Мы движемся на восток. На белом снегу долины уже отчетливо заметно красное пятно, над которым кружит черное воронье. Я смотрю в зрительную трубу: волки из стаи Ламаров с окровавленными мордами энергично вгрызаются в тушу только что заваленного лося, который стремительно превращается в собственный скелет. Острые лосиные рога потеряли горделивый вид, изувеченная голова мордой вверх лежит рядом на снегу, как охотничий трофей. Похоже, воронам и сорокам мало что достанется. Но, судя по их терпеливому ожиданию, им и того хватит: доедать остатки – их основной способ пропитания. Всего возле туши девять волков, семеро из них уже насытились и с довольным видом растянулись на заснеженной земле.

Время немного пофилософствовать. Лось, бьющийся за жизнь, становится плотью, костями и нервами волка, чья вечная цель – догнать и убить животное, бегущее от смерти, от судьбы, которую вершат такие же живые существа, как и он сам. Говоря на языке «Звездного пути», Хищник предопределяет участь Борга. В небе над жертвой с карканьем кружатся создания, чьи тела тоже сотканы из плоти лося. Проходит время, и Хищник гибнет. То, что когда-то было убитым лосем, а потом превратилось в волка, ворона или медведя, теперь прорастает травой, и по отношению к ней хищником становится уже сам лось. Он ест эту траву, и трава входит в его кровь и плоть: одно из многих колес Вечности совершает полный круг. И это вечное вращение колес способен прервать только человек – питающийся Боргами Супер-Борг.

Я топаю ногами, пытаясь понять, отмерзли они окончательно или нет. Пока волки предаются сытому сну, мы, наблюдатели, ждем их пробуждения, смотрим по сторонам, болтаем, чем-то перекусываем, обсуждаем, у кого теплее ботинки и рукавицы, – в общем, делаем все что угодно, только не греемся. Рик рассказывает мне историю о годовалом слабеньком волке по имени Треугольник – так его назвали из-за белого треугольника на груди. Времена у стаи тогда были тяжелые. Волки совершенно обессилели от чесотки, вдобавок соперники только что убили их матриарха.

Однажды утром годовик Треугольник и его сестра трех с половиной лет столкнулись с тремя чужими враждебно настроенными волками. Брат и сестра бросились бежать и – то ли специально, то ли поддавшись панике – разделились. Агрессоры кинулись в погоню за сестрой. Она бегала быстрее всех в стае, но один из волков все же нагнал ее и повалил наземь. Вырвавшись, волчица вскочила на ноги и со всех сил помчалась в сторону реки. И еще дважды ей удавалось выскользнуть.

В четвертый раз все три брата-волка набросились на нее одновременно. Поверженная, она отчаянно отбивалась. Двое волков, злобно тряся головами, кусали ее за живот и бедра, а третий, самый большой, готовился сомкнуть мощные челюсти на горле.

Внезапно большой волк отстранился – зубы уперлись в радиоошейник волчицы. Быстро сообразив, в чем дело, он поменял положение челюстей, но не успел нанести смертельную рану. Глядя в зрительную трубу, Рик с изумлением увидел маленькое черное пятно – кто-то вмешался в борьбу и спутал планы агрессоров. Это был слабый, болезненный Треугольник – он примчался, чтобы вырвать сестру из лап смерти.

Его появление ошарашило нападавших: от неожиданности они отпустили волчицу. Она мигом вскочила на ноги и побежала к реке. Конечно, Треугольник сумел отвлечь волков лишь ненадолго – на берегу они нагнали ее, и все четверо начали барахтаться в воде. Треугольник снова смело бросился сестре на помощь. Воспользовавшись общей неразберихой, она в несколько прыжков преодолела реку и понеслась по долине на север, стремясь в свое семейное логово.

А все три волка пустились вслед за Треугольником. И в этой, пожалуй, самой странной за всю историю заповедника гонке маленький и слабый годовалый волк сумел оторваться от преследователей. В конце концов они сдались и медленным шагом направились по долине в сторону юга.

Сестра Треугольника вернулась домой спустя полторы недели. Она выздоравливала. Треугольник продолжал охотиться и еще несколько месяцев бегал вместе со стаей. Но зудящая чесотка и раны, полученные во время борьбы, окончательно подорвали и без того слабое здоровье. Он не сумел выжить.

Рик считает его героем.

Хм. Человека можно назвать героем, это да. Но разве молодой волк, ввязываясь в борьбу, мог о чем-то думать?

