Бумажный след

В погребе для какао Зофия Хелена вытащила листок из середины висевшего там планшета и принялась рвать его на части. Потолочную лампу она не зажигала, трудилась при тусклом свете фонаря, каждую секунду с замиранием сердца ожидая, что вот-вот кто-нибудь из работников фабрики Ноймана спустится и застукает ее здесь. На одном клочке она написала:

Приходи в синагогу за церковью Святого Руперта, немедленно! Мы стоим в очереди на выезд в Англию с В…

Она яростно перечеркнула «В» и нацарапала:

с твоим братом.

Написав то же самое на всех остальных, Зофи сунула их в карман, планшет повесила на место. Взяла фонарь, нырнула в дыру под деревянной лестницей и по приставной лестнице полезла вниз, в подземелье. Там она сложила одну из записочек пополам и подвесила к веревочной ступени.

В подземелье она всунула записочку между лепестками восьмиугольного железного люка наверху винтовой лестницы. Затем поспешила к крипте под собором Святого Стефана, спрятала записочку там. Еще одну в подвале монастыря. В талмудической школе. Так, какие еще места показывал ей Штефан?

С последней запиской она побежала взглянуть, как далеко продвинулся в очереди дедушка. Ага, время еще есть.

Снова выхватив из кармана пальто фонарь, она кинулась к тоннелям, которые вели на ту сторону канала, отделявшего город от Леопольдштадта, почти к самой квартире, где теперь жила мать Штефана.

Двоичный код

Зофия Хелена подбежала к началу очереди в синагоге, где ее дед с Иоганной и Вальтером стоял за женщиной с фиалковыми глазами и бабушкой рыжей внучки.

– Ах, Зофия Хелена! – вскрикнул дед.

Люди в очереди обернулись. Зофи ожидала, что бабушка рыжеволосой девочки сейчас скажет ему «Ш-ш-ш!», как уже много раз говорила своей внучке. Даже волонтеры у регистрационных столов и другие, с планшетами в руках, и те нахмурились, услышав крик деда.

Когда бабушку с внучкой позвали к одному из столов, дед усадил Иоганну, достал платок и принялся вытирать лицо старшей внучке. Красавицу с фиалковыми глазами тоже вызвали, она подошла ко второму столу.

– Я все обыскала, – говорила деду Зофи. – И везде оставила записки. Я знаю, он будет здесь через несколько минут. Надо просто подождать, как ты мне говорил…

– Некогда ждать, Зофи, – сказал дед. – Времени больше нет.

Бабушка рыжей внучки требовала, чтобы ей объяснили, почему детям обязательно пускаться в путь в Шаббат. Молодая мать за другим столом плакала, а женщина, та самая, в желтых перчатках, которая так внимательно разглядывала их в очереди, терпеливо утешала ее, говоря, что ей очень, очень жаль, но первый транспорт не возьмет младенцев. С этими словами она взяла молодую мать за руку и мягко отвела ее от стола.

– Нам не хватит времени, чтобы организовать присмотр за малышами, – говорила она. – Дети должны быть не моложе четырех лет. Не моложе четырех и не старше семнадцати.

Четыре, квадрат самого малого простого числа. Зофи погрузилась в дарящий успокоение мир цифр. Семнадцать, сумма четырех первых простых чисел и единственного простого, которое само является суммой четырех последовательных простых.

Помощница за столом сделала деду и Зофи знак подойти к ней, представилась как фрау Гроссман и подала дедушке какие-то документы для заполнения. Он взял два – для Иоганны и Вальтера, – а третий протянул Зофи, чтобы она сама заполнила его.

Дедушка попросил еще четвертый документ, для брата Вальтера, который, как он надеялся, вот-вот подойдет. На что фрау Гроссман ответила, что может регистрировать только тех детей, которые уже здесь.

Зофи рисовала каракули на оборотной стороне своего формуляра, нарочно затягивая время, чтобы успел подойти Штефан.

– Маленькая девочка не еврейка? – спросила дедушку фрау Гроссман.

– Нет, но…

– И ей всего три, – добавила фрау Гроссман.

– В марте ей будет четыре, а ее сестра…

– Извините, герр, – перебила его женщина. – Мальчик – еврей?

Фрау Гроссман бросила нетерпеливый взгляд на Зофи, которая, обернувшись через плечо, поймала на себе еще и напряженный взгляд женщины с фиалковыми глазами, после чего, совсем обескураженная, перевернула формуляр и стала его заполнять. Штефана нигде не было видно.

Мужчина за соседним столом уговаривал бабушку рыжеволосой внучки:

– Да, я понимаю, выбор, конечно, жестокий, но этот транспорт уходит в субботу. Будьте уверены, день выбирали не мы. Однако вы должны либо записать вашу внучку сейчас, либо отойти в сторону и дать место другим. Если хотя бы один из зарегистрированных ехать откажется, все шестьсот останутся в Вене.

– Извините, – сказала деду фрау Гроссман, – но мы принимаем данные только еврейских детей. Неевреи…

– Но мы стояли в очереди целых четыре часа, – возразил ей дед. – И мы привели сюда еврейского мальчика, который уже потерял отца и чья мама очень больна. Мы же не могли стоять в две очереди сразу!

– Тем не менее…

– Мать моих внучек арестовали только за то, что она писала правду!

Женщина в желтых перчатках подошла к ним и протянула руку за бумагами деда:

– Все хорошо, фрау Гроссман. Может быть, я смогу помочь герру?..

– Пергер. Отто Пергер, – ответил дедушка, стараясь говорить спокойно.

– А я Труус Висмюллер, герр Пергер, – сказала женщина и обратилась к помощнице: – Сколько уже?

Фрау Гроссман посовещалась с женщиной за соседним столом, они пересчитали заполненные листы и количество фамилий на последних, еще не оконченных.

– Так, сейчас, – начала фрау Гроссман. – Двадцать восемь помножить на девять – это…

– Пятьсот двадцать один, – выпалила Зофи и тут же прикусила язык.

И зачем только она это сказала! Пусть бы считали сами, чем дольше они будут возиться, тем больше времени будет у Штефана, чтобы появиться.

Женщина улыбнулась ей снисходительно:

– Двадцать восемь помножить на десять – двести восемьдесят. – И повернулась к помощнице. – Вычесть двадцать восемь – двести пятьдесят два.

Женщина за другим столом присоединилась к подсчету:

– Двести пятьдесят два на два – пятьсот четыре. Плюс ваши десять и мои семь…

Женщина в желтых перчатках по-доброму улыбнулась Зофии Хелене и закончила:

– Пятьсот двадцать один.

Красавица-мать с малышом на руках, наблюдавшая эту сцену, тоже улыбнулась.

– Это простое число, – сказала Зофи в надежде заболтать их и потянуть время. – Как и семнадцать, старший возраст детей, которых вы регистрируете. Семнадцать – единственное простое число, которое является суммой четырех других простых чисел. Если добавить к нему четыре других последовательных простых числа, то сумма всегда будет четным числом, а ведь четные числа никогда не бывают простыми, потому что они делятся на два. Ну, за исключением самой двойки, конечно. Два – это простое число.

Женщины за столами оглядели длинную очередь, которая все еще тянулась к ним.

– Больше шестисот, – сказала фрау Гроссман. – Как минимум на несколько сотен.

Женщина в перчатках подошла к Зофи и взяла ее за руку – мягкая кожа перчаток показалась девочке нежнее ее собственной кожи.

– А как тебя зовут? – спросила она.

– Зофия Хелена Пергер, – ответила Зофи.

– Зофия Хелена Пергер, я Гертруда Висмюллер, но почему бы тебе не называть меня просто тетей Труус?

– Но вы же мне не тетя, – возразила Зофи.

Женщина рассмеялась – приятным овальным смехом, совсем как тетя Лизль Штефана.

– И правда, не тетя. Просто многие дети не выговаривают фрау Висмюллер. Но ты-то, конечно, выговоришь.

Зофия Хелена задумалась.

– Да, это рационально, – согласилась она.

Женщина снова рассмеялась:

– «Рационально». Вот, значит, как ты это называешь?

– Все зовут меня Зофи. Потому что это рационально, – продолжала Зофи. – А мой друг Штефан иногда даже называет меня «Зоф». И хотя у меня нет тети, но у него есть. Тетя Лизль. Она мне очень нравится. Только она теперь в Шанхае.

– Понятно, – произнесла Труус.

– Она и Вальтеру тоже тетя. Вальтер со Штефаном родные братья.

Она все ждала, когда же тетя Труус спросит ее о Штефане, но та повернулась и стала смотреть на Вальтера:

– Ну что ж, идите пока сюда, мы вас сейчас сфотографируем.

Дедушка протянул ей бумаги Иоганны.

– Мне и в самом деле очень жаль, герр Пергер, но прошу вас, поверьте: этот транспорт не берет малышей. Мы надеемся, что нам удастся вывести их следующим, – сказала тетя Труус.

– Я уже большая! – заявила Иоганна. – Мне три года!

Дедушка продолжал просить:

– Но с ней будет сестра, она присмотрит за ней, к тому же Иоганна – такая умница, с ней совсем нет хлопот.

– Понимаю, герр Пергер, но я не могу… Времени совсем нет, и нельзя все объяснить каждому. Пожалуйста, поймите. Мы сами установили правило, значит нам самим его и выполнять.

– Я… – Дедушка поглядел на длинную очередь за ними. – Да, я… понимаю. Простите.

Тетя Труус достала тонкий льняной платок, еще раз вытерла им лицо Зофии Хелены, распустила девушке косы и распушила волосы:

– Улыбнись фотографу, Зофия Хелена.

Вспышка хлопнула так внезапно, что искры еще долго плясали перед глазами Зофи.

Тетя Труус взяла ее за руку и повела за ширму, где ей нужно было раздеться перед медосмотром. Зофи хотелось сказать женщине, что она уже не ребенок и что помощь нужна не ей, а Вальтеру. Но она удержалась и скинула туфли – жест, который как будто заворожил тетю Труус, хотя та сама велела ей раздеться.

– Тетя Труус, вы здесь главная? – спросила Зофи, стягивая с себя чулки и аккуратно сворачивая их; ей очень хотелось, чтобы тетя Труус осталась о ней хорошего мнения. – Моя мама главная в газете. Многие удивляются: никто не ожидает, что всем заправляет женщина. Мама говорит, из-за этого ей часто удается все сделать по-своему.

– Ну, тогда, я думаю, мне тоже стоит назначить себя здесь главной, – ответила тетя Труус. – Очень люблю, когда все делается по-моему.

– И я тоже, – сказала Зофи. – Знаете, а я очень способная к математике.

– Да, я видела, – кивнула тетя Труус.

– Профессор Гёдель ушел из университета, но я все равно помогаю ему с гипотезой обобщенного континуума. – (Тетя Труус поглядела на нее странно – Зофи часто ловила на себе такие взгляды других людей.) – Знаете про свойства бесконечных подмножеств? Первая из двадцати трех проблем Гильберта. А мой друг Штефан так же хорошо разбирается в словах, как я – в математических теориях. Он мог бы учиться у самого Стефана Цвейга, если бы попал в Англию. Он тоже должен был стоять с нами в очереди. Может, когда он появится, вы поставите его с Вальтером и со мной?

– Ах, вон ты куда клонишь. А почему же твой друг сам сюда не пришел?

– Он не в лагере, – поторопилась заверить ее Зофи, которая слышала, как в очереди говорили, что мальчиков не удастся забрать из лагерей.

– Где же он тогда? – спросила Труус, и Зофи посмотрела прямо ей в глаза; выдавать Штефана не хотелось. – Ты должна понять: я не могу взять кого-то одного и поставить вперед всей очереди. Это нечестно. А теперь снимай одежду, Зофия Хелена, доктор должен убедиться, что ты здорова.

– Штефан прячется! – выпалила Зофи. – Он не виноват, что его здесь нет!

– Понятно, – произнесла тетя Труус. – И ты знаешь, где он?

– Он может занять мое место, – ответила Зофи. – А я останусь здесь с Йойо.

– Милая, вот это как раз и невозможно. Понимаешь, все карточки именные. Вторая половина твоей карточки уже в Англии, и только ты будешь иметь право…

– Но Штефану скоро восемнадцать, и его не возьмут, он будет слишком взрослым! – Зофи с трудом сглотнула – ком встал в горле. – Вы ведь можете послать его карточку вместо моей и сказать, что ошиблись. Даже я делаю ошибки.

Женщина обняла ее обеими руками и прижала к себе – совсем как мама. И тут Зофия Хелена не выдержала: слезы потекли по ее щекам, капали на одежду женщины и тут же впитывались, такая она была мягкая, почти как кожа ее перчаток. Зофи так давно не видела маму.

– По-моему, