Гибель Ноль-Шестой поставила вожака Ламаров Семь-Пятьдесят пять в отчаянное положение: он разом лишился и брата, и подруги, в паре с которой охотился. Найди он сейчас подходящую волчицу, его взрослые дочери вполне могли бы этому воспротивиться. Зиму пережили девять членов стаи: один из них – прибылой волчонок, появившийся на свет прошлой весной, остальные восемь – дочери вожака, двоим из которых почти три года. Самый возраст, чтобы интересоваться кавалерами и добиваться в стае высокого достойного положения. Старому вожаку пришлось туго.

Стая лишилась двух ключевых фигур, третий, оставшийся в живых, бродил по округе, пытаясь что-то наладить. В это время старшие дочери познакомились с двумя молодыми самцами, отколовшимися от стаи Худу. Волки этой стаи обитают за пределами Йеллоустонского заповедника, в лесах долины Санлайт, в Вайоминге. Один из кавалеров – высокий серый волк с властным характером, второй – белесый гигант с мягким нравом. Впереди маячил брачный сезон, волки предчувствовали брожение крови.

У женской части Ламаров чужаки нашли горячий прием, суливший им лакомые перспективы, но старого вожака на этом празднике жизни никто не ждал. С появлением волков из стаи Худу ему более не было места в собственной семье.

Каждый час столбик термометра опускается все ниже и ниже. Сейчас уже минус пятнадцать по Цельсию, и, хотя все говорят, что это «сухой мороз», легче не становится. Мои новые зимние ботинки рассчитаны на мороз до минус пятидесяти, они-то, может, и выдержат, но вот ноги – вряд ли. Ступни превратились в ледышки. Мне все время холодно. Исключение составляет только то время, когда в поле зрения появляются волки. Глядя на них, я забываю, что мерзну. Но сейчас волков нет. И от холода не спасают ни зимние штаны на синтепоне, ни три рубашки, ни пуховый жилет, ни парка, ни наушники, ни шарф, ни прикрывающая шею и уши от ветра зюйдвестка, ни нахлобученный поверх нее капюшон.

Температура падает, а вот дух, наоборот, на подъеме. Наверное, он передается нам от волков, которым этот леденящий душу холод нипочем.

В какой-то момент казалось, что все еще может вернуться на круги своя. Семь-Пятьдесят пять обольстил волчицу их стаи Молли, которую и раньше знал. После спаривания она понесла, и он привел беременную подругу в долину реки Ламар. Логовища для волков обладают особой притягательностью; старый вожак показал новой волчице логово, в котором в течение пятнадцати лет появлялись на свет члены его семьи.

На первый взгляд все складывалось как нельзя более удачно: взрослые дочери со своими кавалерами из стаи Худу находились за пределами Йеллоустона, и Семь-Пятьдесят пять мог сохранить за собой статус альфа-самца на своих охотничьих угодьях. Все довольны.

То, что волчице из стаи Молли суждено было принести волчат в семейном логове Ламаров, выглядело как насмешка судьбы, потому что две этих стаи были заклятыми врагами. Возможно, новая «мачеха» Ламаров участвовала в попытке волков из стаи Молли прорваться к этому логову, когда отвлекавшей их Ноль-Шестой удалось обмануть преследователей и ускользнуть через овраг, перерезавший внешнюю стену утеса.

Пролетели три бурных месяца, и старшие дочери Ламаров со своими кавалерами из Худу вернулись в Йеллоустон. Это была уже другая стая, с новой расстановкой сил. Увидав рядом с отцом незнакомую волчицу, они, возможно, вспомнили ее по запаху, если она была тогда среди атакующих из стаи Молли. Или, возможно, просто увидели в ней захватчицу семейного логова, которая, кроме всего прочего, собирается охотиться на их территории. Гибель Ноль-Шестой нарушила равновесие, и в стае началась смута, как это бывало у людей, когда убийство вождя или князя приводило к кровопролитной борьбе за власть.

Не успели сгуститься сумерки, как волчицы из стаи Ламаров чуть не разорвали новую «мачеху» в клочья. Но единства в стае не было. Наблюдатели заметили, что черный волчонок, которому был почти год, явно «хотел к папе».

– Семь-Пятьдесят пять был где-то позади нас, мы слышали, как он воет, – рассказывал Даг Маклафлин. – Многие в стае ему отвечали, но идти на его зов никто не решался. А этот черненький решился. Он, видать, сказал себе: «Я еще маленький, хочу к папе!» – и, бросив остальных, пошел по следу отца чуть не за три километра.

Но, когда выяснилось, что рядом с папой незнакомая волчица, волчонок «растерялся». Почуяв новый запах, он, по словам Маклафлина, «бросал след и возвращался назад, чтобы снова взять след отца. Ему вроде бы и любопытно было, что это за новенькая, но он явно побаивался, что впереди ждет засада». Так волчонок нерешительно продвигался вперед, пока наконец не увидел отца.

– Он встретился с отцом глазами, и в них явно читался немой вопрос: «Папочка! Ой, а это еще кто?»

Волчонок принял позу подчинения и пополз к отцу на брюхе, всем видом показывая обоим взрослым волкам, что угрозы он для них не представляет. Хотя порой у доминантных волков демонстрация своего господствующего статуса остальным членам семьи, которых они долго не видели, может протекать довольно агрессивно, Семь-Пятьдесят пять только повел хвостом. Может, он почувствовал облегчение. А может, соскучился по членам стаи.

Раненая волчица, которую чуть не разорвали старшие «падчерицы», при приближении волчонка угрожающе ощерилась, но потом поняла, что его можно не бояться, потому что, во-первых, он мал и слаб, а во-вторых, его знает и любит ее спутник, которому она всецело доверяет.

На этом закат опустил занавес, и заповедник погрузился во мрак.

Еще не рассвело, когда раздался вой «новенькой», но уже с другого холма, а через какое-то время по его склону спустились в долину несколько членов стаи Ламаров. Ситуация накалялась.

Первые лучи забрезжившего солнца осветили вышедшего на дорогу Семь-Пятьдесят пять. Тут же, у дороги, были четверо его детей, решивших повидаться с папой.

Новоявленные «зятья» из стаи Худу явно не собирались уступать старому «тестю», хотя сразу в драку бросаться не спешили. Они стояли на вершине холма по другую сторону дороги. Им, выросшим за пределами Йеллоустона, дороги пришлись не по вкусу. Социальное взаимодействие, за которым они наблюдали сверху, тоже таило в себе массу неясностей. Может, они не могли взять в толк, кем этот волк приходится их новым подругам, а может, и могли: по запаху или по реакции на него остальных, которые его знали и, судя по всему, высоко чтили.

Так что «зятья» в долину не торопились, а когда все-таки пошли вниз, Семь-Пятьдесят пять сделал маленький шаг назад. Он явно не знал, как поступить. Казалось бы, это его семья. Его долина. И тем не менее с холма на него наступают два могучих волка. Двое на одного.

Он стоял как вкопанный. Семья тоже застыла на месте. Худу остановились.

– И тогда, – рассказывает Даг Маклафлин, – Семь-Пятьдесят пять трогается с места и сам идет к ним. Все трое стоят и просто смотрят друг на друга. А потом Семь-Пятьдесят пять поворачивается и бежит прочь.

– Захоти они его прикончить, – вмешивается в разговор Лори Лиман, – они могли это сделать в мгновение ока.

Семь-Пятьдесят пять был не робкого десятка, но осторожничать имел полное право, уж больно могучей статью отличались «зятья».

Понятно было, что он уносит ноги, спасая собственную жизнь. Он мчался на запад, в одиночестве, не останавливаясь, не делая попыток вернуться, чтобы найти подругу. Очевидно, он уже понял, что до утра она не дожила.

Хищники должны распознавать смерть: они знают, что в результате их действий сопротивлению добычи приходит конец и, когда добыча обмякнет, можно «переключить движок» с режима «резать» на режим «есть».

