Пятница, 27 декабря 1996 года
У Барбары заболели глаза. Сколько часов она уже сидит за кухонным столом и читает? Подняла голову — и чуть не вскрикнула от боли. Ее тело было так напряжено, что по всему позвоночнику от шеи вниз потекла ужасная боль. В течение нескольких часов она не меняла свое положение.
Стрелки на кухонных часах показывали пять. По ту сторону окна стояла кромешная тьма. В печи горел слабый огонь. В помещении было довольно прохладно; кроме того, Барбара почувствовала слабость от голода.
Это был хороший предлог, чтобы оторваться от чтения; к тому же она обнаружила, что Фрэнсис Грей в этом месте сама сделала паузу. Вставленный листок-закладка указывал на то, что дальше начинается вторая часть. Таким образом, первая заканчивалась — без каких-либо дальнейших комментариев — в маленьком доме где-то на плоскогорье позади Дейлвью жарким, предгрозовым июльским вечером 1919 года.
Фрэнсис и муж ее сестры на одном из, очевидно, регулярных страстных свиданий… Во время их встреч в течение нескольких недель в маленькой комнатушке на побережье Северной Франции они нарушили табу. Джон Ли вернулся с войны другим человеком. Он был убежден в том, что повел себя как трус, не мог с этим справиться и озлобился. В отличие от Джорджа, который выбрал уединение и выражал страдание своей души в производящих ужас картинах, Джон надел на себя маску холодного равнодушия, говорящую о том, что его больше ничего не интересует; теперь он с презрением относился ко всему, чего раньше хотел и добивался, за что боролся. Что такому человеку было делать с очаровательной скучной куклой Викторией? Моральных принципов, которые раньше удержали бы его от того, чтобы изменять своей жене и постоянно травмировать ее своим отталкивающим поведением, у него больше не было. Жизнь показала ему свое злое лицо; возможно, теперь настала его очередь показать, что он тоже может быть злым.
А Фрэнсис давно научилась брать то, что хотела иметь. Между сестрами теперь установилась открытая вражда, и Фрэнсис, понятное дело, не тратила свое время на осознание чувства вины.
Если б не этот проклятый снег, подумала Барбара, то можно было бы пойти и посмотреть, существует ли еще та самая старая лачуга…
Она встала, подложила в печку дрова, и уставшее пламя вспыхнуло с новой силой. Некоторое время сидела у огня и грела руки, а когда встала, у нее потемнело в глазах и закружилась голова, так что пришлось ухватиться за спинку стула. Желудок наполнился жгучей болью. Барбара и понятия не имела, что голод может вызывать такие боли.
— Ничего не поделаешь, — сказала она тихо себе под нос, — один из нас завтра должен тронуться с места и попробовать раздобыть что-то из еды.
Она как раз размышляла, где может быть Ральф — тот не показывался весь день, — как неожиданно зазвонил телефон.
Барбара вздрогнула от испуга, словно услышала пистолетный выстрел, и на секунду замерла в замешательстве. Хотя они лишь несколько дней жили, будучи отрезанными от внешнего мира, ей казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как они соприкасались с такими каждодневными благами цивилизации, как, например, телефон. Холод, постоянное ощущение голода, медленно ползущие часы увеличивали реальное время во много раз. Где-то в другой жизни существовали телефоны, доставка пиццы и пенистые ванны. Все это осталось далеко позади…
Опять пронзительно зазвонил телефон, и Барбара наконец сдвинулась с места. «Мир еще существует, — подумала она взволнованно, — и он нас не забыл!»
Когда Барбара вошла в гостиную, то увидела, что Ральф уже опередил ее. Он стоял возле небольшого стола у окна, прижимая к уху телефонную трубку. Рядом с ним стоял подсвечник с четырьмя горящими свечами, освещавшими комнату в достаточной мере, чтобы хотя бы различить отдельные предметы мебели. На стенах плясали причудливые тени.
— Вы наверняка очень беспокоились, мисс Селли, — говорил Ральф по-английски. — Но в принципе всё в порядке — только мы основательно застряли здесь. У нас нет света, нет отопления, и до сих пор не работал телефон. — Некоторое время он слушал, потом сказал спокойным тоном: — Нет, правда, не волнуйтесь. Дом не…
Он не договорил. Барбара подошла ближе. Она не могла разобрать, что сказала Лора на другом конце провода, но слышала, что та говорила быстро и взволнованно.
Только теперь Ральф заметил Барбару, повернулся к ней, показал свободной рукой на телефонную трубку и нервно произнес шепотом: «Это Лора». Барбара кивнула.
— Нет, я вас не успокаиваю, — сказал он, — но совершенно уверен, что в доме ничего не повреждено. Нет, крыша тоже цела. И никакая лавина на нас не скатывалась. Нет… нет, вам не нужно приезжать. Вы тоже не смогли бы сюда пробраться… Да, конечно. Разумеется, вы можете звонить в любое время. Конечно. Привет от моей жены. Да. До свидания, Лора!
Он положил трубку.
— Боже мой, я думал, у нее будет нервный припадок… При этом ее, кажется, значительно меньше интересует, что мы замерзаем и голодаем. Она в панике лишь из-за того, что что-то может случиться с домом.
— Думаю, ей довольно дорого обходится его содержание, — предположила Барбара. — Она простая женщина и наверняка получает небольшую пенсию. Любой ремонт для нее превратится в серьезную проблему.
— Наверное, ты права, — согласился Ральф. Зябко поежился и взял подсвечник. — Пойдем в кухню, там теплее. Я все хуже переношу этот бесконечный холод.
В кухне по сравнению с гостиной, которая не отапливалась уже неделю, было действительно тепло. Ральф кивнул на листы бумаги, разбросанные по столу.
— Похоже, ты не можешь остановиться. Тебя не видно и не слышно весь день!
— Извини, — сказала Барбара с чувством вины.
Наверное, он колол дрова, пока она удовлетворяла свое любопытство… Барбара собрала листы, чтобы освободить стол для ужина. Ужин!.. Кусок хлеба, половина сваренного вкрутую яйца и немного сыра для каждого — все это вряд ли заслуживает названия «ужин».
— Я опробовал лыжи, — сообщил Ральф. — Всё в порядке, и завтра я отправлюсь в Дейл-Ли.
— Но теперь, когда работает телефон…
— Нам это особенно не поможет. Теперь мы не совсем отрезаны от внешнего мира, но прислать продукты по проводу они все равно не смогут.
— Но снег прекратился. Скоро снегоуборщик расчистит дороги…
— Конечно. Но я не знаю, когда это будет. Возможно, только дня через три. Уже завтра утром у нас, кроме одного яйца, остатков сыра и небольшого количества мармелада, не будет никакой еды. И у меня нет абсолютно никакого желания продолжать голодать.
— Ты вела себя как последняя истеричка, — мрачно сказала Марджори. — Спорю, что ты вывела этих людей из себя.
— Я ведь разговаривала с ним совсем недолго, — защищалась Лора. От волнения у нее на щеках появились красные пятна. — О боже, я совершенно запуталась… Я, конечно, думала, что опять не дозвонюсь. И даже не могла поверить, когда кто-то вдруг ответил…
— Ты ведешь себя как человек, который впервые позвонил по телефону. В самом деле, Лора, с тобой не всё в порядке. Ты воспринимаешь всё слишком серьезно.
— Ты меня не понимаешь… И не можешь понять.
Лора наконец отошла от столика с телефоном в прихожей, у которого она до сих пор стояла как вкопанная, и вошла в кухню, где Марджори сидела за столом и помешивала в чашке холодный кофе.
— Я могу выпить немного шерри? — спросила Лора. Шерри было единственным алкогольным напитком, который Марджори держала в доме.
Марджори подняла брови.
— Шерри? Я думала, ты сделаешь себе чай! Если хватаешься за алкоголь, то ты действительно в невменяемом состоянии!
Лора налила бледно-желтое шерри в бокал. Оно оказалось таким сухим, что она скорчила гримасу, сделав первый глоток.
— Он говорил совершенно обычно… Похоже, всё в порядке, кроме того, что их занесло снегом.
— Иногда тобой действительно движут буйные фантазии… А что там может быть не в порядке?
Лора ничего не ответила на этот вопрос, лишь сочувственно посмотрела на свою сестру. Марджори от всего отгородилась. Конечно, благодаря этому ей жилось спокойнее, но в ее жизни не было никаких событий. Ни взлетов, ни падений.
