Сентябрь 1939 года
Во всей Англии 3 сентября 1939 года вряд ли нашелся бы хоть один гражданин, который с раннего утра не сидел бы перед приемником и не слушал бы взволнованно периодически передаваемые специальные сообщения.
За два дня до этого немцы напали на Польшу. Мир не мог больше оставаться в стороне и наблюдать за тем, как Гитлер бесцеремонно реализует свою политику экспансии и не моргнув глазом пренебрегает всеми договорами и соглашениями. Все признаки указывали на войну.
Премьер Чемберлен предпринял последнюю попытку предотвратить беду: утром 3 сентября английский посол в Берлине передал немецкому правительству ультиматум, в котором содержалось требование немедленного прекращения военных действий в Польше до одиннадцати часов. И вот побежали минуты, и все задавались вопросом — пойдет ли Гитлер на уступки.
Раньше у Фрэнсис не было времени, чтобы интересоваться событиями, происходящими в мире, но в то воскресное утро она сидела перед приемником, ни на секунду не покидая дом и ощущая почти болезненную нервозность. Она уже понимала, что война неизбежна, по какой-то причине ни на секунду не сомневаясь, что немцы не примут ультиматум.
В десять часов появилась Виктория, растерянная и значительно менее аккуратно одетая, чем обычно. У нее был такой вид, будто она этой ночью ни минуты не спала, а в ее сорок четыре года ее лицо уже не могло просто так скрыть следы бессонной ночи. Впервые она показалась старой. Ее глаза опухли, словно она плакала. Складки в уголках рта углубились. Фрэнсис удивилась, что пустоголовая сестра — как она втайне называла Викторию — так близко к сердцу приняла новость о предстоящей войне, что забыла как следует причесаться и наложить макияж. Но, как выяснилось, волнение Виктории вообще не имело ничего общего с международной политикой.
— Где отец? — спросила она суетливо и огляделась в кухне, где Фрэнсис и Аделина сидели перед приемником. Фрэнсис курила одну сигарету за другой, а Аделина пила молоко с медом, чтобы успокоить нервы. Она заявила, что при ее возрасте — чуть меньше восьмидесяти лет — разворачивающиеся события ей однозначно не по силам.
— Отец пошел на могилу, — ответила Фрэнсис, — но до одиннадцати обещал вернуться.
— Точно?
— Конечно, — ответила Фрэнсис раздраженно, поскольку уже догадалась, что голова Виктории занята явно не ультиматумом Чемберлена. — В одиннадцать с большой долей вероятности мы уже вступим в войну с Германией. Отец очень этим обеспокоен.
Чарльз колебался, стоит ли ему вообще уходить, но вот уже двадцать три года по воскресеньям в первой половине дня он всегда ходил на могилу Морин, и какой-то там Гитлер не в силах был ему в этом помешать.
— Я подожду его здесь, — сказала Виктория, села на стул и заплакала.
Аделина, охнув, встала, достала из шкафа стакан и сняла с плиты кастрюлю с молоком.
— Детка, выпейте прекрасное горячее молоко с медом, — сказала она. — Вот увидите, как вам это поможет. Мы все сегодня немного не в себе.
— Мне ничего не поможет, Аделина, совсем ничего, — всхлипывала Виктория.
Фрэнсис выключила радио.
— Что случилось? — спросила она.
— Джон… — выдавила из себя Виктория.
Фрэнсис подошла к сестре и взяла ее за руку.
— Что с ним? Он заболел?
Виктория так испугалась, что перестала плакать и широко раскрыла глаза. Затем сделала слабую попытку освободиться от руки Фрэнсис, но ей это не удалось.
— Нет, он не заболел. Он… Я ухожу от него. Вот, хотела спросить отца, могу ли я снова жить здесь… Хочу развестись.
Фрэнсис отпустила руку Виктории и тихо сказала:
— О боже!
— Господи! — пробормотала Аделина, совершенно забыв про мед, который медленно капал с ложки на пол.
— Но почему вдруг так неожиданно? — спросила шокированная Фрэнсис.
— Это совсем не неожиданно, — сказала Виктория, пытаясь вытереть носовым платком лицо. — Я постоянно размышляла об этом в течение всех последних лет. Мне только казалось, что я не смогла бы это сделать. Вы знаете, как мама-католичка относилась к разводам.