– Героизм – это не мысли, а дела, – говорит Рик. – Представьте себе пожарного, который врывается в горящий дом, чтобы спасти незнакомого ребенка. Разве у него есть время для раздумий? Герой – это тот, кто рискует своей жизнью ради другого. Треугольник, молодой и слабый, не раздумывая бы умер за свою старшую сестру. Добавить здесь нечего.

Проспав пару часов, волки просыпаются и приветствуют друг друга с радостным воодушевлением. Потом отбегают совсем недалеко и начинают выть. Мы замолкаем и зачарованно слушаем. Волчья песнь завораживает, она полна глубоких чувств – и вместе с тем совершенно необъяснима. Голоса колеблются, взлетают и падают, в них звучит и радость, и скорбь. Это похоже на волшебство.

Мы слушаем, не в силах оторваться. Почему-то волчье пение очень важно для нас. И это кажется странным – ведь другие животные, похоже, вообще не прислушиваются к нашей, человеческой музыке. Так, может быть, именно музыка – и то, как она трогает нашу душу, – и «делает нас людьми»? А волчий вой – это музыка, которую волки создают только для себя?

Музыка – естественно – попадает в диапазон человеческого слуха, ее ритм соответствует ритму сердцебиения или шагов, а рисунок и интонации сравнимы с теми, что присутствуют в человеческой речи. Эти особенности звука, ритма и тона в науке называются паралингвистическими характеристиками и обозначаются общим термином «просодия». Просодия указывает на звуковые особенности речи человека. Например, именно благодаря просодии слушатели могут отличить мягкие успокаивающие звуки от крика – даже на незнакомом языке. Именно благодаря просодии соло на фортепьяно, скрипке, саксофоне или гитаре может звучать как рассказанная человеком история, несмотря на отсутствие слов.

Звук также способен передавать эмоции между представителями разных видов. Собаки понимают, когда люди ссорятся. А мы воспринимаем рычание как угрозу. Эмоциональная нагрузка звуков, издаваемых животными, отчасти имеет древние корни. Наша общая способность воспринимать их передается по наследству. Маленький ребенок, собака или лошадь – у всех серия коротких звуков повышающейся тональности вызывает тревогу. Долгие звуки понижающейся тональности успокаивают, а один короткий резкий звук способен остановить расшалившуюся собаку или ребенка, запустившего руку в банку с печеньем.

Психологи, изучающие эти корни и общее восприятие звуков, говорят о «происхождении просодии до появления человека». У людей – и, вероятно, остальных животных – основы восприятия закладываются в утробе матери. Еще до появления на свет человек слышит биение материнского сердца, интонации ее голоса, ритм ее шагов. Новорожденный понимает тональность голоса матери. (Многие птицы, кстати, начинают петь своим птенцам, как только те проделывают крошечную дырочку в скорлупе яйца.) Во многих культурах большинство музыкальных инструментов издает звуки в диапазоне от двухсот до девятисот герц, что соответствует голосу взрослой женщины. И это не случайное совпадение.

Если требуется более открытое выражение чувств, на помощь приходит поэзия. Кто не замирал в восхищении, слушая бразильского исполнителя босановы – даже не зная португальского? Кого не трогали религиозные гимны или народная музыка с непонятными словами, опера с непонятными словами или рок-музыка – тоже с непонятными словами? Пение на незнакомом языке предлагает чистейшую просодию; мы не понимаем слов и поэтому реагируем только на звуки и ритмический рисунок. Некоторые даже считают: если вербальное значение остается по другую сторону языкового барьера, это подчеркивает музыку, передаваемую голосом. Если бы стихи были важнее мелодии, мы слушали бы чистую поэзию. Или читали либретто. Но мы так не делаем – музыка важнее.

В каком-то смысле музыка переводит в абстрактную форму тональность и ритм нашей жизни и возвращает их нам в виде акустического набора эмоциональной стимуляции. Прослушивание музыки меняет химию мозга, например повышает уровень норэпинефрина, улучшая настроение. Слово «музыкальность», похоже, указывает на то, насколько успешно музыкальные звуки отображают, передают и вызывают чувства. Но сила воздействия музыки на эмоции зависит от степени знакомства слушателя с просодией музыки, с ее тональными и ритмическими характеристиками. У людей некоторые из них универсальны, а некоторые определяются культурой. В конкретной культуре инструменты часто отражают тональные характеристики языка. Вспомните резкие, звенящие звуки восточных инструментов, медлительность американского кантри и слайд-гитары рок-музыкантов.

Почему другие животные не воспринимают человеческую музыку? Не потому, что люди не пытались их научить. Например, исследователи сообщают, что «голуби, которых тренировали различать „Токкату и фугу ре-минор“ Баха для органа и „Весну священную“ Стравинского для оркестра, в конечном итоге научились различать эти произведения, но обучались медленно и делали это плохо».

Некоторые животные проявляют интерес к музыке. Мой друг Даррел говорит, что его черепаха «любит мексиканскую музыку» и начинает бегать, когда ее слышит. Наша зеленощекая попугаиха Розочка принимается энергично отплясывать под ритмичную музыку, особенно если в ней звучат перкуссионные инструменты. В интернете можно найти массу видеороликов с танцующими попугаями, например Снежком, белым австралийским какаду.

На самом деле многие другие животные воспринимают нашу музыку как нечто среднее между интересным и раздражающим. Два вида обезьян, которым предоставили право выбора, предпочитали медленный ритм, а не быстрый, Моцарта, а не рок, но, если среди вариантов оказывалась тишина, они выбирали тишину.

Но, по всей видимости, это происходит потому, что они слушали человеческую музыку. Эта музыка отображает звуки и ритмы, соответствующие характеристикам человека. Когда обезьянам семейства тамаринов проигрывали успокаивающую и возбуждающую музыку, они успокаивались в обоих случаях. Ритм «быстрой» музыки, возбуждающей людей, едва достигает частоты сердцебиения у обезьян в покое. Людей он бодрит, но тамарины не нашли в нем ничего возбуждающего.

А если, проанализировав все, что делает человеческую музыку привлекательной для людей, создать обезьянью музыку? Исследователи попробовали и это.

Они изучили диапазон, ритм и изменение тональности звуковых сигналов, которыми обмениваются эдиповы тамарины, а также частоту их сердцебиения. (Например, частоты почти всей человеческой музыки находятся в диапазоне от двухсот до девятисот герц, а частота звуковых сигналов угрозы у тамаринов составляет от тысячи шестисот до двух тысяч герц.) Затем исследователи создали музыку с такими параметрами. Они старались не имитировать крики обезьян и использовали музыкальные приемы из человеческой музыки, такие как контрапункт, разрешение аккордов, и применяли структуру типа A-B-A. Они сочиняли разные мелодии, которые должны были успокаивать или возбуждать обезьян. Музыка исполнялась на виолончели. Это были первые в мире произведения, написанные для тамаринов. Обезьяны реагировали на музыку так, как и рассчитывали композиторы. Прослушав успокаивающую музыку, тамарины меньше двигались и больше ели. После возбуждающей музыки они, как правило, сидели и наблюдали за тем, что их окружает.

По всей видимости, сочиненная для обезьян музыка вызывала ту реакцию, которой добивались ученые. (Исследователи отмечали: «Нам самим и всем остальным, кто слушал музыку тамаринов, она не казалась приятной, и можно предположить, что тамарины точно так же реагируют на человеческую музыку».) Звук может передавать эмоциональные характеристики, такие как гнев, страх, радость, любовь, печаль и волнение, а также разную интенсивность этих чувств. Музыка способна выражать эти чувства. Музыка – одна из лучших форм эмоциональной коммуникации, которые нам известны. Чувства, передаваемые музыкой, влияют на ваши чувства; возбуждающая музыка приводит вас в возбужденное состояние. Это еще один пример «эмоциональной заразительности». И действительно, вся музыка основана на эмоциональной заразительности, которая связана со способностью человеческого мозга перенимать эмоциональное состояние других. Способность перенимать эмоциональное состояние, как мы знаем, называется эмпатией: прочувствуйте музыку.

После того как вой стихает, волки перекусывают, а затем устраивают шумную возню. Потом снова еда и сытый сон. К обглоданной туше подходят два койота, но волки, лежащие на снегу всего метрах в двадцати от груды костей, уже так объелись, что не обращают на них внимания. Они будут есть и спать весь следующий день и следующую ночь. Я оставляю их наедине с их волчьими снами. Голоса приходят и уходят. Песня остается. Но и ее можно заставить умолкнуть.

На рассвете температура падает до минус двадцати градусов. Еще один холодный весенний день. Долина реки Ламар снова застывает в оцепенении, словно заколдованная. Тишина, неподвижность.

Я один, полный решимости сам обнаружить волков на этом пронизывающем холоде. Всматриваясь в дальние склоны долины, ищу не самих волков, а признаки их присутствия – цепочки следов на свежем снегу, а может, слетающихся ворон.

Приходит Даг Маклафлин.

Все еще надеясь что-нибудь обнаружить раньше его, я пристально вглядываюсь в одно из снежных полей, но тут раздается его голос:

– Есть один.

Ну что ты будешь делать!

На далекой линии горизонта по заснеженному уступу над лесом идет волк. Мой взгляд скользит по голой пологой кромке – вниз, к покрытому снегом склону. В самом низу этого склона, где он переходит в дно долины, я вижу цепочки следов, широкое пятно из меха и крови, несколько воронов. Еще дальше, за небольшим бугром, виднеется голова орла, который что-то энергично тянет. Значит, вся туша лежит там, скрытая из виду.

Прямо над этим местом, выше по склону – на это тоже указывает Даг, – в огромном гнезде из прутьев в кроне тополя высиживает птенцов самка орла. Мне никогда не приходилось бывать в месте, где так яростно сталкиваются весна и зима. Прибегает койот и начинает резко дергать за край туши, которую терзает орел.

Теперь все девять волков из стаи Ламаров, четыре черных и пять серых, выходят из леса и начинают спускаться по пологому склону, прокладывая в снегу новую тропу к туше мимо клочков меха и пятен крови – непринужденно, словно возвращаются к салат-бару. Старшая сестра бежит слева как вожак стаи. Ее сестра из того же помета, ниже рангом, Темно-Серая, держится рядом. Похоже, сейчас они настроены дружелюбно по отношению друг к другу.

Крадущиеся койоты чувствуют подавляющую уверенность волков. Волки на своей территории, сытые, не мерзнут под слоем густого меха – они здесь главные и, естественно, неприкасаемые.

Из-за маленького пригорка один волк выволакивает красную грудную клетку и позвоночник лося. Головы нет. Другой волк тянет к себе большой кусок шкуры. Остальные отрывают отдельные ребра или находят кости ног, садятся и начинают грызть. Этим волкам требуется приблизительно три лося в неделю. Примерно в полутора километрах от набивших брюхо волков я вижу трех лосей, мирно пасущихся на заросших ивняком берегах реки.

После того как волки наелись вволю, эти почти погодки начинают гоняться друг за другом, слегка покусывая за морду, совсем как наши собаки дома. Странно, что после настоящей охоты и обильной еды волкам еще нужно играть в кусающегося дракона. Но все время сохранять серьезность и не играть… наверное, волкам тоже нужен баланс в жизни.

Напрыгавшись, они отходят на несколько метров в сторону и меховыми ковриками укладываются на снегу, словно на пляже, не делая попыток свернуться в клубок и сохранить тепло. Им не холодно, и они не хотят есть. В отличие от меня.

Темно-Серая просыпается. Эта трехлетка с покладистым характером любит щенков. Причина ее низкого статуса – сестра, та самая, которая не выносит Восемь-Двадцать. Темно-Серая идет по склону холма вверх и исчезает в лесу.

– Может, ищет Восемь-Двадцать? – вслух размышляет Лори.

Пару часов спустя просыпается остальная стая. Звери потягиваются, оправляются. Потом сбиваются в кучу, виляют хвостами, лижут друг другу морды. Играют, но не слишком активно. Затем несколько минут все воют. И снова ложатся отдохнуть.

Еще через час Рик ловит сильный сигнал от Восемь-Двадцать. С того же направления, где находятся спящие на склоне волки. Приближается к ним? Должно быть, она колеблется.

Ее мстительная сестра по-прежнему спит.

Чуть позже становится ясно: Восемь-Двадцать держится на расстоянии от остальных – но не уходит.

– А где Семь-Пятьдесят пять? – интересуется Лори. Сигнала от него нет. И не было весь вчерашний день.

– У него есть веская причина для опасения, – замечает Даг. Они разговаривают, не отрываясь от зрительных труб, ищут следы присутствия Восемь-Двадцать.

– Да, – с готовностью соглашается Лори. – Но что, если те самцы действительно хотели его убить? В последний раз они вполне могли это сделать.

Начинается метель. Мы почти не шевелимся.

Недавно кто-то видел медведя гризли, который скрылся в ивняке в районе Слияния. Не найдя лучшего занятия, чем поездка в метель, мы преодолеваем километра три до того места, где заросшая ивняком пойма Сода-Бьютт-Крик превращается в реку Ламар.

В холодной мартовской воде, под густым снегом, падающим с неба, вверх по течению плывет выдра.

Медведь приходил к старому скелету лося, торчащему из-под снега. Проснувшись от зимней спячки в холодном начале весны, он всю ночь грыз мозговые кости и, возможно, высасывал мозг из замерзшего черепа. Скелеты убитых зимой животных не теряют своей ценности на протяжении нескольких недель и служат пищей многим хищникам. Волкам, койотам, лисам… Воронам, орлам, сорокам… Что посеешь, то и пожнешь – это напрямую относится к волкам.

Черный волк из стаи Ламаров, который спал в том месте, откуда мы только пришли, уже здесь! Как ему это удалось? Теперь мы видим: вся стая каким-то образом пробралась сюда по снегу раньше нас. Направляясь сюда, мы думали, что оставили их. Но они оказались здесь. Как по волшебству.

Кажется, что волки почти плывут по крутому склону. Мы еще никогда не были так близко от них – нас разделяет около сотни метров. Я разглядываю в трубу самца из стаи Худу, Высокого Серого, который трусит вдоль зарослей ивняка, и его янтарные глаза на долю секунды фокусируются на мне. Однако волк не проявляет интереса и не задерживает взгляд.

Они обнюхивают замерзшие кости и ложатся на снег, не обращая внимания на метель; им так же комфортно, как Чуле и Джуду у нас дома на коврике. Если меня что-то и пугает в волках, так это их непринужденность, которая подчеркивает мою уязвимость.

Туман и сильная, почти горизонтальная метель обрушиваются внезапно, словно опускается белый театральный занавес, а когда пелена рассеивается, волков уже не видно.

В половине четвертого дня я покидаю долину реки Ламар. Вдалеке воют два невидимых волка. Звуки то усиливаются, то ослабевают. Эти волки перемещаются. Кто они? Подобно дымовым сигналам, вой раздается через определенные промежутки времени. Послание, расшифровать которое мы пока не в силах.

Мы замечаем черного волка, пересекающего маленькую поляну на заросшем густым лесом склоне. Вздыбленный загривок, худоба – этому одиночке еще не исполнилось и двух лет. Больше ничего мы о нем сказать не можем. Этот волк удаляется от другого, который, кажется, тоже не стоит на месте.

Оторвавшись от зрительной трубы, я смотрю на движущуюся черную точку – волк исчезает за гребнем. Мы проезжаем три километра, чтобы открылся вид на противоположный склон горы, и на усиливающемся холоде ждем, не появится ли черная точка снова.

Проходит два часа, а мы все еще ждем; время от времени до нас доносится прерывистый, приглушенный вой. Волки приближаются.

Прошло четыре часа после того, как мы видели волка. Изредка слышится вой. Ничего не видно. Но мы знаем, что черный волк по-прежнему перемещается и воет.

Снова черный волк!

В воздухе разносится отчетливый звук, который идет с холма на расстоянии не меньше полутора километров от нашего черного путешественника. Странный звук, наполовину вой, наполовину плач. Протяжный, пронизанный болью и тоской. Страдальческий. Или мне это кажется?

Там, наверху… На линии горизонта над нами появляется одинокий серый волк; он смотрит в долину, туда, где только что появился черный – всего на секунду, а затем исчез.

Черный волк, не прекращая выть, но уже невидимый, по-прежнему удаляется от серого.

Я снова смотрю на серого, который топчется в нерешительности, как потерявшаяся собака, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую. Наконец серый решает уйти; он рысцой поднимается по склону и исчезает за гребнем, на котором неожиданно появился.

– Наверное, черный – это Уголек, – говорит Лори. – Уголек – молодая самка из стаи Джанкшен Бьютт.

– А серый, должно быть, Семь-Пятьдесят пять. – Таково мнение Маклафлина.

Волк надолго умолкает. И все же… мне кажется или я действительно его слышу? Жалобный вой как будто застрял у меня в голове, и я начинаю думать, что слабый ветер действительно доносит до меня этот звук.

Мои спутники качают головами; они не слышат того, что слышу я.

Нас окликает Рик. Появился сигнал от Семь-Пятьдесят пять. Поблизости от стаи Джанкшен Бьютт. Сигнал от Восемь-Двадцать тоже регистрируется: она у болота, недалеко от отца.

Может, именно поэтому он повернул назад?

Сумерки оставляют этот вопрос без ответа.