Профессор предложил выпить кофе с десертом в другой комнате. Мариана без особого желания прошла за ним в одну из дверей. Фоска указал на широкий темный диван у камина.
– Давайте присядем?
Мариане не хотелось сидеть близко к Фоске. Рядом с ним она чувствовала себя незащищенной. Неожиданно мелькнула мысль: если даже ей наедине с профессором становится так неуютно, что же тогда говорить о восемнадцатилетней девочке?
Мариана покачала головой.
– Я устала. Пожалуй, я не буду десерт.
– Не уходите так скоро! Я приготовлю кофе.
Прежде чем Мариана успела возразить, Фоска скрылся в кухне.
Мариана подавила порыв удрать отсюда. Она ощущала слабость и тошноту. К тому же досадовала и злилась на себя.
Все было напрасно: она не узнала ничего нового. Лучше и правда уйти, пока не вернулся Фоска и не начал опять с ней заигрывать, а то и того хуже…
Раздумывая, что же делать, Мариана рассеянно осматривала помещение. Ее взгляд упал на небольшую книжную стопку на кофейном столике; сверху лежал сборник Еврипида.
Она обернулась. Фоски все еще не было. Тогда Мариана торопливо приблизилась к столику, взяла книгу, раскрыла ее на той странице, где была вложена большая кожаная закладка, и увидела знакомый текст из «Ифигении в Авлиде». Он был напечатан в две колонки: с одной стороны – английский перевод, с другой – древнегреческий оригинал.
Мариана заметила, что несколько строчек в нем подчеркнуты, и, приглядевшись, сразу же их узнала. Именно они были написаны на открытке, найденной у Вероники:
ἴδεσθε τὰν Ἰλίου
καὶ Φρυγῶν ἑλέπτολιν
στείχουσαν, ἐπὶ κάρα στέφη
βαλουμέναν χερνίβων τε παγάς,
βωμόν γε δαίμονος θεᾶς
ῥανίσιν αἱματορρύτοις
χρανοῦσαν εὐφυῆ τε σώματος δέρην
σφαγεῖσαν.
– Что там у вас?
Мариана подскочила: голос Фоски раздался прямо над ее ухом. Она торопливо захлопнула книгу и с вымученной улыбкой повернулась к профессору.
– Ничего. Просто смотрю.
Фоска протянул ей маленькую чашечку эспрессо.
– Вот, пожалуйста.
– Спасибо.
– Наверное, вы уже заметили, что Еврипид – мой любимый драматург. Порой даже кажется, что мы с ним – старые друзья.
– Неужели?
– Конечно. Еврипид – единственный автор трагедий, который писал правду.
– Правду? О чем?
– Да обо всем. О жизни. О смерти. О чудовищной человеческой жестокости. Он говорит все как есть.
Фоска отпил кофе. Их взгляды встретились, и в этот миг все сомнения развеялись. Отныне Мариана была совершенно уверена: она смотрит в глаза убийцы.
Приходится констатировать, что если некто обращается к взрослому человеку властным тоном и ведет себя так, словно он его отец, этот человек часто тут же забывает о своих гражданских правах, легко позволяет манипулировать собой, восторженно приветствует нового «отца», безгранично доверяет ему и, наконец, оказывается полностью в его власти, не замечая, что постепенно попадает в положение раба, так как к такому отношению к себе он привык с детства.
Алис Миллер, «В начале было воспитание»
В дитяти зрится муж,
Как утром зрится, коим будет день.
Джон Мильтон, «Возвращенный рай»
Смерть и то, что за ней следует, очень интересовали меня с детства.
Наверное, с тех пор, как погиб Рекс.
С Рексом связаны мои самые ранние воспоминания. Великолепный пес – красивая черно-белая овчарка. Он безропотно терпел, когда я тянул его за уши или пытался сесть на него верхом, переносил все игры, которые только может придумать трехлетка. И каждый раз встречал меня с радостью и любовью, виляя хвостом. Он снова и снова показывал мне, что значит прощение.
А еще он показал, что значит смерть.
К тому времени, когда мне вот-вот должно было исполниться двенадцать, Рекс одряхлел и больше не мог справляться с овцами. Мама предложила отправить его на заслуженный отдых, а вместо него взять другую, молодую собаку.