У Лоры точно камень с души свалился. Они ничего не нашли. Этот Ральф, как там его, не стал бы разговаривать с ней так непринужденно. Он был немного нервозным, она это заметила. Видно, счел ее чудаковатой старухой, которая слишком сильно разволновалась из-за неожиданного снегопада… Пусть думает что хочет. Главное — он ничего не знает.
Шерри было ужасным, но оно помогло Лоре расслабиться, и она не могла отказать себе во второй рюмке.
Марджори недоверчиво наблюдала за ней.
— Знаешь, Лора, когда я вижу тебя такой, мне кажется, что из нас двоих старшая — я. Иногда ты бываешь неразумна, как маленький ребенок. Думаю, ты разволновалась, потому что снегопад мог что-то уничтожить в твоем доме… Тебе все равно придется продать Уэстхилл, ты это и так знаешь. И тебе опять нужны деньги, но на сей раз я тебя не выручу. Я просто не могу. Смирись наконец с мыслью, что от этих развалин необходимо избавиться, вместо того чтобы постоянно с ними носиться!
— Еще не вечер, — упрямо сказала Лора. Кратковременная эйфория, переполнявшая ее после разговора с Ральфом, опять исчезла, и вернулось отрезвление. «Почему Марджори всегда такая, — думала она, — почему она находит в этом удовольствие — осложнять жизнь другим?»
— У тебя будет все больше долгов. А слишком солидный кредит банк не одобрит. Максимум, что ты можешь сделать — заложить ферму. И тогда это будет лишь вопрос времени, когда ее заберут. Я бы на твоем месте ее продала, пока ты еще диктуешь цену!
— Наверное, я все-таки смогла бы выкрутиться… Ведь мне еще принадлежит немного земли. Мне надо наладить фермерское хозяйство. Фрэнсис как раз занималась этим после Первой мировой войны. Она часто мне об этом рассказывала. Тогда она…
Марджори презрительно фыркнула.
— Не обижайся на меня, Лора, но ты — не Фрэнсис Грей. У тебя совсем другая натура. Она смогла все перевернуть, а ты — нет!
— Хорошо же ты обо мне думаешь…
— Извини, но ты и сама это знаешь. Ты — не предпринимательница. Для этого надо иметь мужество, идеи. Нужно обладать решительностью. Ты знаешь, что всего этого в тебе недостаточно. Ты милый человек, Лора, и всегда была хорошей собеседницей для старой Грей, подходящей кухаркой и домработницей. Но то, что ты поедешь туда и опять поднимешь ферму, которая когда-то процветала… нет, это для тебя непосильная задача. И тебе это тоже известно!
Лора допила шерри. Оно показалось ей еще ужаснее, чем прежде. Она была совершенно подавлена. И прежде всего, поскольку знала, что Марджори права.
— Не говоря уже обо всем остальном, — продолжала сестра. — Тебе нужен какой-никакой стартовый капитал. Где ты его возьмешь?
— Я не знаю, — прошептала Лора. Когда Марджори наконец закончит свои проповеди?
Но ту понесло.
— Самое время продать эту развалину. Фернан Ли в любом случае готов ее тут же купить. Тогда он наконец получит то, что всегда хотел иметь, а ты избавишься от массы забот. Зачем одинокой женщине дом с таким количеством комнат? Там все продувается сквозняками. Непрактично. И потом, этот убогий ландшафт… В романах Бронте он еще имеет свою привлекательность, но в действительности в нем нет ничего, из-за чего там стоило бы жить.
— Марджори…
— Почему ты, в конце концов, не можешь сделать как я? Обычная квартира в многоквартирном доме. Если что-то не в порядке, то этим занимается комендант. И у тебя больше не будет никаких неприятностей!
«Она такая самоуверенная, черт подери», — подумала Лора, посмотрев на свою сестру. Скривившееся в ухмылке лицо… Колючие глаза… Бесцветные волосы, сплетенные на затылке в тугой узел… Похожее на мешок шерстяное платье…
Марджори была безразличной. Даже на небольшие деньги можно уютно обставить квартиру и купить достойную одежду. Ей бы не повредило, если б она начала пользоваться губной помадой и сходила бы к приличному парикмахеру. С внешностью нельзя перебарщивать и придавать этому слишком большое значение — но нельзя и тонуть в такой беспросветной скупости, как это делала Марджори.
