что не должна была видеть.
— Мне кажется, ты сама хочешь уехать. Разве ты не хотела этого с самого начала?
— Разумеется. И я очень рада, что вы тоже наконец это поняли.
Лора, которая сидела на кровати и лицо которой было серым, как дождливый день за окном, издала жалобный звук.
— Не выгоняйте нас, Фрэнсис! У нас есть только вы!
Марджори повернулась и гневно посмотрела на сестру.
— У нас есть еще отец, не забывай это! Наша мама погибла, но отец жив, и он…
— Он не сможет о нас заботиться, Марджори, — тихо сказала Лора.
— Ты можешь здесь остаться! Ты ведь так любишь все здесь! И наконец, ты всегда себя прекрасно вела — если не считать твоих ночных кулинарных оргий…
— Марджори! — резко сказала Фрэнсис. — Ты можешь оставить свои колкости при себе. Между нами все предельно ясно, не так ли?
— Все ясно, — подтвердила Марджори.
Лора всхлипнула.
— Перестань плакать, — приказала Фрэнсис.
Она чувствовала себя измотанной и раздраженной. К тому же ее мучили угрызения совести; внутренний голос подсказывал ей, что она не должна потакать желанию Марджори. Но одновременно не чувствовала ни малейшей потребности в том, чтобы упрашивать девочку остаться. Напротив. Для нее стало бы облегчением, если б ее не было рядом.
— Я не могу отсюда уехать, — плакала Лора. — Не могу. Не могу!
— Ты можешь жить здесь, сколько захочешь, Лора, — сказала Фрэнсис.
— Но мне нельзя отпускать Марджори одну!
— Очень даже можно, — холодно ответила Марджори. — Я великолепно справлюсь, не беспокойся! — Она повернулась к Фрэнсис: — Каждый здесь считает, что вы меня выгоняете. Это выглядит как признание вины. Так, как будто я действительно попала в точку. Как говорится, — она по-взрослому нахмурила лоб, — на воре и шапка горит!
— Не ломай себе над этим голову. Лучше подумай хорошенько, чего ты хочешь. Ты действительно намерена вернуться к отцу?
— Да. И если вы скажете «нет», я убегу.
— Тогда собирай свои вещи. Завтра утром мы поедем в Лондон.
— Я поеду в Лондон одна.
— Нет, этого ты не сделаешь. Твоя мать передала мне ответственность за тебя, и поэтому я уж точно не позволю тебе разъезжать в одиночку. Я должна передать тебя или твоему отцу, или миссис Паркер из ведомства по делам несовершеннолетних, и только после этого моя миссия будет выполнена. — Фрэнсис повернулась и вышла из комнаты, чувствуя на своей спине ненавидящий взгляд Марджори и слыша плач Лоры.
Внизу на лестнице стояла Аделина. На ее лице отразилось возмущение.
— Вы не должны так поступать, мисс Грей! Вы не можете позволить ребенку уехать!
— Она хочет уехать. Это ее право — принимать решение, если она хочет жить у отца.
— Она слишком мала для таких решений. Она ведь говорит это только из злобы и упрямства! Ее отец — непутевый человек. Ее мать наверняка не хотела бы, чтобы…
— Я предпочитаю отвезти ее к отцу, пока она действительно не сбежала и не оказалась в опасности. Вот так. И теперь я больше ничего не хочу об этом слышать. — Фрэнсис глубоко вздохнула. — Где Виктория?
— Она не завтракала. Наверное, еще в своей комнате.
Аделина была воплощением недовольства. Ее сильно раздражало, что бедная маленькая Вики опять страдает. Да и судьба Марджори, похоже, тоже ее занимала. «До меня же, — рассерженно подумала Фрэнсис, — никому нет дела!»
— Я буду в столовой, — сказала она. — Мне надо заняться бухгалтерией, потому что именно мне вверено руководство фермой, и я не могу посвящать столько времени семейным драмам.
Она заняла комнату на весь день — разложила на столе бумаги, книги и журналы и вынудила остальных обедать в кухне. Сама же так и не появилась, полностью погрузившись в работу, и лишь несколько раз просила Аделину приготовить ей кофе. При этом даже ни разу не подняла глаз, когда старая женщина с подносом в руках входила в столовую. На улице беспрерывно шел дождь. Гроза, прошедшая накануне, покончила с продолжавшейся целую неделю духотой. Через открытые окна в комнату струился свежий влажный воздух.