Виктория сильно шмыгнула носом. В лучах утреннего солнца, падавших в окно, ее лицо казалось распухшим и безобразно раскрасневшимся. В эту минуту от ее очарования не осталось ничего.
— Так что же все-таки случилось? — спросила Фрэнсис серьезно.
— Он ужасно напился этой ночью. И мне стало страшно.
— Он вам ничего не сделал? — спросила Аделина, широко раскрыв глаза.
Виктория покачала головой.
— Но у меня сложилось впечатление, что он был на грани.
Фрэнсис издала презрительный звук.
— Боже мой, Виктория, думаю, ты опять преувеличиваешь! Пусть он напился. Такое случается. У каждого бывают тяжелые дни, и люди выпивают слишком много. Но от этого мир не рушится.
— Но он слишком много и слишком часто пьет… Не то чтобы он каждый день был совершенно пьян, но не проходит и дня без выпивки. К тому же пьет и утром.
— Он много пережил, — мягко сказала Аделина. Она наконец заметила, что держит стакан с молоком в одной руке, а ложку с медом — в другой, и что мед, как янтарная клякса, расплывается на полу. — Батюшки мои! — воскликнула она.
У Виктории заблестели глаза. Непривычно резко она продолжила:
— Много пережил? Что же именно? Он был на войне, как и многие другие. Бросил на произвол судьбы этого мальчишку, как он считает, но что ему было делать? Ждать, пока его самого убьют или возьмут в плен? Есть мужчины, которые потеряли на войне ногу или глаз. Тем не менее после возвращения с войны они не превратили жизнь своих семей в ад! — Ее голос опять задрожал, но на сей раз она подавила в себе слезы. — Я перепробовала все, — спокойно сказала Виктория и сразу перестала казаться взрослым ребенком, превратившись в по-настоящему взрослого человека.
— Бедная Вики! — утешала ее Аделина, поставив перед ней молоко. — Вот, выпейте!
Виктория стала пить осторожными глотками. Потом она продолжила:
— Вы знаете, это и в самом деле был ад. Я выдержала больше двадцати лет. После войны я для него практически перестала существовать. Бывали периоды, когда он неделями не говорил мне ни единого слова. Меня для него больше не существовало. Когда я пыталась с ним заговорить, он реагировал агрессивно, с раздражением. Умоляла его сказать мне, чем я могу ему помочь, но он только сказал, чтобы я оставила его в покое и что я его не понимаю. Но какой шанс дал он мне, чтобы я его поняла? Если он со мной не разговаривает! — Она сделала еще пару глотков молока. От горячего напитка ей, похоже, стало лучше. — И потом, он так часто уходил… А я все время сидела одна в этом огромном, мрачном доме… Если б у меня хотя бы были дети…
— Ты уже сказала ему, что хочешь с ним развестись? — спросила Фрэнсис.
— Да, сегодня утром. Он, правда, был пьян, как все время на этой неделе… Но тем не менее сказала.
— И что? Как он отреагировал?
— Ответил, что не будет ставить мне палки в колеса. Он был совершенно спокоен.
Глаза Виктории выдавали ту боль, которую она испытывала. Ее муж однозначно дал ей понять, что ее решение ему безразлично. Фрэнсис пыталась привести в порядок свои ощущения. Почему ее так напугала эта новость? Была ли на месте ее совесть, когда она увидела Викторию в таком состоянии — примирившуюся с судьбой, печальной и потерянной? Она знала, что погасшая любовь Джона к Виктории никак не связана с ней, Фрэнсис; но в то же время понимала, что если б не она, возможно, у них была бы возможность вновь обрести то, что их когда-то давно связывало. В мучительном выражении глаз Виктории сегодня утром была и ее вина.
После того как Фрэнсис в течение многих лет вынашивала и таила в себе ненависть к Виктории, она неожиданно пришла к выводу, что этой ненависти больше не существует и от нее остался лишь горький привкус во рту. За что ей проклинать сестру? За то, что та отобрала у нее мужа? За ее кокетство? За ее нелепое кривляние? За ее презрительные речи, которые она вела о женщинах, не столь очаровательных, как она? За ее мироощущение, в рамках которого речь всегда шла лишь о нарядах, украшениях и вечеринках? За ее любовь к дамским посиделкам, скачкам и балам? За ее розовые щеки и золотистые волосы?