Было бы ошибкой ожидать, что у волков существует то же самое представление о смерти, что и у людей, но еще ошибочнее считать, что представление о смерти у волков отсутствует как таковое. Волк живет чужой смертью, поэтому разницу между понятиями «мертвый»/ «живой» должен представлять себе на функциональном уровне. Возможно, в его сознании это выливается во что-то вроде «раз не шевелится, можно разжать зубы». Если понаблюдать за волком в процессе охоты, мы увидим искусного профессионала, вооруженного опытом и знаниями.

Я далек от того, чтобы утверждать, что волк способен постичь суть смерти или неизбежность своего ухода. Но, с другой стороны, много вы знаете людей, готовых примириться с мыслью о собственной бренности? Большинство верит в жизнь вечную: либо в рай и ад, либо в реинкарнацию. В этом и широта, и ограниченность наших представлений: если сейчас мы существуем, то поверить, что однажды навсегда перестанем существовать, мы просто не в состоянии, потому что ничего подобного с нами раньше никогда не случалось. Концептуальные границы человеческого сознания для подавляющего большинства определяются личным опытом, и ничем другим. Так что незачем ждать от зверя больше, чем от человека.

Как волк переживает смерть своей половины?

– Мне навсегда врезался в память один случай, – вспоминает Даг Смит. – В Йеллоустоне жил волк, вожак стаи, обитавшей в окрестностях озера Харт. Он с годами начал седеть, и черный мех стал серебристо-синим, поэтому мы прозвали его Сизый. Ему шел двенадцатый год, а для волков, которые и до восьми редко доживают, это мафусаилов век.

Наблюдатели как-то заметили, что поспевать за стаей ему уже непросто. Вскоре он умер. И на следующий день его «супруга», Четырнадцатая, сделала вещь, которую ни один из специалистов по поведению волков припомнить не смог: она ушла. Бросила стаю. Бросила свою территорию. Бросила выводок волчат, которым было всего девять месяцев, – неслыханно!

– Четырнадцатая брела на запад, увязая в снегу, и зашла в такую глушь, что там вообще не было следов других животных, сплошные нетронутые снега.

Пройдя несколько километров, она остановилась на продуваемом ветрами склоне плато Пичстоун, постояла там одна и снова пошла на запад.

– Так она отмахала километров двадцать пять. Пропадала неделю, а потом вернулась к своим. Уж не знаю, что это было, траур не траур, но я эту историю никогда не забуду.

Рик рассказывает о волчице-матриархе, которую убила чужая стая. Овдовевший волк не мог успокоиться несколько дней, он все выл и выл. Так что кто-то, овдовев, ударяется в бега, кто-то воет дни напролет.

Помню, как мы с женой впервые уехали куда-то вместе. Собаки остались дома под присмотром нашего знакомого, и Чуля, образец жизнерадостности и прожорливости, два дня не притрагивалась к еде. Что, по-вашему, она чувствовала?

Когда умирает кто-то из близких, мы не можем смириться с утратой, поэтому горюем. Животные тоже не могут смириться с утратой близкого существа. Им ведомо чувство тоски. Пока оба живы, они зовут друг друга, ищут, стремятся домой, в гнездо или логово. Они ждут этого возвращения, и, если один вдруг не возвращается, второй продолжает его искать. Оставшийся в живых прекрасно знает, кого именно ищет. Потом, спустя время, он или она смиряется с утратой, и жизнь продолжается, хотя это уже совсем другая жизнь.

Семь-Пятьдесят пять бежал не останавливаясь, оставляя между собой и отринувшим его семейством километр за километром. Пробежал уже больше тридцати, миновал реку Хеллроринг-Крик, впереди маячило плато Блэктейл. За всю свою жизнь он ни разу не заходил так далеко.

Еще несколько месяцев назад он был гордым альфа-самцом всей долины реки Ламар. Его подругой и спутницей была лучшая во всем Йеллоустоне волчица, несравненная охотница на оленей. Рядом всегда находился могучий добряк-брат и три поколения потомков. И вот за четыре месяца он сначала по вине людей теряет брата и подругу, потом по вине собственных дочерей лишается новой спутницы, а затем и стаи, куда старшие дочери приводят агрессивных самцов, с которыми он не в состоянии справиться. Дома, в семье, он не чувствует себя в безопасности; на дворе самая голодная пора, а ему негде и не с кем охотиться. И волчат ему никто не принесет. Так что жизнь его по большому счету кончена.