Ближе к вечеру появилась Лора с распухшими от слез глазами. Она страдала от чувства раздвоенности, так как, с одной стороны, считала, что должна уехать вместе с Марджори, а с другой — сходила с ума от страха, что расстанется с Уэстхиллом.
— Фрэнсис, вы не могли бы еще раз поговорить с ней по-хорошему? — попросила она. — Марджори уже укладывает свои вещи. Она моя младшая сестра, и я не могу бросить ее на произвол судьбы.
— Она не такая беспомощная, как ты думаешь, — сказала Фрэнсис. — Она прекрасно справляется. И ей с самого начала здесь не нравилось. Возможно, ей будет гораздо лучше в каком-то другом месте.
— Я ее не понимаю! Ведь этот дом — единственная родина, которая у нас есть!
— Это ты так воспринимаешь, Лора. Марджори никогда так не считала.
— Вы очень на нее разозлились, да?
— Ах, Лора… сейчас речь совсем не об этом. — Фрэнсис отложила в сторону карандаш и потерла глаза, которые резало от перенапряжения. — Конечно, я на нее зла. Но прежде всего я боюсь, что может случиться еще что-нибудь, если я уговорю ее остаться. Марджори с самого начала была настроена против Уэстхилла. Я не знаю, почему, но она никогда не хотела здесь жить, и ее злоба была направлена против нас всех. Все это не имеет никакого смысла. В конце концов, человека нельзя заставить делать что-то, чего он не хочет, а если все же попытаться — то все для всех пойдет наперекосяк. Марджори не один раз грозилась убежать, в последний раз — сегодня утром. Возможно, она это сделает. И что будет тогда? Просто… — Фрэнсис откинулась на спинку стула, — просто у меня больше нет никакого желания постоянно думать о том, что произойдет дальше. Эта ответственность для меня слишком велика. Попытайся это понять.
Лора, кивнув, вытерла тыльной стороной руки слезы.
— Но я ведь могу остаться? — спросила она еще раз.
— Это не вопрос. Разумеется. Ты все здесь всегда так любила, верно?
— Я люблю все это и сейчас, — серьезно ответила Лора, — я люблю этот дом и землю больше, чем свою сестру. Иначе никогда не отпустила бы ее одну. — Она повернулась и вышла из комнаты.
Для Лоры это было непривычно драматичным заявлением, которое чрезвычайно удивило Фрэнсис. Но у нее не было времени задумываться над этим, так как, едва девочка вышла, появилась Виктория. Фрэнсис предположила, что она стояла под дверью и ждала, когда уйдет Лора. Она не была заплаканной, что было редкостью для женщины, у которой слезы всегда были очень близко; напротив, казалась очень спокойной. И напрямик перешла к делу.
— Ты отправляешь девочку? Из этого я могу сделать вывод, что то, о чем она говорила вчера вечером, правда?
— Я ее не отправляю. Она сама хочет уехать.
— И тебе это очень кстати, не правда ли? По крайней мере, что-то не похоже, чтобы ты пыталась уговорить ее остаться.
— Есть целый ряд причин, по которым, на мой взгляд, будет лучше, если Марджори уедет.
Глаза Виктории сузились.
— Что у тебя с Джоном?
— Ничего.
— Ничего? Значит, Марджори все выдумала?
— Нет. Но тем не менее ничего нет. Джон приехал ко мне, чтобы кое-что сообщить мне, и в какой-то момент мы оба ударились в воспоминания о прошлом. Может быть, повлияла гроза, которая уже висела в воздухе, я не знаю…
— Ваше «прошлое» было уже давным-давно.
— Именно. Поэтому оно вообще не играет никакой роли.
Виктория взялась за спинку стула. Складки, пролегшие от уголков ее рта к подбородку, в этот день были особенно заметны.
— Иногда я спрашивала себя, — сказала она, — смогла ли ты это когда-либо преодолеть. Ты и Джон ведь были единым целым. Неразделимым. А потом ты уезжаешь, и он женится на твоей сестре… Тогда я не слишком много об этом задумывалась. Я была так влюблена… Так счастлива… Мне никогда не пришло бы в голову сомневаться в чем-то или в ком-то.
«Конечно, нет, — подумала Фрэнсис, — сомневаться ты не способна».
Заметив, что сестра выжидающе смотрит на нее, она спросила не задумываясь:
— Господи, к чему это сейчас? Что ты хочешь услышать?
— Это было для тебя тяжелым ударом? Приехать сюда и увидеть нас с Джоном женихом и невестой?
Фрэнсис вздрогнула — и поняла, что сделала бесстрастное лицо на одну секунду позже, чем надо. Это было видно по выражению глаз Виктории. Сестра все поняла. Она спросила, было ли это для нее тяжелым ударом. Ответ можно было прочитать в глазах Фрэнсис: это был удар, который жег ее до сегодняшнего дня. Он оставался таким же болезненным, как и в первый день.
— Да, — ответила Фрэнсис, так как в этот момент не могла сказать ничего другого. — Да, это был тяжелый удар. И он остается таким же и сегодня.
Сестры посмотрели друг на друга в упор: Виктория — удивленно, потому что она не ожидала услышать честный ответ, а Фрэнсис — выжидающе.
Наконец Виктория сказала:
— Да… Тогда все понятно.
— Я не знаю, что тебе понятно.
— Вероятно, ты еще во время нашего брака… — Виктория не закончила фразу. Это было слишком чудовищно, немыслимо, и это было очень трудно произнести.
На сей раз Фрэнсис подготовилась. Она посмотрела своей сестре прямо в глаза.
— Нет. Во время вашего брака ничего не было. Абсолютно ничего. — Ей удалось не покраснеть.
На лице Виктории отразилась борьба между недоверием и желанием поверить сестре. Прежде чем недоверие одержало верх, Фрэнсис бросила свой козырь. Когда-то это все равно придется сказать — так почему не сейчас, когда это может спасти ее шкуру?
Она встала, подавив крик боли, — от длительного пребывания в сидячем положении у нее сильно болела спина. С самого утра Фрэнсис едва могла двигаться. Осторожно сделала пару шагов в направлении окна. На улице моросил дождь, и она знала, что сумрачный свет старит ее лицо.
— Наши отношения с Джоном, — сказала Фрэнсис, — ты так или иначе можешь забыть. Ты даже не представляешь, зачем он вчера вообще приходил.
— Зачем же?
Фрэнсис смотрела в окно, будто увидела там что-то интересное.
— Он и Маргарита женятся. Джон приходил, чтобы сказать об этом. Маргарита ждет ребенка.
Виктория не издала ни единого звука. Фрэнсис повернулась. Лицо ее сестры было белым как мел; посеревшие серые губы шевельнулись, но она ничего не услышала.
— Сделай мне одолжение, — сказала Фрэнсис более грубо, чем хотела, — не плачь. Лора плачет уже весь день. Я просто не в состоянии вынести столько слез.
В янтарных глазах Виктории что-то погасло. Блеск, который вселял в них жизнь.
— Я вовсе не плачу, — сказала она. Ее голос был хриплым, и в нем не было ни следа сдерживаемых рыданий.
На следующее утро Фрэнсис и Марджори отправились в путь. Виктория больше не показывалась и не появилась ни к ужину, ни к завтраку. Лора тоже оставалась наверху, в комнате, которую она до этого дня делила со своей сестрой.
Аделина собрала целую корзину продуктов.
— Это для тебя, дитя, — сказала она Марджори, — чтобы тебе было что поесть в Лондоне. Там ведь карточная система. Я еще испекла тебе мраморный кекс, ты ведь его так любишь…
— Спасибо, Аделина, — пробормотала Марджори.
— Нам надо ехать, — сказала Фрэнсис, проигнорировав сердитые взгляды Аделины.
Но она чувствовала себя хуже, чем казалось, и когда они с Марджори наконец сели в машину, Фрэнсис сказала:
— Послушай, Марджори, если ты все же хочешь еще подумать, то…
— Я совершенно точно не хочу подумать, — перебила ее девочка. — Я рада, что наконец могу уехать отсюда!
Это была прежняя Марджори: дерзкая, угрюмая, язвительная. Фрэнсис тронулась с места.
— Хорошо, — сказала она.
Они доехали на машине до Нортхаллертона и сели в поезд до Лондона. Он шел прямо на юг, и им не надо было пересаживаться в Йорке. В поезде было много народу, и Фрэнсис с Марджори с трудом раздобыли два сидячих места. Все говорили только о войне, о военных действиях немцев в России, которые одни оценивали как начало конца Третьего рейха, другие — как распространение национал-социалистической катастрофы. Фрэнсис не участвовала в разговорах. Время от времени она искоса поглядывала на Марджори. На лице у той было самодовольное выражение — она явно пыталась демонстрировать неестественно веселое расположение духа.
В Уэнслидейле шел дождь, но немного погодя, хотя по-прежнему было облачно, дождь перестал — и, начиная с Ноттингема, светило солнце.
— Это тоже одна из причин, по которой я никогда не хотела бы жить в Северной Англии, — сказала Марджори, — там все время идет дождь. На юге погода намного лучше.
— Все время дождь не идет, — возразила Фрэнсис и тут же разозлилась, что она опять поддалась на провокацию. К чему ей нужно было спорить с Марджори о погоде в Йоркшире? Пусть думает что хочет. Она, Фрэнсис, должна быть выше этого.
Печальный Лондон являл собой мрачное зрелище, несмотря на сверкающее солнце и летнюю жару. Фрэнсис была в ужасе, когда увидела, насколько пострадал город от бомбардировок. Повсюду стояли разрушенные дома. Во многих из них были выбиты стекла, и их заменили картоном или досками, прибитыми гвоздями. В других не было крыш. От многих осталась лишь куча обломков, выгоревший черный остов из остатков стен и темные, безжизненные, обугленные башни, поднимавшиеся вверх, к синему небу.
Они целую вечность добирались разными автобусами до Бетнал-Грин, и на каждом шагу их глазам открывались все новые и новые разорения. Повсюду мелькали бедно одетые люди, большинство из которых были бледными и истощенными; несмотря ни на что, они пытались жить обычной жизнью. Чаще, чем прежде, Фрэнсис слышала чужую речь, которую она не понимала или понимала лишь обрывки фраз. В Лондоне жили многочисленные эмигранты из Германии или из европейских стран, оккупированных нацистами; от отчаяния этих беженцев разрывалось сердце. Война привела их сюда, и теперь они вели беспощадную борьбу за крышу над головой, еду и деньги — и, кроме того, боролись с печалью, которая, возможно, была их главным врагом.
И опять Фрэнсис осознала, что они жили в Дейл-Ли как на острове. Война действительно не доходила до них. Судьба Маргариты их всех взбудоражила и заставила задуматься. И теперь она смотрела в серые лица таких же Маргарит, о которых никто не заботился.
Автобусы не придерживались расписания, и был уже разгар дня, когда они приехали в Бетнал-Грин. Безликий квартал на востоке города, который военная разруха вряд ли могла сделать еще более унылым, чем он был до этого: грязные дома, запущенные жилые блоки, узкие улочки с опустившимися подростками, болтающимися по ним; кое-где встречались задние дворы, заваленные всевозможным мусором; в проволочных клетках ждали своей безнадежной судьбы многочисленные кролики. На крошечных мрачных балконах, на которые никогда не проникал ни один луч солнца, были натянуты бельевые веревки, а иногда там можно было увидеть какое-нибудь хилое растение в горшке, боровшееся за выживание.
Дневная жара переносилась в Бетнал-Грин еще тяжелее, чем в центре города. Во всех квартирах окна — если они уцелели — были открыты настежь, и отовсюду доносились звуки граммофонов, радиоголоса, детский крик и ссоры между супругами, которые, оказавшись в тесных квартирах и бедственном положении, начинали испытывать друг к другу отвращение.
— Здесь явно не так скучно, как в Дейл-Ли, — заметила Фрэнсис.
Она вынула из сумки записку с адресом, который ей назвала миссис Паркер. Фрэнсис была совершенно без задних ног, вся мокрая от пота и с колющей болью в голове. «Что за ужасный день…»
Она надеялась только на то, что мистер Селли не окажется в таком состоянии, при котором она не сможет передать ему ребенка, — он мог быть пьяным или лежать в постели с какой-нибудь проституткой. Кроме того, его просто могло не быть дома. На крайний случай была еще миссис Паркер, но это означало, что они должны были проехать полгорода, чтобы попасть к ней. Фрэнсис втайне молилась, чтобы им удалось этого избежать.
Им пришлось расспросить немало прохожих, пока они, после получасового блуждания, наконец-то не пришли к дому, в котором жил Хью Селли. «Дом под снос», — сказала миссис Паркер; и она не преувеличивала.
Крыша пятиэтажного здания наполовину отсутствовала; в уцелевшей части, там, где когда-то были кирпичи, зияли огромные отверстия. В середине возвышалась обугленная дымовая труба. На двух самых верхних этажах, похоже, свирепствовал пожар; здесь не было оконных стекол, и стены почернели от копоти. Внизу, в квартирах, очевидно, еще жили люди, о чем говорило белье, развешанное перед окнами, и грязная гардина на окне. Все выглядело обветшалым и запущенным. Зимой в квартирах воцарится страшный холод и сырость. Летом здесь было еще терпимо, однако это не уменьшало отчаяние живших здесь людей.
— Марджори… — начала Фрэнсис.
Но девочка, пристально рассматривавшая руины, сразу перебила Фрэнсис:
— Нам туда.
На входной двери не было табличек с фамилиями жильцов, а висела лишь записка, оповещавшая, что торговля здесь нежелательна. Фрэнсис недоумевала: неужели какой-нибудь торговец пытался здесь что-то продать?
Дверь была всего лишь притворена. Они вошли в мрачный подъезд, пол в котором был покрыт белым и черным мозаичным камнем в виде спиралевидного узора. Это говорило о хороших временах, которые, увы, давно прошли. Постепенно узор исчез, уголки мозаики были выломаны, а сохранившиеся белые камни едва можно было разглядеть под толстым слоем грязи. На выкрашенной бледно-желтой краской стене висели металлические почтовые ящики, у большинства из которых не было дверцы. Почты в ящиках тоже не было. Крутая деревянная лестница вела наверх, на головокружительную высоту. На лестнице некогда выстроили ограждение, но и оно было частично выломано, и опорные стойки торчали, как сломанные зубочистки. «Вандалы ли здесь поорудовали, — спрашивала себя Фрэнсис, — или это просто разруха, и ни у кого не было ни времени, ни денег, ни сил, чтобы остановить ее?»
На одной из ступенек сидела пожилая женщина, расставив толстые ноги с варикозными венами и выставив на обозрение свое линялое белье. Ее выцветшее серо-зеленое платье-халат задралось вверх, обнажив бедра. Волосы до плеч, свисающие прядями, постоянно падали ей на лицо, и она нетерпеливым движением руки все время пыталась убрать их за уши. В воздухе стоял запах алкоголя, но Фрэнсис не была уверена, что запах исходил от женщины.
— Извините, — сказала она, — вы здесь живете?
Женщина в упор посмотрела на нее.
— А вам это зачем?
— Я кое-кого ищу. Мистера Хью Селли. Я подумала, что, может быть, вы скажете мне, где я могу его найти…
— Хью? — Теперь выражение лица женщины стало подозрительным, что придало ему своеобразную брутальность. — Откуда он может знать кого-то вроде тебя?
Фрэнсис понимала, что в этом доме она казалась инородным телом. На ней был льняной костюм цвета карамели и нитка жемчуга Морин. И хотя она вся вспотела и чувствовала себя помятой, ее внешний вид выделялся на общем фоне.
— Где мне его найти? — спросила она, проигнорировав вопрос незнакомки.
— Я его дочь, — сказала Марджори.
У женщины выпучились глаза.
— Его дочь? Бог мой!
Кряхтя, она встала. Ее платье наконец-то опустилось. Женщина была не такая полная, какой показалась вначале, но вся обрюзгла.
— Откуда ж ты взялась? Дочь Хью!.. Этого не может быть!
— Где мой отец?
Женщина стала тяжело спускаться по лестнице.
— Сейчас иду. Я вышла сюда поесть, потому что внизу это уже невозможно… темная дыра…
— Извините, — сказала Фрэнсис, почувствовавшая неладное, — но кто вы, собственно говоря?
