Харидж

Паром подошел к пристани в Харидже, и холодный, сырой воздух сразу прильнул к перчаткам, шапкам и застегнутым на все пуговицы пальто. На берегу их уже ждали: объективы фотоаппаратов и даже одной кинокамеры нацелились на детей, пока те, выстроившись на борту вдоль релинга, грустно смотрели на пенные гребни волн и чаек, с криками круживших над ними. Теперь, когда до схода на берег детям оставались считаные минуты, сердце Труус болело за них особо: да, в Англии им ничего не будет угрожать, но что это будет за безопасность – без семьи, без родителей и друзей, в стране, язык которой незнаком большинству из них, а обычаи одинаково чужды всем. Конечно, они попадут в хорошие дома. Кто, кроме добрых людей, готов принять под свой кров детей другого народа, другой веры, и не на недели или месяцы, а, возможно, на годы?

Заметив среди встречающих Хелен Бентвич с планшетом в руках, Труус поручила другим взрослым выстраивать на борту детей строго по списку, а сама поспешила на берег. Вообще-то, она хотела начать с проблемных детей – со Штефана Ноймана и малышки, – но потом решила, что лучше пусть все-таки спускаются по номерам. В конце концов, именно об этом ее просила Хелен. Труус слегка коробило при мысли о том, что живые дети, каждый со своим именем, желаниями, чувствами, а теперь и перспективой будущей жизни, сойдут на берег пронумерованными, точно какой-то инвентарь, но приступать к трудным переговорам действительно будет проще, если процесс высадки будет в разгаре. К тому же объясняться предстояло с Хелен, и Труус воспрянула духом. Ведь Хелен никогда не спешит сказать «нет». А это такое редкое качество в наше время.

Труус чувствовала, что надо обратиться к детям с какими-то словами, но что тут можно сказать? Она решила ограничиться общим ободрением:

– Ваши родители очень гордятся вами! И всех вас очень любят!

Швартовые концы сбросили на берег и закрепили вокруг причальных тумб, спустили трап: тропинка для детей в страну, которой отныне предстояло стать для них новым домом. Труус взяла за руку первого ребенка – это был Алан Коэн, карточка с номером 1 висела у него на шее – и не торопясь повела его по трапу. Остальные, притихнув от страха, последовали за ними. Маленькие, как Алан, прижимали к себе кто куклу, кто плюшевую игрушку – каждому позволили взять с собой только одну. Конечно, они напуганы. Не по себе было и Труус. Теперь, когда дело сделано, пройден большой путь, она стала для этих детей воплощением разлуки с родителями. «Господь мой, отчего Ты покинул их?» Хотя, вообще-то, эти дети как раз не покинутые, ведь их, как и Христа, ждет новая жизнь.

Наконец Труус ступила на самую нижнюю ступеньку трапа, а оттуда – на землю Англии, и малыш Алан Коэн, которого она крепко держала за руку, вместе с ней.

– Я не знала, Хелен, что вы тоже будете здесь! Какая это радость для меня и какое облегчение!

Женщины обнялись, но Труус по-прежнему не выпускала руки Алана Коэна.

– Я не могла отказать себе в удовольствии приехать, зная, что вы тоже будете здесь, – отозвалась Хелен Бентвич.

– А я еще десять минут назад не верила, что все-таки окажусь здесь! – воскликнула Труус, и обе женщины засмеялись. – Миссис Бентвич, позвольте представить вам Алана Коэна, – продолжила Труус, отсмеявшись, и переложила ладошку Алана в руку Хелен Бентвич.

Та приняла ее и ласково пожала.

– Алан, das ist Frau Bentwich, – сказала Труус мальчику.

Алан смотрел на Хелен настороженно. Что ж, ничего удивительного.

– Алан из Зальцбурга, – добавила Труус.

После аншлюса семье мальчика пришлось перебраться в Вену, в Леопольдштадт, где немцы собирались держать австрийских евреев до тех пор, пока не решат, что с ними делать дальше, но его дом был в Зальцбурге, и Труус хотела подчеркнуть это особо. Она хотела, чтобы Хелен поняла: эти дети, несмотря на номерки на груди, личности, в том числе номер 1.

– Ему пять лет, и у него есть два младших брата. Его папа – банкир.

Точнее, был банкиром в Зальцбурге, пока ему не запретили заниматься его делом. Впрочем, Хелен Бентвич незачем было это объяснять: она сама была из семьи банкиров, к тому же евреев, и хорошо знала обо всем, что творилось сейчас с евреями в Германии, где их лишали права абсолютно на все.

– Willkommen in England, Alan, – произнесла Хелен Бентвич.

Труус едва не заплакала, услышав из уст Хелен имя мальчика и приветствие на родном для него языке.

Когда Труус повернулась, чтобы взять за руку следующего ребенка в очереди – это был Гарри Гебер, семи лет, – Хелен погладила по голове плюшевого зверя, которого крепко прижимал к себе Алан Коэн. Сказать, что это за персонаж, было невозможно – игрушка была старая, потрепанная, явно очень любимая.

– Und wer ist das? – спросила Хелен у мальчика. Кто это?

Алан просиял:

– Herr Bӓr. Er ist ein Bӓr!

– Ну конечно это же медведь! – улыбнулась Хелен. – Что ж, мистер Коэн и мистер Медведь, миссис Бейтс сейчас поможет вам сесть в автобус. – И она указала на два двухэтажных автобуса, которые ждали неподалеку. – К вам скоро присоединятся другие дети, но поскольку вы первые, то поначалу вам, боюсь, будет немного одиноко…

Труус тоже взглянула в сторону автобусов. Дети уже проделали огромный путь, и все же ей показалось, что автобусы и их разделяет пропасть. Она снова обратилась к мальчику по-немецки:

– Алан, может быть, вы с герром Медведем подождете, пока я представлю Гарри и Руфь миссис Бентвич, а потом миссис Бейтс отведет в автобус вас троих. Тогда тебе и герру Медведю не придется ждать в автобусе в одиночку. Хорошо?

Малыш серьезно кивнул.

Хелен и Труус обменялись понимающими взглядами.

– Миссис Бентвич, – продолжала Труус, слегка стискивая ладошку Гарри, – позвольте представить вам Гарри Гебера. – (Рука мальчика легла в ладонь Хелен.) – А это старшая сестренка Гарри, Руфь. Они из Иннсбрука, их папа – торговец мануфактурой. – (Это он на вокзале в Вене призывал благословения на головы своих драгоценных детей.) – Руфь любит рисовать, – добавила она.

Еще в дороге девочка рассказывала Труус об угольных карандашах, которые лежали у нее в чемодане. Это было все, что у нее осталось в жизни: смена одежды и коробка карандашей. Но зато у Руфи был Гарри, а у Гарри – Руфь. Не каждый ребенок на пароме мог похвастаться сестрой или братом.

Два автобуса были уже заполнены, и Труус мысленно попрощалась с первыми ста детьми. Старших отправляли в Лоустофт, а младших – в Доверкорт. И тут к ней шагнул Штефан Нойман с легким чемоданчиком в руке – без комка влажных подгузников и носовых платков, лишь со сменой одежды, мокрым блокнотом и испорченной книгой внутри.

– Миссис Бентвич, – обратилась Труус к Хелен, – позвольте представить вам Штефана Ноймана. Карл Фюксель заболел корью перед самым отъездом. Мы решили, что лучше заменить его здоровым ребенком, чем везти вам целый корабль заразы.

– Очень благодарна вам, Труус! – ответила Хелен.

– Отец Штефана… – (Его отец, владелец шоколадной фабрики, погиб в ту страшную ночь, когда избивали и убивали немецких евреев.) – Семья Штефана подарила миру много новых сортов шоколада, а сам Штефан – прекрасный писатель, как я слышала, – продолжила Труус, вспомнив, как просила ее за мальчика Зофия Хелена. – Ему семнадцать, и он хорошо говорит по-английски. Я знаю, что старших детей, которым еще не нашли временные семьи, отправляют в Лоустофт, но у Штефана в этой очереди стоит младший брат Вальтер и подруга, тоже очень ответственная девушка. Может быть, вы согласитесь послать их троих – Штефана, его подругу Зофию Хелену Пергер и брата Вальтера – в Доверкорт? Полагаю, там нужна будет помощь в присмотре за малышами, и мальчик, говорящий по-английски, может оказаться очень кстати.

Хелен вычеркнула рядом с номером 120 имя «Карл Фюксель», вписала вместо него «Штефан Нойман, 17 лет» и место назначения – Доверкорт.

– Штефан, иди в автобус, – сказала Труус.

– Я обещал маме, что нигде не выпущу Вальтера из виду, – произнес Штефан на очень хорошем английском, почти без акцента.

– Но ведь тебя вообще не должно было быть в этом поезде, – возразила Труус.

– Я сказал ей, что тоже еду. Мне казалось, что иначе она не отпустила бы и Вальтера. И она… – Он сглотнул. – Моя мама умерла.

Труус положила ему на плечо руку со словами:

– Tot, Stephan? Das habe ich nicht gewusst…

Штефан, вспыхнув, ответил:

– Нет, не умерла. Она…

Труус, видя, что слово, независимо от того, знает он его по-английски или нет, просто не идет с его измученного языка, сама объяснила Хелен, что мама мальчика больна, не уточняя насколько, но стараясь, чтобы та поняла: у братьев скоро не будет никого, кроме друг друга. Скольких еще детей в этой очереди ждет такая судьба? Но в этом Труус была бессильна; она делала лишь то, что могла.

– Штефан, подожди брата у автобуса, – сказала Хелен Бентвич. – Я прослежу, чтобы вас посадили вместе.

Очередь уже подходила к концу, когда Труус, которая представляла Хелен каждого ребенка по имени, увидела Зофию Хелену с младенцем, а рядом – малыша Вальтера. Крошка у нее на руках помалкивала, может быть, спала. Какая она все-таки славная. Кому не захочется иметь такую дочку?

– Миссис Бентвич, позвольте представить вам Зофию Хелену Пергер, – сказала Труус.

– Хелена, у нас с тобой одно имя, хотя по-английски оно звучит не так красиво, – ответила та.

– Зофи была так добра, что взяла на себя заботу об этой малышке от самой Вены, – продолжила Труус. – Девочку… – Труус почувствовала, что сейчас заплачет, – только этого ей и не хватало, особенно сейчас, когда детям так нужно, чтобы она была сильной.

Но Хелен привела Труус в чувство одним касанием руки, совсем как тогда, в Лондоне, когда голландка, сидя в ее кабинете и вертя в руках стеклянный шар со снегом внутри, на миг замечталась о ребенке. Он был бы вылитый Йооп, лепил бы зимой снеговика и кидал бы в нее снежками, а она смеялась бы, глядя на него.

– Девочку подкинула в поезд мать, – выдавила Труус, не в силах даже представить всю глубину отчаяния, которое должна была испытывать женщина, чтобы решиться на такое: сунуть беспомощного младенца первой попавшейся девушке, почти ребенку, не зная ее имени, не имея никакой надежды когда-нибудь разыскать свое дитя.

Мать воображала, что отдает свою дочку в надежные руки тех, кто переправит ее через море, в страну, где ей не будет грозить опасность. Но ведь девушка могла поскользнуться на мокрой палубе и уронить малышку за борт, в бурные воды Северного моря. Или чужая женщина заботливо уложила бы ее спать в крохотную кроватку в карантинном бараке, а ночью та умерла бы, совсем одна, в чужой стране. Смерть настигла бы ее, хотя она могла бы жить, забери ее к себе бездетная пара, которая позже могла бы разыскать ее мать, вывезти из Германии и вернуть ей ребенка.

– Малышку поставили в поезд в… – Зофия Хелена повернулась к Труус. – Тетя Труус, как по-английски Picknickkorb?

– В корзинке для пикника, – произнесла Труус.

– Я не знала, что там был ребенок, – добавила Зофи.

Хелен внимательно разглядывала девушку, в ее взгляде читалось сомнение. Да что и говорить, история невероятная, к тому же этот вариант отличался от того, что Зофия Хелена рассказала Труус сначала. Труус опять задумалась о дружбе Зофи со Штефаном: мальчику почти восемнадцать и он так явно влюблен в девочку, да и она к нему неравнодушна.

– В общем, мы понятия не имеем, чей это ребенок, – сказала она Хелен, и это была правда, для нее самой по крайней мере. – Уверена, малышку заберут одной из первых – еще бы, ребенок без прошлого.

Хелен так долго смотрела на Труус в упор, что той пришлось собрать все силы, чтобы выдержать этот взгляд.

– Так как мне ее записать? – наконец спросила Хелен.

– Иоганна, – тут же ответила Зофия Хелена.

– Безымянный младенец, – твердо сказала Труус. – Пусть приемные родители выберут малышке имя по своему вкусу. Думаю, если сейчас их обеих отправить в Доверкорт, Зофия Хелена прекрасно позаботится о девочке до тех пор, пока ее не удастся пристроить.

Зофи молчала, пока Хелен вычеркивала из списка ее имя.

– Ну вот, можешь идти к автобусам, – сказала Хелен.

– Может, мне лучше подождать Вальтера? – спросила она у Труус на немецком. – Он ведь впереди меня в очереди. Его номер пятьсот двадцать два, а мой – пятьсот двадцать три.

Труус улыбнулась. Какая все-таки замечательная девушка эта Зофи и какое право имеет она осуждать ее? Ведь только представить, что за жизнь вела девушка в последний год в Вене: отец умер, мать в тюрьме, и это притом что они даже не евреи, просто мать отчаянно рисковала собой и детьми ради других. К тому же она верила девушке. История с корзинкой для пикника была настолько бесхитростна, что от нее просто веяло правдой: ребенок оказался в поезде в последний момент, когда мать, убедившись, что иной возможности спасти девочку не будет, поставила корзинку с ней на площадку отходящего вагона, не давая себе времени передумать.