«Как ей вообще пришло в голову, что у нее завидная жизнь?» — спрашивала себя Лора, с удивлением отмечая, что в ней закипает злоба на сестру; невероятное раздражение, которое она еще никогда не испытывала в отношении Марджори, а возможно, вообще ни к одному человеку. Будучи робкой и спокойной, Лора всегда старалась ни в ком не вызывать неудовольствие и никогда не позволяла себе гневных мыслей. Но чем больше она загоняла себя в угол, тем меньше ей удавалось спокойно реагировать на окружающий ее мир.
— У меня есть все, в чем я нуждаюсь, — объяснила Марджори, — и я не намерена не спать ночами из-за ненужных забот.
— У тебя есть все, в чем ты нуждаешься? — переспросила Лора. — Ты уверена?
Это прозвучало так резко, что Марджори вздрогнула.
— Ну, я… — начала она, но сестра не дала ей договорить.
— У тебя нет ничего, совсем ничего, — вырвалось у нее. — Ты живешь в такой скучной квартире, что здесь можно впасть в полное уныние. Посмотри на себя; у тебя такой вид, будто ты как минимум лет двадцать не смеялась. Неужели ты действительно находишь в этом прелесть — каждое утро, как только встанешь и посмотришь в окно, видеть лишь эти грязные многоэтажные дома? Здесь ведь нигде нет ни одной травинки, ни одного дерева, ни одного цветка! Неужели ты не замечаешь, как здесь отвратительно?
— Лора! — воскликнула пораженная Марджори.
— Да, ты права, у меня есть заботы, и немало. Я часто мечтала о том, чтобы моя жизнь была совсем другой. Но когда утром смотрю в окно, я вижу луга, холмы и деревья, насколько хватает глаз. Летом в моем саду стоит запах цветов. Я просыпаюсь под пение птиц, а зимой белки подходят к самым окнам кухни и лакомятся орешками…
Она замолчала. Сестра пристально смотрела на нее.
— Мое сердце там, Марджори, — продолжала Лора более спокойно, — понимаешь ты это или нет? Уже более пятидесяти лет я люблю этот дом и землю вокруг. И так запросто я с этим не расстанусь.
— У тебя нет шансов, — тихо ответила Марджори, и ее голос прозвучал неожиданно сочувственно.
Лора села рядом с ней за стол и положила голову на руки.
В течение вечера позвонили родители Барбары и мать Ральфа, чтобы поздравить Ральфа с днем рождения и спросить, как обстоят дела со снежным коллапсом, о котором сообщали по телевидению и писали в газетах. На тот случай, если позвонит кто-то из родственников, Ральф и Барбара уже договорились представить ситуацию безобидной, насколько возможно.
— Это значит, что все населенные пункты и отдельные хозяйства уже несколько дней отрезаны от внешнего мира, — сообщила мать Ральфа.
В ее голосе слышалась укоризненная нотка. Ее обидело, что ее сын решил отпраздновать свой сорокалетний юбилей без нее, что он со своей женой уединился в какой-то забытой богом глуши… И вот что из этого получилось. Снежная катастрофа и ничего, кроме неприятностей.
— Я множество раз пыталась тебе дозвониться. Ужасно беспокоилась.
— Линия была повреждена, — сказал Ральф.
Он спрашивал себя, почему голос матери всегда так утомляет его. Возможно, дело в ее постоянном брюзжании. Ральф никогда не пытался объяснить себе эту связь, но сейчас неожиданно понял, что уже несколько лет выслушивает ее бесконечные упреки с огромным трудом.
— Телефон заработал всего несколько часов назад, — сказал он.
— Что же помешало тебе сразу позвонить и успокоить меня? — причитала мать, то и дело вздыхая.
У Ральфа уже было наготове замечание, что в собственный день рождения не принято звонить людям, чтобы получить соответствующие поздравления, но он оставил эту мысль. Мать была права; в данных обстоятельствах следовало бы ей позвонить. И хотя это вообще не пришло ему в голову, он, разумеется, не мог это сказать. Она бы выражала свое недовольство бесконечно.
— Через Союз международного туризма в Йорке я узнала, что телефоны не функционируют во многих местах, — сказала мать, — и там мне тоже сказали, чтобы я не волновалась. Ситуация скоро наладится.
Как бы то ни было, но Ральф все-таки считал заботу матери трогательной. Он знал, что она почти не говорит по-английски, а если сталкивалась с каким-нибудь англичанином или американцем, даже простое good morning давалось ей с трудом и она смущалась. Он мог себе представить, как мучилась она, расспрашивая незнакомого человека по телефону о непогоде и связанных с этим повреждениях. Но, поскольку речь шла о сыне, ее единственном ребенке, она раздобыла бы любую необходимую ей информацию даже на китайском языке.
— Послушай, мама, все действительно не так уж плохо, — сказал Ральф подчеркнуто бодрым голосом. — У нас красивый, теплый дом и достаточно еды. — Ложь ради успокоения взволнованного человека — это, собственно говоря, не ложь, считал он. — И к тому же теперь опять работает телефон. Просто в данный момент мы не можем отсюда уехать, но это продлится еще буквально пару дней. Снег уже давно прекратился.
Родители Барбары, позвонившие примерно через полчаса, также были довольно взволнованы, но по крайней мере они не высказывали упреков. После того как они поздравили Ральфа, мать Барбары захотела поговорить со своей дочерью.
— Надеюсь, вы еще выносите друг друга, — сказала она прежде всего. — Если б мне пришлось попасть с твоим отцом в какой-нибудь снежный коллапс, мы, наверное, через три дня набросились бы друг на друга с ножами.
— Ну, для этого мы еще достаточно разумны, — сказала Барбара и в очередной раз с удивлением отметила, что ее мать всегда знала больше, чем ей казалось. Она никогда не говорила с дочерью о давшем трещину браке, но тем не менее явно знала, что у них есть некоторые проблемы. И все-таки мать обладала достойным благодарности качеством — никогда ни во что не вмешиваться, если об этом ее не попросят.
— Кстати, твой господин Корнблюм покончил с собой, — сообщила она, — в первую пятницу после Рождества. Сегодня было сообщение в газете.
— О боже! — воскликнула потрясенная Барбара. Честный, немного чудаковатый, но совершенно безобидный Петер Корнблюм, которого она совсем недавно вытащила из серьезной неприятности… — Почему вдруг? Его невиновность была доказана. В скором времени вся эта история была бы забыта!
— Но пострадала его карьера. Хотя это, конечно, не повод для самоубийства. В газете написали, что Корнблюм на Рождество попытался примириться с женой, но из этого ничего не вышло. Она не простила его.
— Н-да, — пробормотала Барбара.
Вскоре после этого она спросила себя, смогла ли сама простить Ральфа, если б неожиданно узнала, что тот уже несколько лет посещает квартал «красных фонарей» и имеет интимную связь с проституткой. Она сильно в этом сомневалась…
— Он пустил себе пулю в лоб, — продолжала мать, — его обнаружил кто-то из его детей.
После разговора с матерью Барбара чувствовала себя подавленной и удрученной. Она понимала, что не должна принимать эту историю слишком близко к сердцу. Корнблюм был одним из ее многочисленных клиентов. Дело завершено. Она сделала все, что могла — и выиграла процесс. Ей не в чем было себя упрекнуть; она не несла ответственности за «реабилитацию» своих доверителей, да и не могла ее нести. Ее работа заключалась в том, чтобы оказывать им юридическую помощь, а с частными делами они должны справляться самостоятельно. Но то, что ее мучило, не было в прямом смысле ощущением вины, а скорее являлось разочаровывающим чувством, когда кажется, что ты уже победил, а в конечном итоге победа превращается в проигрыш… Жизнь текла по ее собственным законам, и оправдательный судебный приговор мог не иметь при этом никакого значения. Так или иначе, долги рано или поздно должны быть возвращены. И Корнблюм в том числе не смог этого избежать.
Ральф, облокотившись на мойку в кухне, пытался с помощью бренди подавить свою злобу на мать. Глянув на Барбару, он сразу понял: что-то произошло.
— Что случилось?
Барбара взяла стакан и тоже налила себе бренди.
— Корнблюм застрелился. Мама только что мне рассказала. Было сообщение в газете.
Ральф на какое-то время задумался.
— Корнблюм?.. Ах, Корнблюм! Мэр, на которого хотели повесить убийство проститутки…
— Да, и обвинение было снято; но его жена, конечно же, не была в восторге от того, чем занимался ее муж. Газета предполагает, что он застрелился, поскольку его жена отказалась пойти с ним на примирение. — На какое-то время Барбара замолчала, а потом тихо добавила: — Но это ведь не причина, чтобы кончать с собой.
— Это расстроило тебя, не так ли?