Женщина протянула ей руку. Теперь, находясь рядом с ней, Фрэнсис поняла, что алкоголем от нее не пахло. Перегар, похоже, просто впитался в эти стены.
— Миссис Селли. Гвен Селли.
— Вы…
— Мы поженились в феврале, Хью и я. Вы этого не знали?
— Я не имела понятия, — сказала потрясенная Фрэнсис. Марджори же вообще потеряла дар речи.
— Разве у него не две девочки? — спросила Гвен.
— Старшая сестра захотела жить в Йоркшире. А Марджори решила… вернуться к отцу.
Гвен, похоже, не была от этого в восторге.
«Неудивительно, — подумала Фрэнсис. — Только что подцепила себе вдовца и даже умудрилась женить его на себе — и тут неожиданно появляется его дочь-подросток и заявляет, что хочет жить с ними… Кому такое понравится?»
Она была в ужасе от того, что Хью Селли женился на такой особе. Неряха, заурядная, дерзкая… И это после такой женщины, как Элис! Фрэнсис не могла себе это объяснить. Хью всегда был простофилей, и, видит бог, она всегда его недолюбливала — но чтобы так низко пасть… Имеет ли она право оставить Марджори здесь, у этой женщины?
Гвен спустилась вниз по мрачной лестнице, ведущей в подвал. Дневная жара сюда не проникала, и воздух был прохладен. В помещении стоял затхлый, гнилостный запах. Гвен включила голую лампочку на потолке.
— Хью! — крикнула она. — К тебе гости!
За дверью раздался слабый голос:
— Кто?
— Тебя хватит удар, — пообещала Гвен и открыла дверь. — Твоя дочь!
Они вошли в квадратную комнату, в которой было так мрачно, что сначала едва можно было что-то разглядеть. Потом глаза постепенно привыкли к темноте. На противоположной от двери стене Фрэнсис и Марджори увидели окно; перед ним, с наружной стороны, располагалась шахта лифта, через которую проникала узкая полоска света, рассеивавшегося по комнате.
Из мебели здесь стояли кровать с разорванными подушками и одеялом, два кресла, обитые изношенной зеленой тканью, и журнальный столик, на котором лежали стопки газет и журналов. Хью Селли сидел в одном из кресел и пристально смотрел на вошедших.
— Что? — спросил он.
Фрэнсис сделала шаг вперед.
— Мистер Селли, не знаю, помните ли вы меня… Я жила когда-то в доме, в котором вы были комендантом. Я была подругой вашей жены… вашей первой жены, — быстро поправилась она.
Он сразу узнал и вспомнил ее.
— Фрэнсис Грей…
— Я привезла вам Марджори, мистер Селли, вашу младшую дочь. Она очень хотела вернуться к вам. — Она потянула за руку Марджори, которая с непривычной для нее робостью стояла в дверях, и поставила ее рядом с собой.
— Папа! — произнесла девочка. Ее интонация удивила Фрэнсис. В ней было что-то незнакомое. Умиление? Боль? Волнение? С удивлением Фрэнсис впервые увидела, что Марджори способна на подобные чувства. Все это время она тосковала по дому…
Хью встал; при этом ему пришлось опереться на спинку кресла, словно старому человеку. Ему вряд ли было более шестидесяти, но выглядел он на все семьдесят пять.
— Марджори! — прошептал Хью, не веря собственным глазам.
Гвен наблюдала за этой сценой с недовольным лицом.
— Это как-то странно — просто приехать сюда, не предупредив заранее, — проворчала она.
— Это, конечно, не очень вежливо, — любезно согласилась с ней Фрэнсис, — но все решилось очень быстро.
Гвен пробормотала еще что-то невразумительное. Хью протянул обе руки; они дрожали.
— Марджори! — прошептал он. Дочка взяла его руки; он притянул ее к себе и обнял, буквально вцепившись в нее. — Марджори! — Потом немного отстранил ее от себя и стал разглядывать. — Ты так похожа на Элис… На мою Элис!