– Миссис Бентвич, пусть Зофи подождет, пока я не представлю вам ее друга, Вальтера Ноймана. – Труус взяла Вальтера за руку. – Это младший брат того самого Штефана Ноймана, который так терпеливо ждет его у автобусов.

Хелен Бентвич оглянулась: действительно, от автобусов на них смотрел старший мальчик. Она погладила по плюшевой макушке кролика Петера.

– А кто же это? – спросила она. – Und wer ist das?

– Das ist Peter, – ответил Вальтер на немецком и продолжил: – Зофи сказала, что ему не нужен свой номер, потому что он едет по моему, бесплатно.

Зофи одобряюще кивнула:

– Это особенный номер. У него десять… как сказать faktoren? Один, два, три, шесть, восемнадцать, двадцать девять, восемьдесят семь, Einhundertvierundsiebzig, Zweihunderteinundsechzig, Fünfhundertzweiundzwanzig.

Хелен Бентвич звонко рассмеялась:

– Willkommen in England, Walter und Peter. Вы оба счастливчики, как я погляжу!

Труус смотрела, как дети втроем подошли к старшему мальчику и как тот, радостно схватив на руки Вальтера, закружился с ним, потом расцеловал его в обе щеки и даже чмокнул в мордочку плюшевого кролика, а Зофи так весело смеялась, что разбудила малышку. Та проснулась и залепетала, как это умеют делать лишь младенцы, – негромко и нежно, так что не потревожила бы никого вокруг, даже если бы вокруг спали.

– Ничей ребенок, Труус, – сказала Хелен, и Труус отвела глаза и взглянула на волны цвета стали, которые лизали бок парома, того самого, что совсем скоро повезет ее, одинокую, домой. – Вы не думали о том, чтобы забрать ее с собой, в Амстердам?

– Кого, малышку?

Хелен поглядела на нее со значением:

– Еще не поздно. – Она подняла руку, чтобы привлечь внимание водителя автобуса и задержать отправку. – Пока автобус не отошел, я еще могу внести изменения в список.

Труус наблюдала за тем, как дети исчезли в автобусе, и попыталась представить, как сложится здесь их жизнь. С малышкой все будет в порядке. Наверняка найдется добрая женщина, которая, как и Труус, отчаянно хочет ребенка. Женщина, для которой, как и для нее самой, это дитя станет благословением Господа. Она полюбит малышку с первого взгляда, возьмет ее к себе и будет растить, втайне терзаясь виной и надеясь, что никто – ни мать, ни отец – никогда не объявится и не предъявит на девочку своих прав. Да и насколько велики шансы, что родители уцелеют? Что сделает с евреями Гитлер, когда начнется война? Правда, все предпочитают говорить «если война начнется», как будто у кого-то еще есть сомнения в том, что это произойдет.

Она перевела взгляд на трап, где ждали дети, затем на паром, на море – огромное, пустое, которое ей придется пересечь опять, на этот раз одной, и никто не будет отвлекать ее от собственных мыслей, вечно бегущих по одной и той же накатанной колее: о том, чего у них с Йоопом нет и, видимо, никогда уже не будет, о настоящей семье.

– В Нидерландах меня ждут сто детей, целый паром, – сказала она. – А сколько их еще в Австрии.

Хелен взяла руку Труус и сжала ее так, как это делала сама Труус, прощаясь с каждым ребенком отдельно, прежде чем отправить его в новую, изменившуюся жизнь.

– Труус, вы уверены?

Но Труус не была уверена ни в чем. И не только сейчас. Пока она молчала, не в силах ответить на вопрос Хелен, объяснить, что дело тут вовсе не в ребенке, которого ей не хочется отпускать, пошел редкий снег.

Хелен, продолжая сжимать ее руку, видимо, поняла что-то такое, чего Труус сама не могла о себе понять, и махнула шоферу. Двигатель автобуса чихнул и заурчал. Вдруг на втором этаже автобуса открылось окно, и звонкий голос – это была Зофия Хелена – крикнул:

– Мы вас любим, тетя Труус!

И тут же в каждом автобусном окне и наверху, и внизу замелькали ребячьи мордочки и руки, раздались голоса:

– Мы вас любим, тетя Труус! Мы вас любим!

Вон Вальтер машет ей лапкой кролика Петера на прощание. А вон Зофия Хелена подняла девочку и делает сначала несколько взмахов ее бедной осиротевшей ручкой, потом опускает ее и машет сама.