— Ты знаешь, что между адвокатом и доверителем всегда возникают особые отношения. А если дела идут успешно, то при этом еще и появляется большое доверие… — Барбара задумалась. — Поначалу с Корнблюмом было очень тяжело. Он просто не хотел открываться. В нем были только страх и недоверие. Но в какой-то момент лед вдруг растаял. Даже не знаю, почему; может быть, он понял, что я действительно его единственный союзник и что смогу помочь ему только в том случае, если он будет со мной абсолютно честным… После этого открылись все шлюзы. Ведь Корнблюм годами жил в постоянном обмане, и для него это было освобождением — открыть душу. Он полностью мне доверился. Мне кажется, я смогла понять, что происходит в его душе.
— Собственно говоря, в нем было именно то, что ты презираешь. Внешне — вполне приличный, респектабельный гражданин, за которым скрывается любитель утех, способный проводить свое свободное время в борделе… Ты, как правило, испытываешь отвращение к таким людям.
— Да, это правда. Но если человек рассказывает о себе всё, ты начинаешь понимать те вещи, к которым до сего времени, может быть, относилась негативно. У него была своя история, в которой он объяснил, почему был таким, каким был.
— В любом случае, — сказал Ральф, — тебе абсолютно не в чем себя упрекнуть. Ты сделала для него все, что могла. Ему был вынесен оправдательный приговор, большего он не мог требовать. Его разрушенный брак — это уже не твоя проблема.
— Я себя ни в чем не упрекаю. Меня просто это… потрясло. Наверное, так происходит всегда, когда самоубийство совершает тот, кого ты знаешь. И в значительно большей степени, чем когда человек умирает естественной смертью. Удивительно, насколько велико, насколько непреодолимо должно быть то отчаяние, которое его переполняло… Тебе не кажется?
Ральф задумчиво посмотрел на нее; как всегда, в его взгляде была та нежность, которая заставляла ее чувствовать свою вину.
— Наверняка, — ответил он.
Некоторое время они молчали, потом Барбара неожиданно спросила:
— Ты всегда был уверен в том, что постоянно будешь заниматься своей профессией?
— Что ты имеешь в виду? — удивленно спросил Ральф.
— Ну, до выхода на пенсию. Будешь ли ты всегда до этого времени работать адвокатом.
— Я не учился ничему другому.
— Можно заниматься и тем, чему не учился.
— Ей-богу, не понимаю, к чему ты клонишь. — Он казался обеспокоенным. — Я имею в виду — именно ты. Для тебя ведь твоя профессия — это сама жизнь. Для тебя нет ничего более важного. Поэтому я никогда не думал, что такой вопрос, который ты задала, вообще может возникнуть в твоей голове.
— Иногда моя профессия просто действует мне на нервы, — сказала Барбара.
И в следующий момент, к своему собственному ужасу, разрыдалась.
В теплой, уютной постели она постепенно успокоилась, но чувство подавленности осталось. Барбара пролила целые потоки слез, она всхлипывала и дрожала. Ральф чувствовал себя совершенно беспомощным.
— Что случилось? Успокойся же, — повторил он несколько раз. Наконец заключил ее в свои объятия, сначала неуверенно, не зная, как она на это отреагирует. Но плач так сотрясал ее, что Барбара, казалось, не заметила, что Ральф ее обнял. Она не могла говорить, и он просто предоставил ей возможность выплакаться — и только мягко гладил ее по волосам. Когда же ее рыдания затихли, спросил:
— Это из-за самоубийства Корнблюма?
— Я… не знаю, — выдавила Барбара, но тут же поняла, что это не так. Хотя ей самой не было понятно, из-за чего началась истерика, она все же осознавала, что это не связано с бедным Корнблюмом. Его самоубийство напугало ее — и испуг явился запускающим механизмом нервного срыва.
«Но почему, почему?» — спрашивала она себя, свернувшись в постели в позе эмбриона. Может быть, тот факт, что они сидят здесь в снежном заточении, значительно больше расшатал нервы, чем ей казалось… Или в ней поселилось скрытое чувство клаустрофобии, пробившее себе дорогу… А может быть, ее запутанные чувства к Ральфу постепенно довели ее до помешательства… Или то, что они уже без малого неделю сидят здесь и не могут толком найти выход из собственного безмолвия… Но как все это связано с ее профессией, с внезапной мощной потребностью от всего освободиться?
…Это вечное чувство пустоты в желудке постепенно сводит с ума!