А прошлым утром мы видели, как ревнивые старшие сестры сговорились извести младшую, молодую да раннюю Восемь-Двадцать.

– Охотники часто говорят, что даже если стая лишается вожака – это не страшно. Незаменимых, дескать, нет, – вздыхает Лори Лиман. – Есть незаменимые! Стая без вожака встает с ног на голову, как дети в классе без учителя.

Лори Лиман до того, как выйти на пенсию, много лет проработала в школе.

По злой иронии судьбы париями оказались две самые яркие особи из выживших Ламаров: альфа-самец Семь-Пятьдесят пять и его дочь Восемь-Двадцать. Стая сделала их изгоями, одиночками, лишенными будущего.

Я всегда знал, что волчья стая – это семья: отец, мать и дети; что старшие дети-поярки помогают кормить и поднимать на ноги младших. Знал, что поярки вырастают, матереют и уходят от родителей, чтобы жить своей жизнью, в собственных стаях-семьях, и так из поколения в поколение. Но я понятия не имел, что этот отлаженный процесс зависит от индивидуально-личностных особенностей участников, от их способности хранить верность или предавать, плести интриги, сколачивать коалиции, объявлять вендетту; что трагедия в семье может привести к смуте и расколу. Все это выглядит как-то уж слишком… по-человечески.

И отчасти так оно и есть. Спусковым крючком всех этих злоключений стали действия человека. По замечанию антрополога Сержа Бушара, «человек человеку волк, хотя волк такого сравнения не заслуживает».

Холмы и долины Йеллоустона заметает свежим снежком, который в лучах зари кажется розовым. Девять градусов мороза по Цельсию. Вторая половина марта.

За тысячи километров к востоку, в родных мне низовьях, лягушки встречают весну дружным кваканьем, а вернувшиеся из теплых стран скопы чинят свои огромные гнезда. Но тут, на высоте двух километров над уровнем моря, все еще царит зима. Единственный признак приближающейся весны – полдюжины гусей, пролетающих над нашими головами. Гуси знают, что свежий снег – просто бравада зимы, но солнце не спрячешь, и дни стали длиннее. Гуси верят солнцу, и правильно делают.

Общими усилиями нам удается заметить на высоком склоне окопавшихся в снегу волков. Примаки из стаи Худу успели обжиться среди потомственных Ламаров и чувствуют себя как дома. Высокий серый свесил лапы с края сугроба и дрыхнет, уткнувшись носом в наметенную за ночь порошу. Он теперь исполняет обязанности вожака. Черный волчонок стремится засвидетельствовать свое почтение старшим по званию, и примаки благосклонно принимают это. Все дружелюбно поводят хвостами и лижутся. Судя по всему, в стае утвердилась новая расстановка сил и ситуация пришла к равновесию.

У нас заработал радиоприемник – это сигналы радиоошейников. В трех-четырех километрах от нас зафиксировано нахождение двух волков, которых мы легко опознаем по передатчикам: Семь-Пятьдесят пять и Восемь-Двадцать. Мы идем к ним.

По гребню, венчающему открытый снежный склон, движутся две еле заметные даже в смотровой телескоп фигурки. Это они. Со вчерашнего дня Семь-Пятьдесят пять отмахал совершенно невероятное расстояние: до берегов Хеллроринг-Крик и обратно выйдет добрых шестьдесят пять километров. Он узнает родные места, узнает родную дочь. Среди необъятных горных далей, среди лесов и торчащих из-под снега сухих былок шалфея эти двое нашли друг друга.

На скорости почти десять километров в час они движутся по величественному ландшафту. У Восемь-Двадцать хвост на отлете – это доминантная поза. Волчица в превосходном настроении. В свои два года она уже в полном расцвете сил. Мех у нее серый, с серебристым отливом по вороту и холке и светлыми пятнами на щеках. Отцу через две недели стукнет пять, его черный от рождения мех, когда он заматерел, подернулся сединой. Так они бегут по склонам, то ныряя в чащу, то выскакивая на снежное поле.

По всем волчьим законам им удалось найти друг друга. По всем человеческим законам у нас с души камень свалился, потому что они снова вместе. Но никакое безоблачное будущее их не ждет, это я знаю наверняка. Начинать жизнь с чистого листа им будет очень трудно. Лидерские задатки Восемь-Двадцать не позволят ей терпеть рядом с собой самку, которую приведет отец. Да и он не сможет вынести общество ее кавалеров. С территорией тоже большой вопрос: им же надо охотиться, а где? Сейчас они буквально в каких-нибудь полутора километрах, считай, в прямой видимости от стаи Ламаров, которые обошлись с ними так беспощадно.

А Ламары тем временем снова кемарят. Мы стучим зубами от холода, а волки дрыхнут. Вот поярок просыпается, трусит к засыпанному снегом оврагу и возвращается назад с куском оленьей ноги, очевидно припрятанной загодя. Потом волчонок ложится и принимается ее глодать – ни дать ни взять дворняга с костью.

В три часа пополудни просыпаются остальные, теперь вся стая на ногах. Волки начинают выть. Люди умолкают.

Меня поражают их голоса. Я ожидал низкого грудного рева, но волчий вой куда выше и неожиданно разнообразнее по тембру: тут тебе и визг, и свист, и рулады, кто-то тянет отдельные длинные ноты, которые звучат, а потом угасают, – в общем, мейстерзингеры, да и только. И стоит закрыть глаза, голосов кажется больше, чем живых волков.

Вой заполняет собой долину и в моем человеческом восприятии превращается в подобие торжественного и экстатического соборного хорала, который доходит до самого сердца. Мне слышится в нем скорбное утверждение, но это ли хотят выразить волки? Что слышится им? Призывный клич? Эмоциональный выплеск? Угроза? Предупреждение? Что бы они ни говорили, что бы им ни слышалось, у меня в душе просыпается древность, бессловесная, как предрассветный сон.

Если Восемь-Двадцать и Семь-Пятьдесят пять подадут голоса в ответ, это станет началом противостояния между волками, каждый из которых считает эту долину своей. Все участники драмы понимают ее развитие. Восемь-Двадцать и Семь-Пятьдесят пять расчетливо хранят молчание. Но, как бы они ни старались, в долине им не спрятаться; стоит двинуться вперед, их тут же выдаст запах. Так что рано или поздно, но расправа их настигнет. Волки что люди, пленных не берут, так что отец и дочь обречены.

Молодая волчица растворяется в лесной чаще. Отец следует за ней. Вой понемногу затихает, и вот уже морозный воздух пронизан лишь солнечными лучами.

Около шести вечера Восемь-Двадцать сама поднимает вой.

Это тактический просчет. Ламары мгновенно подхватываются, и стая приходит в боевую готовность.

Два брата-примака Худу ничего с Восемь-Двадцать не делили. Тем не менее ведомая сучьей ревностью стая в полном составе устремляется в ту сторону, откуда донесся голос их парии-сестры.

Они скрываются в лесу у подножия холма и потом выныривают из чащи высоко на склоне, где над заснеженной просекой гора образует что-то вроде плоской полки.

Там, на приличном отдалении от Ламаров, появляется Восемь-Двадцать. Очень может быть, что ее вечерний призыв был адресован отцу. Но он как сквозь землю провалился. Радиоошейник молчит. Она решила рискнуть и подала голос, но просчиталась. Единственная родная душа, единственный старый друг не пришел на ее зов. Зато на него пришли новые враги.

Восемь-Двадцать по всем статьям превосходит своих весьма заурядных сестриц, которым, несмотря на средние данные, надобно того же, что и ей. Волчьи игры – дело тонкое. Бывает, что порой серому волку лучше бы родиться серой мышкой, с которой взятки гладки. А тот, кому много дано, за это поплатится. Именно такой конец намечается у истории, которая разворачивается сейчас перед нашими глазами. В свете заходящего солнца мы видим бегущую Восемь-Двадцать. Хвост у нее поджат, сразу ясно, что жизнь ей не мила. Мне со стороны хорошо видно и ее, и стаю. Я не знаю, видят ли они друг друга, но, судя по всему, местонахождение всех участников драмы ни для кого не секрет.