Я знал, что отец терпеть не может Рекса. Иногда мне казалось, что он ненавидит нашего пса. Или он ненавидел маму? Она любила Рекса даже сильнее, чем я, – за его беззаветную преданность и неспособность разговаривать. Он всюду сопровождал маму, во всем ей помогал. И, как однажды выкрикнул отец в пылу ссоры, мама заботилась о нем куда больше, чем о родном муже, и кормила пса гораздо лучше, чем собственного супруга.
Я хорошо помню тот день, когда она предложила завести еще одну собаку. Мы были на кухне. Я сидел на полу и гладил Рекса, мама возилась у плиты, а отец наливал себе очередную порцию виски.
– Я не готов тратиться на двух псин, – ответил он. – Сперва я пристрелю эту шавку.
До меня не сразу дошло значение его слов. Мама покачала головой.
– Нет, – твердо отчеканила она. В кои-то веки мама была непреклонна. – Если ты его хоть пальцем тронешь, я…
– Что? – переспросил отец. – Ты мне угрожаешь?
Я уже понимал, что сейчас начнется. Надо обладать недюжинной храбростью и мужеством, чтобы защищать от отца кого-то, принимая огонь на себя. Именно так мама и поступила, решившись отстоять Рекса.
Как всегда, отец пришел в бешенство. Предчувствуя недоброе, Рекс вырвался из моих рук и выскочил из кухни. Мне бы броситься за ним, но я замешкался, а потом было слишком поздно. Я оказался в ловушке.
Отец грохнул об пол стакан, отшвырнул стол, едва не попав им в меня, и двинулся к маме. Она в ответ кидала в него тарелками.
Отец, размахивая кулаками, прорвался к ней прямо по осколкам. Мама уперлась спиной в столешницу. Ей некуда было бежать. И вдруг…
Она схватила огромный нож, которым разделывала овец, и поднесла к груди отца, целясь в сердце.
– Я убью тебя, – прошипела она. – Я не шучу.
Все замерло в онемевшей тишине.
Я осознал, что мама и правда способна его зарезать. К моему разочарованию, она этого не сделала.
Не проронив ни слова, отец повернулся и вышел, хлопнув дверью.
Несколько мгновений мама не шевелилась, а потом из ее глаз хлынули слезы. Это ужасно: наблюдать, как мама плачет. Я чувствовал себя совершенно беспомощным и слабым.
– Я сам его убью ради тебя, – сказал я.
Мама зарыдала еще горше.
А потом… мы услышали выстрел. И за ним – второй.
Не знаю, как я выбежал из дома, как очутился на лужайке. Все, что я помню, – лишь окровавленный Рекс на траве и удаляющаяся фигура отца с ружьем.
Я видел, как Рекса покидала жизнь. Его глаза остекленели, лапы одеревенели, язык посинел. Я смотрел на него, не в силах отвернуться. И уже тогда, в детстве, я чувствовал, что вид умирающей овчарки запечатлелся во мне навсегда.
Я зажмурился, но перед моим внутренним взором неизгладимым отпечатком стояло мертвое тело собаки и мягкая влажная шерсть, пропитавшаяся кровью.
Позже мы с мамой оттащили Рекса к выгребной яме и бросили туда – гнить среди смердящих тушек и требухи. И мне показалось, что вместе с Рексом в яме навсегда осталась и часть меня: то хорошее и доброе, что во мне было.
Я постарался вызвать слезы – и не сумел. Бедный пес ни разу не сделал мне ничего плохого, он дарил лишь любовь и доброту.
И все же я не мог даже его оплакать.
Вместо этого я научился ненавидеть.
Холодное, твердое зерно ненависти зародилось в моей душе, как алмаз в черной куче угля.
Я поклялся, что никогда не прощу отца. Однажды я сумею ему отомстить. Но сначала я должен был вырасти.
А пока, находясь во власти отца, я довольствовался фантазиями. В них отец страдал. И я тоже.
Запершись в ванной, спрятавшись в сарае или укрывшись на сеновале, где никто меня не видел, я мысленно покидал собственное тело и полностью отдавался воображению. В нем разыгрывались чудовищные сцены убийств: мучительных отравлений, кровавой резни и извлечений внутренних органов. Меня четвертовали, потрошили, пытали до смерти. Я истекал кровью.
Иногда я вставал на кровать и представлял, что языческие жрецы собираются принести меня в жертву, что они тащат меня к обрыву и сбрасывают в море, глубины которого так и кишат прожорливыми чудовищами.
Закрыв глаза, я спрыгивал с кровати.
И чудовища разрывали меня на части.