Три вызова

Из воспоминаний и документов в разное время выявились важные обстоятельства, предшествующие дуэльной истории Пушкина, прежде они явно недооценивались.

В 1836 году Пушкин трижды вступал в столкновения, которые легко могли перейти в дуэль. Можно сказать, что во всех случаях он был «обиженной стороной», но явно стремящейся не погасить конфликт, а довести его до конца по всем правилам чести, выяснить, не было ли в мыслях собеседника чего-либо оскорбительного.

3 февраля 1836 года происходит объяснение с С. С. Хлюстиным, которому на другой день Пушкин посылает резкое письмо – фактически вызов. Повод столкновения – литературные нападки на Пушкина.

5 февраля пишется письмо князю Н. Г. Репнину-Волконскому по поводу его отзыва, касающегося стихотворения «На выздоровление Лукулла».

Наконец, объяснение с В. А. Соллогубом насчет его мнимой дерзости Н. Н. Пушкиной.

Итак, Хлюстин, Репнин-Волконский, Соллогуб – каждый из них мог довольно легко стать дуэльным противником Пушкина (возможно, мы еще не знаем обо всех тогдашних конфликтах поэта).

Задумаемся над печальной и знаменательной ситуацией: Пушкин в состоянии крайнего возбуждения подозревает малознакомых людей в оскорблении его чести, «задирает», ищет поединка. Разумеется, все три несостоявшиеся схватки (улаженные благодаря сдержанности оппонентов поэта), все три полувызова относились к людям, никак не посягавшим на семейное спокойствие поэта, не увлеченным Натальей Николаевной. Нужно ли более сильное доказательство, что не следует преувеличивать семейных мотивов, ревности и в последней дуэльной истории поэта! Не этим, другим определялось его душевное состояние: честь, достоинство, подозрение, что готовятся или уже совершаются новые унижения со стороны царя, жандармов, придворных, каких-то литераторов, офицеров, первых встречных – все равно!

Позже не раз раздадутся голоса: стоило ли так переживать, быть «невольником чести», не следовало ли пренебречь, стать выше?.. Пушкин хорошо знал и понимал возможности такого рода рассуждений. Плетнев, встретивший его за несколько дней до гибели, запомнил, что Пушкин говорил «о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем, видел это качество во мне, завидовал моей жизни и вытребовал обещание, что я напишу свои мемуары».

Для гения куда труднее, нежели для обыкновенного человека, а может быть, – совершенно невозможно не быть самим собой. Страдая, Пушкин не мог да, в сущности, и не хотел сойти со своего пути, переменить свои правила.

Стоит задуматься еще над одним обстоятельством. Если бы одна из трех несостоявшихся дуэлей все же произошла – какие бы это имело последствия? Даже при исходе благоприятном для обоих участников (разошлись, обменявшись выстрелами) эпизод было бы невозможно скрыть от властей; по всей видимости, Пушкина (как и его противника) ожидало бы наказание, например ссылка в деревню. Таким образом, судьба сама бы распорядилась: в любом случае прежней придворной жизни пришел бы конец, но уже никак не могла бы возникнуть тема «неблагодарности» по отношению к императору и т. п.

Эти соображения, полагаем, надо постоянно иметь в виду, размышляя над последней, состоявшейся дуэлью поэта.

С ноября 1836 года

Последние месяцы жизни Пушкина. Снова не станем углубляться в сложное, противоречивое, зловещее сплетение интриг, слухов и других раздражителей. Снова повторим уже сказанное прежде – что дуэльная история трудна для исследования как недостатком фактов, так и их обилием: многое важнейшее в документах прямо не отложилось, а с другой стороны, из мелочей, побочных деталей легко выстраиваются разные схемы.

Ограничимся поэтому некоторыми общими соображениями.

Во всех материалах конца 1836 – начала 1837 года множество сведений о гневе, раздражении, готовности в любой момент к выпаду, вызову со стороны Пушкина; однако, если отвлечься от домыслов и комментариев современников, можно сказать, что практически отсутствует тема пушкинской ревности. Подозрений насчет обмана, измены и т. п. (столь часто фигурирующих в научных и художественных интерпретациях случившегося) – их нет!

Не ревность, а честь!

Можно, конечно, возразить, что и ревность – форма защиты оскорбленной чести; однако все это явно не относится к пушкинскому гневу. Честь, вторжение в неприкосновенные пределы «семейственных свобод» – вот канва, основа, суть пушкинской горячности. То, что весной 1834 года проявилось во вскрытии семейного письма, теперь выражается в сплетне, пасквиле, стремлении предать интимную сферу публичности. Когда умирающий Пушкин повторял, что жена его ни в чем не виновна, это было не только желание упрочить ее репутацию; здесь громко было высказано то, что поэт считал и прежде: жена не виновата, сплетники и пасквилянты стремятся это оспорить – месть необходима. Совсем особый вопрос, всегда ли было достаточно точным, умным поведение Натальи Николаевны в период кризиса; позже Вяземский упрекал ее за «неосмотрительность», «легкомыслие», «непоследовательность», «беспечность». «Больше всего, – отмечает С. Л. Абрамович, – Пушкина терзало то, что его жена не сумела найти верный тон и тем дала повод для пересудов». П. И. Миллер, вероятно, записал характерное мнение сторонников Пушкина о жене поэта: «Но что же делать, если дерзость нельзя образумить иначе как такою же дерзостью: этой-то смелости у нее и не хватало. – Она была слишком мягка, глупа, бесхарактерна».

Все это, однако, не имеет отношения к вопросу о главной причине дуэли.

Поразительно, сколь точно и мудро понял все это Лермонтов. В его стихах нет и малейшего намека на вину жены Пушкина или чего-либо подобного. Пушкин – «невольник чести», его душа «не вынесла позора мелочных обид», тех обид, которые Пушкин по своему внутреннему, нравственному разумению считал хуже, страшнее отсутствия политических свобод…

Но в этой связи кажется правдоподобной мысль Анны Ахматовой, подкрепленная современным исследованием, что перед 26 января 1837 года, когда Пушкин написал и отправил роковой вызов Геккерну, не появилось каких-либо новых анонимных писем или других чрезвычайных поводов для поединка, сходных с тем, что было в ноябре. «Все это так легко придумать – все это так близко лежит, во всем этом нет и следа страшной неожиданности – верной спутницы истины».

История с западней, в которую на квартире Идалии Полетики пытались завлечь жену поэта, случилась, видимо, в начале ноября и послужила поводом к первому, ноябрьскому вызову. Это убедительно доказала недавно С. Абрамович. Теперь же, в январе, скорее какая-то «мелочь», еще одна едва заметная окружающим «мелочная обида», искра, попавшая в накаленную, близкую ко взрыву атмосферу.