Часть 2

В течение двадцатых годов мне удалось снова добиться подъема фермы, и я ухитрилась пройти без ущерба даже тридцатые годы, которые ознаменовались всемирным экономическим кризисом. Вернулись прежние арендаторы и пришли новые — после того, как я ощутимо снизила арендную плату, что вызвало резкую критику со стороны Виктории; но иначе мы не смогли бы привлечь людей — и что бы тогда делали со всеми нашими лугами и пастбищами? Когда ситуация улучшилась, я смогла постепенно опять повысить арендную плату, и от этого никто не пострадал. Мы выращивали овец, коров и в небольшом количестве — лошадей.

Лошади всегда были моей страстью, даже когда я была еще маленькой девочкой и когда Джон учил меня верховой езде. Мы тогда вместе с ним носились по полям. Я любила встать утром чуть свет и поехать к стойлам. Их недавно построили, хотя мне пришлось взять на них кредит в банке, но, к счастью, отец предоставил мне полную свободу действий. Когда я приезжала, еще не было никого из конюхов, лишь раздавалось тихое ржание. Лошади тут же подходили к дверям своих боксов, ибо знали, что я принесла им яблоки и морковь. Они дышали мне в шею и опускали свои ноздри и мягкие губы в мои ладони.

Никогда я не испытывала такого покоя, как когда стояла там, прислонившись к могучему телу лошади, прислушиваясь к биению ее сердца. Мне всегда казалось, что животные — это важная часть того, откуда мы пришли и куда уйдем. У меня всегда вызывали сожаление люди, не могущие понять животных, а таких, которые их мучают, я просто презираю.

Я также любила наших овец и коров. У нас были внушительные стада и отары. Мы заработали немало денег, продавая шерсть и изготавливая знаменитый сыр «Уэнслидейл». Новых овец я купила на рынке в Скриптоне, который работает там каждую неделю. Я часто покупала слабых, некрасивых животных, которых никто не хотел приобретать и которых мне отдавали за смешные деньги. Но я знала, что делаю. У меня работали добрые люди. Из каждой такой паршивой овцы вырастало роскошное здоровое животное.

Виктория, разумеется, морщила нос, глядя на меня, потому что я носила только брюки и сапоги и бо́льшую часть времени проводила на лошади. Однажды она сказала мне: «Ты стала настоящей сельчанкой!»

Стала? Я всегда ею была. Я срослась с землей здесь, в Уэстхилле, с его лесами, горами, болотами, с холодными ветрами, с животными. Я так и не смогла почувствовать себя в Лондоне как дома, хотя меня туда так тянуло, когда мне было семнадцать лет… Но, будучи молодыми, мы часто не понимаем, к чему действительно лежит наше сердце. Мы не знаем покоя, боясь что-то пропустить, и хотя перед нами вся наша жизнь, думаем, что время, как песок, уходит сквозь пальцы. Мы боимся никогда не сделать того, что не сделаем сейчас.

Я, по крайней мере, могу сказать, что пользовалась своей молодостью; правда, вопрос в том, всегда ли разумно и осмысленно я это делала. Во всяком случае, я никогда ни от чего не уклонялась и была там, где происходили какие-то события. Я выходила на демонстрации с суфражетками и сидела с ними в тюрьме. У меня была связь с мужчиной, который впоследствии покончил жизнь самоубийством. Меня не принимали в хорошем обществе, и я жила в ужасной нищете. Я была во Франции и пыталась помочь солдатам, которые были обезображены на полях сражений. И я в течение нескольких лет имела отношения с мужем моей сестры — со всеми сопутствующими угрызениями совести, чувством вины и страхом наказания небесными силами.

Бедная Виктория! В те годы, когда я пыталась сделать из Уэстхилла действительно доходную ферму, она постоянно насмехалась надо мной и совсем ничего не знала. Иногда меня почти ранило, что сестрица совершенно ничего не подозревает, так как это означало, что она не видит во мне ни малейшей опасности. Вероятно, думала, что Джон не будет засматриваться на женщину, которая всегда пахнет стойлом и животными, руководит фермой, как мужчина, ведет переговоры с банками и торгуется со скотопромышленниками. Еще во время войны, когда я тревожилась о Джоне, она на какое-то время заподозрила это… но все давно прошло.

«Ах, Виктория! Ты действительно думаешь, что я хожу только в грязных сапогах, пропадаю в стойлах и разговариваю грубым, резким голосом, потому что иначе меня серьезно не воспринимает ни один из мужчин, которые у меня работают?

Это одна сторона. Но я тайно заказывала себе каталоги и выкройки, а когда закончились проблемы с деньгами, покупала себе ткани в Лейберне или Норталлертоне и шла с ними к портнихе. Ты бы удивилась, если б узнала, сколько вечеров я провела на примерках. Ты была бы поражена, узнав, сколько денег я потратила на духи и украшения. Я любила долго и основательно приводить себя в порядок перед встречей с твоим мужем! Предпочитала темно-синие или зеленые платья, потому что моя белая кожа так красиво сочетается с этими цветами…

Я была вынуждена умело пользоваться своим талантом, дорогая сестра, и мне это давалось значительно тяжелее, чем тебе, так богато одаренной природой. Я всегда должна была отвлекать внимание окружающих от своих блеклых глаз и угловатых форм лица. Не каждая обладает розовыми щеками и ямочками. Я компенсировала это глубокими вырезами и обнаженными ногами. Мои ноги были действительно красивыми — возможно, они были даже самой красивой частью моего тела. Я любила тонкие шелковые чулки, которые носили в двадцатые годы, легкие, пастельных тонов туфли, легкие ткани для платьев.

Джон был уже не тем мужчиной, каким был раньше и которым больше никогда не станет. Он много пил, он мог быть злым и ранимым. Но он заставил меня почувствовать себя желанной, и через всю его резкость я ощущала что-то от той неизменной любви, которую он испытывал ко мне со времен нашего детства».

Виктория стала хозяйкой в Дейлвью. Ее свекровь умерла в 1921 году. Сестра часто оставалась одна, скучала и все чаще приходила к Чарльзу, чтобы поныть и пожаловаться. Она была все еще очаровательной, но теперь на ее лице застыло выражение легкого раздражения. Она оставила надежду когда-нибудь родить ребенка, и это превратило ее в глубоко разочарованную женщину.

Джон, впрочем, не был причиной того, что у них не сложилось с ребенком — я знала об этом задолго до того, как через несколько лет родился его сын Фернан. Я была дважды беременна от него — в 1923 и 1925 году. Все уладила в Лондоне — главным образом ради отца. Я полностью исчерпала свой кредит доверия у него, а точнее говоря — даже превысила своим пребыванием в тюрьме перед войной. Став матерью-одиночкой, потеряла бы все, что еще могло остаться от него. Было не так легко, как звучит сейчас, но других вариантов не существовало, а я не привыкла жаловаться на неизбежность.

В марте 1933 года мне исполнилось сорок лет. Это было время охватившей весь мир депрессии, и нас здесь это тоже коснулось. Многое изменилось в мире. Россия стала республикой, в Москве правил Иосиф Сталин. Тамошняя революция унесла множество жизней и принесла много горя. Люди там жили в нищете и страхе. У нас, в Англии, на трон взошел король Эдуард VIII, беспринципный нерешительный человек, который в 1936 году из-за своей любви к разведенной американке Уоллис Симпсон отрекся от престола и передал правление своему брату, герцогу Йоркскому. В Германии в январе рейхсканцлером был избран Адольф Гитлер. Но здесь еще никто не представлял, какие последствия это будет иметь для всего мира, и в том числе для Англии.

Сорокалетие ничего не изменило в моей жизни. Виктория рыдала на мой день рождения, так как он напомнил ей о том, что скоро придет и ее очередь. В тот период она очень плохо выглядела. Мне кажется, Джон действительно вытирал об нее ноги.

В течение всех этих лет я, как и прежде, каждое воскресенье ездила к своему брату Джорджу в его коттедж под Скарборо. Я привозила ему еду и напитки, краски и холсты. Иногда он позволял мне немного убраться и стереть пыль. В целом же он сам все содержал в порядке, а сад все больше превращался в райский уголок. Многие небольшие кусты и деревья, которые он посадил, за это время выросли и образовали цветущие душистые заросли. Летом от калитки дом уже не был виден. Но зимой завеса тумана окутывала голые ветви, и волны Северного моря глухо и зловеще бились о крутой берег, и тогда я начинала беспокоиться за брата. Самоубийство Филиппа в 1911 году всю жизнь лежало камнем на моем сердце, и я опасалась, что Джордж от одиночества и мрачных мыслей может также однажды решиться на подобный шаг.