В один прекрасный момент все это сразу стало незначительным. У женщины, которая сидела в кухне на стуле и пила молоко, больше не было розовых щек, а украшения, наряды и перебранки ее в данный момент точно больше не интересовали. Эта женщина выглядела удрученной, обиженной и очень грустной, и Фрэнсис не могла вымещать на ней свой гнев.
— Ты должна еще раз спокойно обдумать все это, — сказала она, ощущая неловкость, и при этом значительно мягче, чем обычно говорила с сестрой.
Но Виктория, которая всегда была нерешительной, вела себя как ребенок и которую болтало на ветру как травинку, на сей раз, очевидно, приняла действительно твердое решение.
— Нет, — сказала она, — здесь нечего обдумывать. Я больше двадцати лет боролась и страдала. Если б у нас была какая-то возможность, я нашла бы ее за это время. Но ее нет. И если все оставить так, как есть, то однажды это меня убьет.
— Ваша мать вас поняла бы, — сказала Аделина. — Она была ревностной католичкой, но семья для нее всегда была важнее церкви. Она бы сказала, что вам не следует так больше мучиться!
Виктория сложила бледные губы в слабую благодарную улыбку.
— Для меня очень важно то, что ты сказала, Аделина. Спасибо.
Фрэнсис сделала пару нервных шагов к окну и назад.
— Может быть, тебе поможет, если я поговорю с Джоном, — сказала она.
Виктория опять улыбнулась, но на сей раз ее улыбка была горькой.
— Может быть, ты хочешь сделать как лучше, Фрэнсис, но уже поздно. О том, что у меня проблемы с семейной жизнью, ты знаешь уже много лет. И тебя это ничуть не беспокоило. А сейчас тебе вдруг приходит в голову, что ты могла бы мне помочь… И если я правильно понимаю, это совсем не связано с тем, что я вдруг начала для тебя что-то значить. Ты беспокоишься за репутацию семьи, если вдруг станет известно о моем разводе. Поэтому хочешь сейчас взять на себя роль посредницы.
— Позволь, — хотела возразить Фрэнсис, но сразу вмешалась Аделина.
— Хватит! Никаких ссор! Это ни к чему не приведет. Виктория, Фрэнсис хочет вам помочь. Мы обе хотим, чтобы у вас было все хорошо!
— Ты — да, Аделина, — пробормотала Виктория, но потом замолчала. Мнение Аделины всегда пользовалось авторитетом в доме. Она вырастила их обеих. Раньше вмешивалась, когда они ссорились из-за куклы, теперь вмешалась, когда возникли другие проблемы…
— Это плохо, но это еще не конец света, — сказала она.
— Нет, именно конец, — раздался голос Чарльза у двери, — именно так оно и есть. Конец света.
Все вздрогнули. Никто не слышал, как вошел отец. Он стоял в дверях в своем темном выходном костюме, который стал ему свободен в последние годы. Даже воротник белоснежной рубашки не прилегал плотно к его тонкой, морщинистой шее.
— Отец! — сказала Виктория, вставая. В какой-то момент показалось, что она готова броситься в его объятия — но затем сдержалась и в нерешительности остановилась.
— Вы, вероятно, не всё слышали, сэр, — сказала Аделина. — Вы должны точно знать, что произошло, прежде чем судить.
На лице Чарльза появилась растерянность.
— Что вы имеете в виду, Аделина?
— Я тебе все расскажу, отец, — сказала Виктория тихо.
Фрэнсис первой поняла, что речь, очевидно, идет о чем-то другом.
— Отец, что случилось? — спросила она, насторожившись.
— Премьер-министр только что сделал заявление, — сказал Чарльз. Его лицо еще больше побледнело. — Мы находимся в состоянии войны с Германией.
Они совершенно забыли снова включить радио. Чарльз сел перед приемником в гостиной. Срок действия ультиматума истек. Немецкая сторона не пошла на уступки.
Виктория, кажется, поняла, что отец имел в виду не ее, когда говорил о конце света, и по ее лицу пробежало выражение облегчения. Аделина окаменела от страха.
— О нет! — прошептала Фрэнсис.
— Боже, храни Англию, — проговорил Чарльз.
Виктория заявила, что ноги ее больше не будет в доме Джона, и в тот же вечер переехала в свою прежнюю комнату в Уэстхилле. Джон в течение всего дня ни разу не позвонил, не говоря уже о том, чтобы появиться.
— Я могла бы с таким же успехом броситься в воду, — горько сказала Виктория, — но он даже не думает обо мне. Даже не пытается выяснить, где я!
— Он понял, что ты здесь, — сказала Фрэнсис. — Ты всегда бежала домой, когда возникали какие-нибудь проблемы. Почему ты должна была в этот раз броситься в воду?
Виктория обиженно посмотрела на сестру.
— Иногда я горю желанием узнать, почему ты меня всегда ненавидела.
Фрэнсис покачала головой:
— Я тебя не ненавидела. Зачем так драматизировать? Мы просто очень разные, и в этом вся проблема. Мы не понимаем друг друга.
— Ты обиделась на меня за то, что я вышла замуж за Джона. Хотя ты сама от него отказалась, и при этом никакая другая женщина не должна была быть с ним.
— Что за глупости!
— Можешь теперь торжествовать. Я потеряла Джона. Уже много лет назад. У меня с ним не сложилось.
— Не жалей себя, — раздраженно сказала Фрэнсис. — Иди в свою комнату и ложись спать. Ты ужасно выглядишь! — Она повернулась и направилась к двери.
Определенным образом Виктория выбрала подходящий день для сообщения печальной новости, так как драма с разводом, кажется, затерялась в общем водовороте событий, связанных с началом войны. Чарльз лишь устало сказал: «Ах, дитя мое!» — и снова прильнул к радиоприемнику в гостиной. Но он принял события значительно ближе к сердцу, чем показалось вначале. Когда Фрэнсис ночью спустилась вниз, чтобы налить себе стакан воды, она увидела сидящего в гостиной отца. Он ничего не делал и, казалось, прислушивался к слишком громкому тиканью напольных часов.
Фрэнсис тихо подошла к нему.
— Иди спать, отец. Это плохо, что ты так много размышляешь.
Он поднял глаза.
— В моем возрасте уже не хочется долго спать.
— Сейчас все не так, как было в первую войну, отец. Нам не надо никого туда посылать. Это уже легче.
— Нацисты — это большая опасность. Они хотят завоевать весь мир. А немцы сильны, Фрэнсис. Они обретают особую решительность, если хотят победить. Если они выиграют эту войну, то нормальной жизни больше не будет.
— Но ничего не изменится, если ты будешь сидеть здесь всю ночь без сна. Попробуй забыть о Гитлере на пару часов.
— Если честно, — сказал Чарльз, — в настоящий момент причиной моей бессонницы скорее является твоя сестра.
— Но она-то сама как раз мирно спит.
— Почему она так со мной поступает? Со всеми нами? Развод!.. В первый раз я сегодня подумал: хорошо, что ваша мать не дожила до этого времени. Это разбило бы ей сердце!
Фрэнсис мысленно спрашивала себя, как это возможно, чтобы ее отец мог так подумать о женщине, с которой он прожил полжизни и которую безумно любил. Морин не была человеком, которому можно было разбить сердце, не важно по какой причине. Она недолго пребывала бы в отчаянии и попыталась как-то исправить ситуацию.
Хотя у Фрэнсис не было особого желания говорить что-то хорошее в адрес Виктории, она чувствовала себя обязанной объяснить отцу, что его младшая дочь действительно долго страдала и, следует признать, всегда пыталась скрыть эту трагедию от семьи.
— Джон действительно недостойно вел себя с ней, — сказала Фрэнсис, — и она основательно намучилась в последние двадцать лет.
Чарльз невольно сжал левую руку в кулак. Это была тонкая рука старого человека с набухшими венами и многочисленными бурыми пятнами.
— Я знал. Я ведь знал. Каждые два дня она приходила сюда и плакала. Не подумай, что меня это не трогало. Иногда разрывалось сердце, когда я видел ее такой жалкой. Но… — Отец подался вперед; в его голосе появились жесткие и холодные нотки, он говорил очень медленно и акцентированно. — Нужно было держаться! Ты понимаешь? Если что-то начинаешь, то нужно выдержать. Не сдаваться! Нужно держаться того, на что однажды решился.
— Обстоятельства могут измениться. Никто не обязан страдать всю жизнь.
Чарльз откинулся назад. Его рука разжалась.
— Ты не сможешь этого понять. Все твое поколение, вероятно, не сможет этого понять. Мы живем в такое время, когда все ценности рушатся. Очень печально, что это приходится переживать. Посмотри только на королевский дом! Легкомысленный Эдуард отрекается от престола, чтобы жениться на сомнительной даме из Америки… Его долг, его ответственность в жизни заключалась в том, чтобы быть королем Англии. От этого не убежишь.
— Ты отказался от множества привилегий, чтобы жениться на маме. Ты должен это понять.
— Я в течение всей своей жизни не оставлял в беде никого, кому был нужен.
— Если речь о Виктории, — сказала Фрэнсис, — она тоже никого не бросала в беде. И уж тем более Джона, для которого много лет была пустым местом. Отец, — она положила ладонь на его руку, — у меня нет оснований защищать Викторию, ты это знаешь. Мы никогда не любили друг друга. Но она имеет право на каплю счастья в жизни, и с Джоном…
— Право? — грубо перебил он ее. — Это как раз то, в чем я вас обвиняю! Тебя и твое поколение! Вы постоянно оперируете понятием «право» в отношении себя. У вас есть право и на то, и на это, и если вам оно не предоставляется, то вы берете его сами; при необходимости — даже с помощью силы. На чем ты основываешь все эти права? — Отец отдернул руку и с трудом встал. В нем чувствовалось раздражение. — Я скажу тебе, что ты в принципе вообще не имеешь никаких прав. Никаких! Даже права на жизнь! И уж тем более — права на счастье. Кто, черт подери еще раз, сказал, что у нас есть право на счастье?
— А какое право имеешь ты на то, чтобы об этом судить? — холодно ответила Фрэнсис.
Он смерил ее взглядом, в котором перемешались ярость и презрение, и молча вышел из комнаты.
Виктория оставалась верна своей клятве никогда в жизни больше не переступать порог Дейлвью; но уже через два дня она начала ныть, что все ее личные вещи остались там — ее одежда, ее белье, ее обувь. У нее, мол, нет даже теплого жакета, а сейчас, в начале сентября, воздух уже становится прохладнее…
— Ты можешь взять у меня все, что тебе требуется, — сказала Фрэнсис, — и еще остались мамины вещи.
Глаза Виктории опять наполнились слезами.
— Как ты не можешь понять, что мне нужны мои вещи? Они… они мне просто необходимы. Иначе у меня возникает чувство, что в моей жизни больше нет ничего постоянного!
Фрэнсис раздражалась, но Аделина отнеслась к этому с пониманием.
— Ей нужно то, что принадлежит ей. Она потеряла все, что составляло ее жизнь. Теперь она должна найти пристанище дома, потому что потерпела неудачу в браке. Она должна сохранить что-то, что связывает ее с самой собой.
Фрэнсис сказала, что ей трудно понять, как женщина может причитать из-за своей одежды, когда страна вот уже несколько дней находится в состоянии войны и повсюду возникают значительно более серьезные проблемы. Но в конце концов она выразила готовность поехать вместе с Аделиной в Дейлвью и собрать там для Виктории чемодан с ее самыми необходимыми личными вещами.
— Я никогда этого не забуду, Фрэнсис, — сказала Виктория с искренней благодарностью и облегчением в голосе.
— Успокойся. Я делаю это только для того, чтобы прекратилось твое бесконечное нытье, — ответила Фрэнсис. Виктория сжала губы и замолчала.
Стоял солнечный сентябрьский день, ослепительно яркий и безоблачный; воздух был свеж и прохладен, как прозрачная родниковая вода.
Джона не было дома, когда они приехали в Дейлвью, и слуга, открывший им дверь, был явно в замешательстве из-за возникшей ситуации. Ему, разумеется, были знакомы и Фрэнсис, и Аделина, но он не знал, может ли отвести их наверх, в гардеробную комнату миссис Ли, чтобы они там упаковали ее вещи.
— Я даже не знаю, — растерянно сказал слуга, — у меня после этого могут быть неприятности…
Он позвал горничную Виктории, Сару, которая в конце концов согласилась подняться с обеими женщинами наверх. Как выяснилось, она сгорала от любопытства.
— Миссис Ли больше не вернется? — спросила служанка, понизив голос, больше обращаясь к Аделине, которая была из той же социальной среды.
Аделина не видела оснований уходить от вопроса.
— Нет, миссис Ли больше не вернется.
— Он был ужасно пьян той ночью, после которой она ушла! — В голосе Сары ощущался ужас. — Он ударил стулом о стену в библиотеке, и при этом сломались две ножки. Он орал, что больше не может ее выносить. Бедная миссис Ли была белой как полотно. Она пыталась что-то сказать, но он закричал, чтобы она замолчала, или он за себя не отвечает! Разве это не ужасно?
Блестящее представление для прислуги, подумала Фрэнсис.
Они вошли в просторную гардеробную комнату Виктории, оклеенную обоями с рисунком в виде роз и васильков, со множеством стенных шкафов. В середине комнаты стоял туалетный столик с зеркалом, рамка которого была украшена великолепной резьбой. На столике лежал серебряный набор — щетки, расчески и ручное зеркало, рядом стояли шкатулки для украшений из эбенового дерева с инкрустацией из слоновой кости.
— Пожалуй, мы всё это возьмем с собой, — решила Фрэнсис. — Без украшений и макияжа Виктория не может жить.
Она открыла одну из шкатулок и посмотрела на сверкающие украшения. Видимо, было время, когда для Джона не существовало слишком дорогих вещей для своей жены. Но это было достаточно давно, чтобы тронуть Фрэнсис. Она только подумала — совершенно объективно, без какого-либо сочувствия, — что несчастье Виктории на самом деле было безмерным и болезненным и совершенно непонятным для нее самой.
— Мистер Ли наверняка не будет ничего иметь против, — сказала Сара, при этом в ее голосе явно ощущалась нотка неловкости. — Все эти вещи принадлежат миссис Ли.
— Ответственность за то, что мы здесь делаем, я беру на себя, — сказала Фрэнсис. — Не беспокойтесь, Сара!
Ее взгляд скользил по дверцам шкафов. У Виктории был такой гардероб, что его хватило бы на небольшой городок.
— Вы должны помочь нам отобрать здесь кое-какую одежду, Сара, — продолжала она. — Мы, разумеется, не в состоянии взять с собой всё, тем более что даже не сможем разместить это у нас. Нам нужно белье, чулки, обувь, несколько повседневных платьев — легких и теплых, — пальто, жакет и несколько свитеров. И длинные брюки, если они есть у Виктории.
Длинных брюк у нее не было, но Сара сказала, что она, кроме того, подберет для Виктории полный гардероб. Сара и Аделина занимались вещами, а Фрэнсис села на подоконник и закурила сигарету. Она видела, что Сара открыла рот, чтобы что-то возразить, но, очевидно, все-таки не решилась ничего сказать и молча его закрыла.
Наконец, сложив свитера и уложив шелковые чулки в сумку, она как бы между прочим спросила:
— Они разведутся — мистер и миссис Ли?
Аделина посмотрела на Фрэнсис, та пожала плечами.
— Похоже, что так, — сказал Джон, входя в комнату. Он указал на чемоданы и лежащую кругом одежду. — Что здесь происходит?
У Сары на лице сразу выступили красные пятна.
— Мисс Грей сказала… я думала… мы… — запиналась она.
Фрэнсис соскользнула с подоконника.
— Я попросила Сару нам помочь. Виктории нужны кое-какие вещи.
— Конечно, — сказал Джон, — это само собой разумеется.
На нем были брюки для верховой езды, сапоги и свитер. Минувшим летом его лицо сильно загорело, а в волосах появилась седина. Этим утром Джон казался неожиданно расслабленным и, очевидно, еще ничего не пил. В этот момент он никак не напоминал мужчину, которого можно было бы представить в роли мучителя, от которого ушла жена, потому что жизнь с ним стала невыносимой.