Во второй раз в течение нескольких минут Фрэнсис удивила сила его чувств, в существовании которых она всегда сомневалась. Она знала, что Хью боготворил Элис, но иногда подозревала, что этим обожанием он прежде всего удовлетворяет свое собственное эго. Преклонение перед превосходящим его во всем человеком могло заставить Хью почувствовать, что он и сам немного возвысился. Сейчас, в эту секунду, Фрэнсис стало ясно, насколько Хью действительно любил Элис. В одно мгновение она поняла всю меру одиночества, на которое его обрекла ее смерть. Она видела, как он страдал. И поняла, почему он женился на Гвен. В его состоянии Хью был находкой для такой женщины, как она.
— Почему ты не написал нам, когда мама погибла? — спросила Марджори. — Почему не сказал нам, чтобы мы приехали к тебе?
Хью устало пожал плечами:
— Я не мог. Ничего больше не мог. Все так опустело…
— У нас здесь нет места, — сказала Гвен. — Прямо не знаю, где может разместиться девочка!
Она стояла как дракон, решительно защищая свой мир от любого посягательства извне. Было ясно, что Хью полностью пребывает в ее власти. У нее не было ни малейшего желания терять свое влияние на него лишь потому, что неожиданно объявилась близкая родственница — дочь Элис, которая еще к тому же так похожа на свою мать…
— У вас только одна комната? — спросила Фрэнсис.
— Есть еще кухня и ванная, — сказал Хью с ноткой гордости в голосе.
Он прошаркал к другой двери, которую Фрэнсис до сих пор не замечала. За ней находилась кухня — некая каморка, свет в которую попадал тоже через шахту лифта. Она была примитивно оборудована железной угольной печкой, шатающимся шкафом без дверок и деревянным ушатом. Здесь не было стола, и Фрэнсис подумала: где они готовили еду? Или, может быть, весь процесс происходил на плите?
Из кухни еще одна дверь вела в ванную, хотя это было слишком громко сказано. Здесь вообще не было окон, и, следовательно, ни о каком дневном свете речи быть не могло. В помещении было так тесно, что там с трудом можно было повернуться. С каменного пола поднимался ледяной холод. В ванной был унитаз и крошечная, косо прикрученная к стене раковина с ржавым краном.
— Проточная вода, — пояснил Хью.
В целом жилище хотя и было темным и бедным, но выглядело достаточно чистым. Неаккуратная Гвен, похоже, регулярно мыла посуду и пол — или, возможно, этим занимался Хью.
— На мой взгляд, Марджори, здесь ты не сможешь жить, — сказала Фрэнсис, — здесь очень мало места.
— Точно, — сразу подхватила Гвен, — нам всем вместе будет очень тесно.
— Мы спокойно могли бы поставить в большую комнату еще одну кровать, — быстро среагировал Хью.
— Мистер Селли, это… Вы должны понимать, что это невозможно, — сказала, испытывая неловкость, Фрэнсис. Как он себе это представляет? Они будут спать втроем в одной комнате, что неизбежно означало бы, что Марджори будет свидетелем всего того, что происходит между Хью и Гвен?
— Почему невозможно? — спросил удивленно Хью.
Гвен поняла, что имеет в виду Фрэнсис, и злобно улыбнулась.
— Об этом вам не следует беспокоиться, миссис Грей. У моего Хью с этим проблемы!
— О… проблема заключается в том, что эта квартира вообще не годится для ребенка, — сказала быстро Фрэнсис. — Я не хочу сказать, что у вас здесь что-то не так, просто это подвал, и зимой здесь, внизу, наверняка довольно холодно и сыро.
Хью указал на железную печку, стоящую в углу комнаты.
— Она очень хорошо греет. Здесь зимой довольно тепло.
Гвен смерила Фрэнсис холодным взглядом.
— Я вас не понимаю, миссис Грей. Ведь вы наверняка знали, что у Хью дела обстоят неважно — я имею в виду, в финансовом отношении. В конце концов, у вас был адрес. Бетнал-Грин — прескверное место. Что вы ожидали тут увидеть? Сейчас вы беспокоитесь за девочку — но перед этим проделали длинный путь из Йоркшира сюда, чтобы бросить ребенка. Ведь так? Девчонка действует вам на нервы, и вы решили от нее избавиться. А сейчас устраиваете здесь театр, чтобы успокоить свою совесть. А после этого сбагрите нам ребенка и исчезнете!