Меня беспокоило, что его картины не стали радостнее. И через двадцать лет после войны он по-прежнему рисовал все те же черные физиономии под мрачным небом, как и тогда, после своего возвращения. Неужели его душа никогда не обретет мир? Я должна смириться с тем, что он больной человек, для которого нет средства исцеления.

Молли, его любимая собака, умерла в 1925 году. Ей было 17 лет! Джордж не обмолвился об этом ни единым словом и никак не проявлял своих чувств, что меня очень встревожило. Через несколько недель после смерти Молли я привезла ему в корзине взъерошенного щенка, но Джордж отказался его взять, и мне пришлось забрать его и оставить себе. Он стал большой, красивой собакой, самой умной из всех, что я знала; кроме того, он был очень верным другом. Пес очень подошел бы Джорджу, и я всегда сожалела, что брат отказался от него.

Что касается отца, то он жил тихой, меланхоличной жизнью, часто ходил на могилу нашей матери и просиживал там часами. То ли он вел с ней немой диалог, то ли вспоминал прошедшие годы, представляя себе картины тех лет, когда оба были молоды и счастливы и объединились против остального мира, — я не знаю.

Однажды, холодным февральским днем 1929 года, он так долго не возвращался домой, что я уже стала беспокоиться и отправилась его искать. Как я и предполагала, отец оказался на кладбище. Был вечер, но дни стали уже длиннее, и на голубом небе проплывали длинные, разорванные темные облака. Отец сидел на пеньке напротив могилы мамы. Он, кажется, не замечал холода и только смотрел вверх, в это высокое небо, наполненное фантастическим светом уходящего дня. Он не слышал, как я подошла, и вздрогнул, когда я тронула его за плечо.

— Отец, — сказала я тихо, — уже поздно. Пойдем домой.

— Иди, Фрэнсис, — сказал он, — я приду позже.

— Очень холодно. Ты…

Отец перебил меня, раздраженно и сердито, чего уже не случалось несколько лет:

— Оставь меня в покое! Ты не имеешь права решать за меня! Я пойду домой, когда захочу.

— Отец…

— Иди же наконец, — сказал Чарльз почти умоляюще. Я поняла, что дальнейшие препирательства не имеют смысла, и отправилась домой одна.

Этот день я хорошо помню еще и потому, что дома обнаружила письмо от Элис. Оно, должно быть, пришло еще днем, но я весь день была занята и не видела его. Она писала, что в конце января у нее родилась вторая дочка и что все идет хорошо.

Я была очень удивлена, поскольку не знала, что она опять беременна. Ее старшей дочери скоро будет три года. Элис действительно вышла замуж за оказавшегося очень симпатичным, но просто неподходящего ей Хью Селли вскоре после того, как уехала тогда из Скарборо. Я с трудом могла в это поверить, хотя иногда опасалась такого… в смысле, как-то этого ожидала.

Наверное, нужно было принять ее объяснение: она боялась одиночества и делала все, чтобы его избежать. Странным было только то, что это так не соответствовало самой натуре Элис — во всяком случае, той Элис, которой она когда-то была; той, которая много, много лет тому назад сидела со мной на стене, огораживающей сад, позади дома, курила и смеялась, а потом утешала меня, когда мне стало плохо; той, которая спорила с моим отцом об избирательном праве женщин и потом в первых рядах участвовала в демонстрациях в Лондоне. И теперь эта женщина, движимая отчаянием, вышла замуж за кроткого бесхарактерного мужчину, который носил ее на руках, но не мог быть для нее соответствующим ей партнером…

О чем она с ним разговаривала? Что понимал он из того, что двигало ею и занимало ее? Но, возможно, теперь это было для нее не так важно — найти мужчину, с которым она могла бы говорить. Возможно, на сегодняшний день ей нужно было то тепло, которое ей мог дать Селли. А может быть, его обожание грело ей душу…

Хотя из-за Джорджа между нами возник серьезный конфликт и наша дружба в принципе разрушилась, я все еще переживала из-за таких ее метаморфоз. Ее запугивали в тюрьме — и действительно доконали. Самая сильная женщина из тех, кого я знала, теперь стала маленькой и слабой, зависимой и беспомощной. А узнав новость о рождении второго ребенка, я окончательно похоронила надежду, что Элис когда-нибудь освободится от всего этого, уйдет от своего жалкого Хью и займется тем, на что она способна — может быть, будет писать книги или издавать газеты…

Я все время представляла ее себе сидящей в мансардной комнатушке где-то в центре Лондона, с растрепанными волосами, с сигаретой в зубах; рядом — стакан виски, а перед ней — пишущая машинка, на которой она сосредоточенно что-то строчила, отрешившись от всего мира. А вместо этого она вытирала сопливые носы своим детям и содержала в порядке мрачную квартиру Селли… И я ничего не могла в этом изменить.

Но в общем и целом это было мирное время, когда моя любовь к земле, на которой я жила, все больше крепла, а работа в равной степени как выматывала, так и по-настоящему приносила удовлетворение. Боль из-за того, что я не могла выйти замуж за мужчину, которого любила, утихла. Нынешний Джон, как любовник, был более терпимым, чем если б он был моим мужем. Определенным образом я вытянула более счастливый билет — и в то же время нет. То, что наши отношения оставались тайными, конечно, причиняло мне боль, хотя я все время пыталась уговаривать себя, что не играет никакой роли, являемся ли мы официально парой или нет. Что имела Виктория от того, что называлась «миссис Ли»? Люди считали меня старой девой, а те, кто знал меня со времен моего участия в движении суфражеток, тайком констатировали: неудивительно, что на «такую» не клюнул ни один мужчина.

Они могли думать что угодно. Но в их уважении, пусть даже иногда выраженном против воли, я была уверена. Они знали, что процветание фермы Уэстхилл — это моя заслуга. Экономический кризис в тридцатые годы мы выдержали лучше, чем многие другие, и я чувствовала, что за это многие мною восхищались. «Она дымит как вытяжная труба, а пьет как мужик!» — говорили обо мне. Откуда им было знать, что я бываю очень мягкой, очень нежной… После Франции и смерти матери, казалось, я утратила все, что во мне было, — нежность, ранимость и чувственность. Я только знала, что глубоко во мне еще живет юная Фрэнсис Грей и что иногда она опять появляется, словно не было никогда ничего злого, словно она никогда не видела мрачной стороны этого мира.

Но на горизонте поднимались темные облака, и хотя я в основном была занята коровами, овцами и лошадьми, даже в сонном Дейл-Ли в Северном Йоркшире не могла не знать, что происходит за границей.

В марте 1938 года немецкие войска вступили в Австрию. В сентябре на Мюнхенской встрече четырех держав — Германии, Англии, Франции и Италии — Гитлер получил одобрение на присоединение к Германии Судетской области Чехословакии. В октябре немцы заняли территорию Судет, а в марте следующего года уже вошли в Прагу. В Англии было неспокойно. В апреле 1939 года объявили всеобщую воинскую обязанность. Это напоминало 1914 год: все говорили о войне, и по всей стране распространялись тревожные настроения. Те, кто всегда предостерегал от прихода Гитлера, получили подтверждение своим мрачным прогнозам, а те, кто до сего времени не испытывал никакого беспокойства, почувствовали, что недолго еще им придется закрывать на это глаза.

В течение всего этого времени я эгоистически думала: «Как хорошо, что Джон уже слишком стар. В пятьдесят два года его, по крайней мере, не пошлют на войну».

И в первый раз я была по-настоящему рада, что у меня нет детей, так как вполне возможно, что сын оказался бы в числе призывников, и тогда я сошла бы с ума от страха.

Просто в жизни так устроено: радости, как и несчастья, редко распределяются равномерно — как правило, все приходит одновременно. Наша жизнь, начиная с 1918 года, текла без особых взлетов и падений. Теперь же, двадцать лет спустя, злые силы опять вступили в заговор.

1 сентября 1939 года немецкие войска вступили в Польшу. 3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну.

В тот же день Виктория нанесла нашему отцу удар, который, по моему убеждению, в конечном счете убил его.