— Пока здесь упаковывают вещи, — сказал он, — мы могли бы где-нибудь поговорить, Фрэнсис?
Аделина бросила на него резкий взгляд.
— Хорошо, — равнодушно ответила Фрэнсис и вышла вместе с ним из комнаты.
— Это даже лучше, что так вышло, — сказал Джон. — Лучше для Виктории. Она обретет покой.
Они сидели на задней террасе, с которой открывался прекрасный вид на парк. Фрэнсис очень давно здесь не была; ее встречи с Джоном проходили в других местах, и она стеснялась заходить в дом, в котором жила ее сестра. Она заметила, что парк не был так ухожен, как в те времена, когда еще была жива мать Джона. В начале своего брака Виктория наверняка имела честолюбие и была достаточно энергична, чтобы во всех отношениях продолжить то, что делала ныне усопшая свекровь; но в последние годы она была слишком много занята личными проблемами, чтобы следить за домом и парком.
Прислуга, разумеется, делала не более того, что было необходимо. Большинство кустарников разрослось, и аллея стала труднопроходимой. Летние ураганы сорвали ветки с деревьев, и они валялись разбросанные по огромной территории, где их никто не убирал. Все заросло высокой травой, и в цветниках среди бурьяна проглядывали, пытаясь самоутвердиться, редкие цветы. Фрэнсис спрашивала себя, замечал ли это Джон, было ли ему это просто безразлично, или он этого вовсе не видел.
Они сидели на плетеных креслах и пили виски. Фрэнсис подозревала, что Джон был рад ее появлению в Дейлвью еще и потому, что у него появилась возможность на полном основании выпить с утра.
Когда они вышли в гостиную, он попытался ее поцеловать, но она отстранилась.
— Не сейчас…
— Почему?
— Просто мне кажется, что это неправильно, — сказала Фрэнсис. Джон рассмеялся, но, видимо, понял, что она испытывает.
— Ты, похоже, недавно ночью потерял над собой контроль, — сказала она, — все рассказывают об этом с ужасом в глазах… Виктория испугалась тебя, а Сара подумала, что ты можешь что-то сделать со своей женой.
— Что за глупости, — возразил Джон и раздраженно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. — Просто слишком много выпил, только и всего. Я никогда не поднимал на Викторию руку, в течение всех этих двадцати восьми лет. Она очень любит все драматизировать.
— Но ты сломал в библиотеке стул…
— Возможно. Может быть, даже два. Боже мой, когда выпьешь, совершаешь такие вещи, за которые тебе на следующее утро бывает стыдно… Разве не так? Но я никого и пальцем не тронул.
— Ей было тяжело с тобой в последние годы.
— Я знаю. — Джон залпом допил виски и посмотрел внутрь стакана, как будто мог там еще что-то обнаружить. Фрэнсис понимала, что он размышлял, будет ли это неблагоразумным — налить себе еще.
— Я плохо к ней относился, и она это не заслужила, — сказал Джон. — Когда вернулся с войны, у меня все больше и больше возникало чувство того, что я не могу ее выносить. Я стал другим, а она оставалась все такой же — прелестной, с огромными глазами — и считала, что мы можем продолжить нашу совместную жизнь с того места, где остановились. Она ничего не поняла из того, что случилось в мире за эти четыре года.
— Каким образом Виктория могла это сделать? Она сидела здесь, в Дейлвью, и день и ночь задавалась только одним вопросом — почему у нее нет детей. Новости о том, что действительно происходило во Франции, вряд ли доходили сюда.
— Фрэнсис, для Виктории это не самый животрепещущий вопрос. До нее сюда может вообще ничего не доходить, потому что ее ничего не интересует. Кроме моды и светских сплетен — это единственное, в чем она что-то понимает.
Фрэнсис зло улыбнулась.
— Ты знал об этом, прежде чем женился на ней.
Джон долго смотрел на нее, поворачивая в руках пустой стакан. Еще немного, и он не сможет больше сдерживать себя — встанет и нальет себе еще виски.
— Не знаю, поверишь ты мне или нет, — сказал он, — но я женился на ней не потому, что хотел досадить тебе. Некоторое время я действительно хотел прожить с ней счастливую жизнь. Я знал, что Вики поверхностна и не очень умна, но она была очень привлекательной и какой-то… предсказуемой. В тебе этого не было вообще, и мне этого хватило. Возможно, если б не война, если б я не совершил во Франции эту страшную ошибку… Я продолжил бы свою политическую карьеру, и она поддерживала бы меня, насколько ей это было под силу. Я знал, что всегда могу рассчитывать на ее лояльность. Война каким-то образом выбила меня из колеи. Я не живу в лачуге, как твой брат, и не рисую, подобно ему, полные кошмаров картины, но меня все здесь доконало. — Он поднял свой стакан, в котором таял последний кубик льда. — Я так много пил в последние двадцать лет, что каждый день удивляюсь, как до сих пор жив. Еще я удивляюсь, что здесь, в Дейлвью, все это еще как-то сохраняется. У меня хорошие работники.
Фрэнсис ничего не возразила в ответ. Она лишь смотрела на парк, раскинувшийся внизу, в котором раньше в это время года осенние цветы образовывали ковер из огненных красок. Запустение было более заметно, чем Джон, очевидно, представлял себе. Между камнями на террасе образовались плотные подушки из мха, балюстраду покрывал зеленый лишайник. Фрэнсис зябко поежилась. Воздух сегодня и без того был прохладным, несмотря на солнце, но здесь, в тени этого огромного каменного дома, было по-настоящему холодно. Фрэнсис опять подумала о том, что она всегда страдала от этого холода, когда находилась в Дейлвью.
— В какой-то момент для меня это стало слишком, — продолжал Джон, — ее очаровательное лицо, ее огромные глаза, ее неспособность понять что-то из того, что происходило во мне… Но, может быть, я вообще всем пресытился. Я сам себя не узнавал. Думаю, алкоголь многое сжигает в человеке, даже то, что делает тебя тем, что ты есть. Он действительно меняет тебя. Ты становишься другим. — Он встал. — К черту, перед тобой мне незачем кривить душой. Принесу еще виски. Ты будешь?
Фрэнсис покачала головой. Она и так лишь притронулась к стакану, тот был почти полон. Посмотрела вслед Джону, когда он направился к двери в дом. В течение последних лет, когда они время от времени встречались — иногда каждую неделю, потом месяц или два не виделись вообще, — она, конечно, не могла не заметить, что Джон пил. Но не представляла себе, что он серьезно болен, или так настойчиво гнала от себя эту мысль, что она действительно никогда не проникала в ее сознание. Степень алкогольной зависимости Джона Фрэнсис реально поняла только этим утром.
Джон вернулся. В лучах солнца, которые тем временем робко пробились на веранду, виски в его стакане искрился как янтарь. Он наполнил стакан доверху.
Теперь встала Фрэнсис.
— Давай немного пройдемся по парку, — предложила она, — мне ужасно холодно. Аделине потребуется еще какое-то время.
Джон, который с бледным лицом в упор смотрел на стакан виски перед собой, сказал:
— Я не буду препятствовать Виктории. Она получит развод как можно быстрее. Иначе это будет нечестно.
Он опять сел в кресло. Немного виски выплеснулось из стакана ему на руку и оставило на ней влажный, блестящий след.
— Я просила тебя пойти в парк, — настаивала Фрэнсис с нетерпением в голосе.
Джон начал пить, сконцентрировавшись только на этом. Фрэнсис подождала немного, и вдруг ей показалось, что она исчезла из его сознания. Теперь она поняла, что имела в виду Виктория, когда сказала: «Порой я просто не существую для него».
Фрэнсис спустилась вниз по ступеням к парку. Замерзнув, сидя в тени на террасе, она по-настоящему ощутила тепло солнечных лучей. Солнце ласкало ее обнаженные руки. Она пошла быстрее, как будто это могло помочь ей сбросить с себя подавленность, охватившую ее. Высокий мрачный дом с множеством окон остался позади. Как и мужчина, который сидел на террасе и пил свой виски. Там же остался страх перед тем, что было, и печаль о том, что могло бы быть.