— Может быть, вам следовало бы… — начала раздраженно говорить Фрэнсис.
Но Марджори сразу же перебила ее:
— Я не вернусь в Йоркшир, миссис… — Очевидно, ей было тяжело обращаться к своей мачехе по фамилии, так как она, запнувшись, выдавила: — …миссис Гвен. Я останусь здесь.
— Конечно, ты останешься здесь, — сразу подтвердил Хью.
— Это подстава! — закричала Гвен.
Фрэнсис взяла девочку за руку.
— Марджори, мы идем наверх.
После затхлого подвального воздуха даже давящая жара на улице показалась Фрэнсис сущим благом. Она облегченно вздохнула, когда солнечные лучи начали греть ее кожу.
— Марджори, послушай, — сказала она настойчиво, — возможно, мы обе немного погорячились. То, что случилось позавчера вечером… короче говоря, я не должна была давать тебе пощечину. Но и ты не должна была…
Фрэнсис заметила, как в ней снова закипает ярость. Зачем она это сказала? Она ведь совсем так не думала. Фрэнсис ничуть не сожалела о том, что дала Марджори пощечину; наоборот, очень жалела, что не сделала этого раньше. Ей не в чем было себя упрекнуть: она действительно хотела освободиться от девчонки. И втайне проклинала непутевого Хью Селли за то, что тот не был в состоянии найти приличное жилье, что женился на этой жуткой особе, которой невозможно было доверить подростка… Злилась на то, что разрывалась между желанием освободиться от Марджори и угрызениями совести, испытываемыми по отношению к погибшей Элис.
— Сейчас, Марджори, — да и в дальнейшем тоже, — ты не сможешь там жить. Ты видела эту подвальную дыру? Ты можешь себе представить, как будешь там существовать? Без дневного света, в этом затхлом воздухе… А Гвен станет тебе врагом. Она не собирается делить твоего отца с тобой. Она осложнит тебе жизнь, насколько это только будет возможно.
— Я не вернусь в Йоркшир, — невозмутимо сказала Марджори.
— Тогда я отвезу тебя к миссис Паркер. Любой детский дом лучше, чем это жилье!
— Вы можете отвезти меня к миссис Паркер. Но против воли моего отца она не сможет поместить меня в детский дом. А мой отец любит меня. Завтра я все равно сюда вернусь.
— Только вот зачем? — с горечью спросила Фрэнсис. — Зачем?
— Он — мой отец.
— Но он не может о тебе заботиться. Ты только посмотри на него!
— Он стар и беден. Разочарован в жизни. Но он мой отец! — резко сказала Марджори.
Они пристально посмотрели друг на друга, обе рассерженные, обе обиженные, хотя сами не знали точно, из-за чего. Наконец Фрэнсис поизнесла:
— Да. Я понимаю.
Она заметила, что все еще держит в руках сумку с вещами Марджори, которую сначала отнесла вниз, а потом опять вытащила наверх. Поставила ее на землю.
— Ну хорошо, тогда я должна найти гостиницу, — сказала она, наконец смирившись. — Завтра сообщу тебе адрес. Я останусь там на три дня, до первого сентября. Потом поеду домой. Если передумаешь, ты сможешь поехать со мной. И если в дальнейшем у тебя возникнут проблемы… Уэстхилл всегда открыт для тебя.
— Как великодушно! — язвительно ответила Марджори. — Но ведь вам совсем не до меня. Вы сыты мною по горло и были бы счастливы никогда больше меня не видеть. Но вы любили мою мать, поэтому у вас сейчас возникло странное чувство… В общем, не беспокойтесь. Я справлюсь!
Она взяла свою сумку и, не удостоив Фрэнсис даже взглядом, опять отправилась в дом. Фрэнсис представила себе, как девочка, во мраке подвала, станет добиваться у Гвен разрешения остаться…
«Мне надо было схватить ее и забрать с собой, — подумала Фрэнсис. — Мне надо было тащить ее за волосы. Мне надо было…»
Размышляя об этом, она медленно удалялась от дома. Затем пошла все быстрее и быстрее, почти побежала — и остановилась, со сбившимся дыханием, лишь на автобусной остановке.