Барбара стала вспоминать, когда она в последний раз плакала. Дело это оказалось непростым, поскольку такие эпизоды случались редко. Ей припомнился процесс, в котором она за два года до этого выступала защитницей; довольно запутанное дело о жестоком обращении с детьми, потребовавшее очень внимательного отношения и вызвавшее много эмоций. Барбара, как адвокат, получила свою долю гнева, направленного на подозреваемого, а впоследствии и обвиняемого. Она вчистую проиграла процесс, и в течение нескольких дней газеты ерничали и осыпали ее ехидными насмешками. И наконец однажды, когда она утром читала бульварную газету, нервы ее не выдержали, и Барбара в течение двадцати минут плакала навзрыд: от злости, ярости и оттого, что она просто не привыкла проигрывать.
Это была новая мысль: может быть, она плакала, потому что испытывала чувство поражения? Тем, что доверитель застрелился, ее эго был нанесен удар. Неужели он лишил ее, таким образом, победы, а она до сих пор не научилась мириться с тем, что все может выйти из-под ее контроля? Сколько еще было в ней от той девушки, которой она когда-то была и о которой больше не хотела вспоминать, раз такая история выбивает у нее почву из-под ног?
Перед этим, на кухне, Барбара в какой-то момент высвободилась из объятий Ральфа и опустилась на один из стульев, стоящих у стола. Она знала, что выглядит сейчас как зареванный ребенок: бледные щеки, красные глаза, распухший нос и растрепанные волосы. Она немного отдышалась, и Ральф сделал ей чай из листьев мальвы — его мать всегда утверждала, что он обладает успокаивающим действием. Потом нашел в телефонной книжке номер Синтии Мур, владелицы универсального магазина, и исчез в гостиной, чтобы позвонить ей и спросить, какова ситуация в деревне и когда можно рассчитывать на помощь. Барбара небольшими глотками пила чай. Она слышала, как Ральф разговаривает, но не могла разобрать, что именно он говорит. Наконец он вернулся в кухню.
— Синтия считает, что завтра я должен обязательно поехать на лыжах в деревню. Они не успевают с уборкой дорог. Тракторы чистят главную улицу, но они не могут расчищать каждую второстепенную дорогу, ведущую к отдельным домам. Так что нам остается только этот вариант.
Барбара кивнула.
— О’кей, — произнесла она пискляво.
Ральф озабоченно посмотрел на нее.
— Всё в порядке?
— Да, все нормально, — ответила Барбара и тут же опять начала плакать.
Ральф решительно поднял ее со стула и взял под руку.
— Ты сейчас же пойдешь в постель, — сказал он, — а эту проклятую рукопись оставишь здесь, внизу. Это многочасовое чтение при плохом освещении постепенно сведет тебя с ума.
Наверху он помог ей раздеться; при этом Барбара не думала о том, что уже давно избегает его присутствия, когда не одета. Она натянула футболку и толстый свитер, а когда легла в постель, Ральф заботливо укрыл ее. Она отметила, что ей приятна его забота, хотя раньше она всегда противилась, когда за ней кто-то ухаживал.
— Спасибо, — тихо сказала Барбара.
— Я внизу, если что, — сказал он и вышел из комнаты.
Через час она поняла, что не может уснуть. Сначала ее изнурили слезы, а теперь возникло чувство беспокойства, которое, казалось, усиливалось с каждой минутой. «Вероятно, Ральф ошибся, — думала она, ворочаясь в постели. — Чай из мальвы — это не успокоительное средство, а в чистом виде возбуждающее».
Попробовала щелкнуть выключателем, но света по-прежнему не было. Барбара стала ощупывать тумбочку, потом наконец нашла спички и зажгла свечи на подсвечнике. Посмотрела на часы. Стрелки показывали начало одиннадцатого. Слишком рано для такой полуночницы, как она.
Барбара вспомнила о рукописи, которая осталась внизу на кухонном столе. Даже если Ральф считал, что причиной ее нервного срыва явилось многочасовое чтение, ну и что? Она была совершенно уверена в том, что ворочаться без сна в постели гораздо хуже. То, что Барбара читала «дневник» Фрэнсис, как Ральф называл его, все равно с самого начала было для него словно бельмо на глазу. И потом, это не дневник! И потом, из всех, кто там упоминался, больше никого не осталось в живых!
Ей не терпелось приступить ко второй части рукописи. В конце концов Барбара встала. Осторожно спустилась вниз — может быть, Ральф ничего не заметит… Правда, она в любом случае не позволила бы ему давать ей указания, но сейчас не хотела с ним спорить. Только что он был таким заботливым… Странно, что ей было немного больно вспоминать об этом.
Из-за осторожности Барбара не стала брать с собой свечу, так как свет наверняка привлек бы внимание Ральфа. Ей пришлось некоторое время постоять на темной, ледяной лестнице, пока глаза не привыкли к темноте. Теперь она могла спуститься вниз. Дважды скрипнули ступени, но потом все стихло. Может быть, Ральф уже давно спит…
В кухне Барбара ориентировалась без каких-либо затруднений. В окно падал лунный свет, освещая стоящие на столе пустые стаканы из-под бренди, тарелки с крошками хлеба, заварочный чайник. От плиты шел небольшой жар. Барбара собрала рукопись и вышла из кухни так же тихо, как и вошла в нее.
Идя по коридору, невольно посмотрела через открытую дверь в столовую — и резко остановилась.
Она увидела Ральфа.
Точнее сказать, лишь его силуэт на фоне холодного света, проникавшего снаружи. Он стоял у окна, повернувшись к ней спиной. Барбара не знала, заметил ли он ее, или ему было просто безразлично, что она бродит здесь, внизу. Ральф стоял неподвижно и смотрел в окно; и что-то в его позе — слегка ссутуленные плечи, напряжение во всем теле? — выдавало его одиночество. В бессловесном взаимном выражении чувств, которого не было даже в лучшие годы их влюбленности, Барбара ощущала, насколько одинок он был и какую боль ему причиняет это одиночество. Она порывисто и испуганно вздохнула, и Ральф обернулся. Казалось, он не удивился, увидев ее перед собой, — возможно, перед этим слышал ее шаги.
— Не можешь уснуть? — спросил он.
Барбара подняла рукопись вверх и виновато улыбнулась.
— Не могу. Нужно что-то почитать на ночь.
Ральф кивнул.
— Иногда это помогает. Я имею в виду — если не можешь уснуть.
— Тоже скоро ложишься?
— Да. Но еще не поздно. — Он сделал движение головой в сторону окна. — На улице очень светло.
— Знаю. Уже видела, когда была в кухне.
— Ты ничего не надела на ноги, — сказал муж. — Зачем ты стоишь на холодном полу?
Барбара посмотрела на свои босые ноги. Пальцы невольно подогнулись, прячась от холода, шедшего от плитки.
— Пойду наверх, — сказала она чуть смущенно. — Спокойной ночи.
Они посмотрели друг на друга. И вдруг Барбара разом поняла, почему она плакала. Она плакала по той же самой причине, по которой Ральф стоял здесь, всматриваясь в ночь. В какой-то момент, сегодня, в последнюю ночь или за прошедшие дни, оба они осознали, что все прошло. Они так и не нашли дорогу друг к другу. Вероятно, она больше не существует, и уже давно. Они просто этого не замечали, или не хотели замечать. Теперь это осознание поразило ее как удар и выбило почву из-под ног. Они не могли больше обманывать себя, скрываться где-то в этом занесенном снегом доме, в котором они в буквальном смысле застряли вместе со всеми их проблемами.
Барбара повернулась и стала подниматься по лестнице. От холода у нее ломило ноги. Она энергично захлопнула дверь и, стуча зубами, залезла под одеяло. Тепло приятно охватило ее, как чьи-то объятия.
«Я не хочу сейчас задумываться, — сказала она себе, — просто не хочу сейчас вообще ни над чем задумываться».
Листы бумаги зашелестели в ее руках. От них исходил запах древесины, и Барбара ощутила его успокаивающее действие. Она стала искать страницу, на которой остановилась.
«Золотые дни. Что-то от их блеска вернулось».
Барбара перевернула страницу. За ней шел лист, на котором стоял только заголовок «Часть 2», а дальше следовали рукописные записи Фрэнсис Грей. За все эти годы синие чернила поблекли, почерк был неровным. Барбаре пришлось потрудиться, чтобы разобрать текст.
«В течение двадцатых годов мне удалось снова добиться подъема фермы, и я ухитрилась пройти без ущерба даже тридцатые годы, которые ознаменовались всемирным экономическим кризисом…»
