Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Герцен мне помог в жизни не меньше, чем самые близкие друзья. Занимался и занимаюсь им по любви. Изучая, кое-что напечатал, но еще больше осталось в тетрадях. Вот страницы из тех тетрадей, порой случайные, ни на какой «охват полный и широкий» не претендующие, лишь слегка причесанные, отнюдь не бесспорные, весьма и весьма субъективные. Взгляд и нечто. Смесь.
В школе и университете Герцена я не читал – проходил. Да и не Герцена проходил, а некоего БЕЛИНСКОГОГЕРЦЕНАОГАРЕВАЧЕРНЫШЕВСКОГОДОБРОЛЮБОВАПИСАРЕВА,
который был по специальности
РЕВОЛЮЦИОННЫЙДЕМОКРАТСОЦИАЛИСТУТОПИСТФИЛОСОФМАТЕРИАЛИСТ.
Произносить фамилию и профессию надо было без малейшей цезуры или передышки, ибо за передышку снижались отметки и стипендии. Говорят, лучше всех произносил все это профессор N, написавший серию работ, главной особенностью коих было вовсе не то, что Белинский там был необычно похож на Герцена, являясь по совместительству двойником Чернышевского, Добролюбова, Писарева… Штука в том, что каждый из них настолько был похож на маленького N, будто носил и его имя.
Словом, в числе немногих поступков, которыми горжусь, числю то обстоятельство, что, уже выйдя из студентов, все-таки Герцена прочитал.
Но зато скольких знаю людей, у которых навсегда осталось предубеждение. Как помянешь при них про Герцена, сразу слышишь в ответ, например, такое: «А вот, помню, спрашивают меня на зачете: на сколько голов научный социализм выше английских и французских утопистов? Догадался и отвечаю: на две головы, потому что российские утописты на голову выше западных, а научный социализм еще на голову выше российских утопистов».
И еще раз повторю: прочел Герцена и горжусь, что преодолел заговор нескольких десятков специалистов, использовавших свои могучие способности для возбуждения во мне ненависти к Герцену и «близнецам». Нет, не ненависти… Ненависть, как всякая крайность, соседствует с интересом. Хуже ненависти – скука (а может, и в самом деле была тут неосознанная «сверхзадача» – ослабить внимание к мыслителям за счет отделки их под суррогат?).
Сильнейшее, может быть, искушение для «критически мыслящей личности» выплеснуть с водой ребенка. Ужасный детовыплескиватель этот критически мыслящий. Пушкин и Тургенев говорили когда-то про «обратное общее место» (все говорят: «Шекспир – гений», а ну-ка получите обратную тривиальность: «Дрянь этот ваш Шекспир»). И вот уж, выходит, наставник одолел. Вызвал огонь на себя и укрылся за широкой спиной БелинскогоГерценаОгареваЧернышевскогоДобролюбоваПисарева, который, конечно, своего человека в обиду не даст, защитит как подлинный
РЕВОЛЮЦИОННЫЙДЕМОКРАТСОЦИАЛИСТУТОПИСТФИЛОСОФМАТЕРИАЛИСТ,
а также гуманист.
Впрочем, нечего сетовать на прежних наставников. Разные были, по-разному толковали, да и не в них одних дело. На Герцена, если угодно, даже мода образовалась («Старик был аристократом духа»…). Многие для интереса составляют списки из десяти книг, каковые взяли бы в пожизненное космическое путешествие (больше десяти почему-то «ракета не берет»). В «десятках» довольно часто встречается «Былое и думы». А ведь бьюсь об заклад: никто почти «Былого и дум» не читал (бьюсь об заклад потому, что себя самого помню, друзей своих знаю, с соседями общаюсь). Начинают-то читать Герцена почти все, сначала гладко идет – детство, университет, ссылка. Два тома прочтут, а дальше страниц двести трудных – о 1848‐м, начале эмиграции (третий том). Тут надо частенько в комментарий заглядывать, напрягаться… До четвертого тома, самого большого и, может быть, самого замечательного, уж никак не дойти. Третий и четвертый тома поэтому «никто не читал» («никто» – гипербола, но «один из тысячи читал» – критический реализм). Зачем же тогда ракету на Марс перегружать?
Герцен… Глаза разбегаются от многообразия того, о чем хотелось бы потолковать.
Снова и снова: почему одни образованные дворяне идут в Бенкендорфы, в Муравьевы, «которые вешают», а другие (часто близкая родня первых) – в Герцены, Пестели, в Муравьевы, «которых вешают»?..
Отчего в России, как ни в одной другой стране мира, сразу столь много дворян пошло против своих привилегий? «Белые вороны» – хозяева, перешедшие на сторону рабов, – бывали и в Древнем Риме, и в буржуазном мире, но сравнительно немногие, а тут декабристов и их последователей – сотни, вместе же с «кругом сочувствующих» – тысячи. Удивительная, до конца, по правде говоря, еще не решенная историческая и нравственная загадка.
В 1920‐х известный наш историк М. Н. Покровский попытался даже вывести закономерность: кто из декабристов беднее, тот революционнее.
Не получилось… Действительно, были очень решительные революционеры из «бедных» дворян – Горбачевский, Каховский, но рядом богатейшие – Лунин, Никита Муравьев; Герцену же отец оставил имение да еще 200 тысяч рублей (миллион франков).
И тут наступает пора прибегнуть к одному сравнению. В русской литературе, кажется, нет двоих других столь похожих людей, как Пушкин и Герцен, если иметь в виду сходство внутреннее. Сколько угодно скорбных, раздвоенных, или аскетически печальных, или фанатически прямолинейных, или мрачно ипохондрических… А эти два – светлые, гармонические, эллинские в своем стремлении во что бы то ни стало найти выход, положительное решение.
А то, что жизнь их была и трагична, и страдательна, еще сильнее обнаруживает в них светлое начало. На свету – все светится, другое дело – во мраке. У Пушкина и Герцена больше, чем у других известных литераторов, натура безусловно требовала найти положительный выход не вообще, в будущем, для человечества, а в частности – сейчас, в себе самом, для себя.
Талант, юмор Пушкина и Герцена, свободная речь и письмо, раскованность и богатство суждений, «внутреннее электричество», солнечное начало – всем этим они поразительно похожи… Серьезно или шутя, нельзя не заметить совпадения даже многих биографических обстоятельств – или таких резких, полярных различий, которые обычно подтверждают сходство именно своей прямой противоположностью: оба из Москвы дворянской, в 20 лет у обоих ссылка. И Пушкин, и Герцен, приближаясь к 40 годам, переживают серьезную духовную и личную драму. Для Пушкина она дуэлью и смертью заканчивается, для Герцена – едва не заканчивается… Наталья Пушкина пережила своего Александра, Александр Герцен пережил свою Наталью. Гениальность Пушкина успела проявиться в его 20–30 лет. Два главных дела в жизни Герцена – «Былое и думы» и Вольная типография – были начаты в 40 лет, после кризиса.
После самых тяжелых, черных месяцев своей жизни Герцен пишет: «Все люди разделяются на две категории: одни, которые сломавшись склоняют голову, – это святые, монахи, консерваторы; другие наргируют судьбу, на полу дрягают ногами в цепях, бранятся – это воины, бойцы, революционеры».
Поэт в последние годы жизни размышляет о внутренней свободе:
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа –
Не все ли нам равно…
(Пушкин написал «зависеть от царя, зависеть от народа», потом заменил на цензурно более проходимое – «зависеть от властей…». В наше время пушкинисты вернулись к первоначальному чтению – может быть, чересчур поспешно? – Н. Э.)
Это не мимолетный порыв отчаяния. Уже давно, в стихах и заметках 30‐х годов, Пушкин говорит об этой особенной, внутренней свободе:
Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд…
И Герцен – в дни тягостных раздумий – пишет о том же: «Я убежден, что на тех революционных путях, какими мы шли до сих пор, можно лишь ускорить полное торжество деспотизма. Я нигде не вижу свободных людей, и я кричу: стой! – начнем с того, чтобы освободить самих себя, не будем тратить сил на пережевыванье высоких подвигов парламента или палаты депутатов, займемся чем-нибудь другим, а не этими дрязгами между мертвецами…» (письмо А. Колачеку, 12 февраля 1851 года).
Итак, и у Пушкина, и у Герцена – аполитичность, уход в себя?
Для невнимательного, нечувствительного взгляда…
А для внимательного и чувствительного – это высокая форма человеческой борьбы.
Освобождение и очищение самого себя с тем, чтобы только после этого вынести людям свое, обратиться к ним со стихом или проповедью.
«Лучшая потребна мне свобода» – это лишь по-другому сказанное «В мой жестокий век восславил я свободу». И если я обрету свободу, то только так: чем глубже в себя, тем ближе к другим.
Герцен: надо ли повторять (ох, надо, чтоб без кривотолков), что у него другая программа, другие, непушкинские взгляды. Но он тоже, прежде чем обращаться к другим и звать народ на незарастающую тропу, знает: надо удостовериться, свободен ли сам, изнутри.
Эту свободу Пушкина прекрасно ощутил Ф. М. Достоевский, и его слова применимы также к Герцену: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен, как никогда не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь…»
Пушкин, Герцен, Достоевский – можно ли быть более непохожими? Можно.
«Станешь свободным – других свободными сделаешь». Это у них всех. Что называется «свободой», как, какими других сделаешь – тут они сильно разойдутся. Но все равно, каждый из них слышит другого:
– Станешь свободным – других свободными сделаешь…
– Иная, лучшая потребна мне свобода…
– Стой! Освободим сначала себя…
Войти с помощью соц. сетей: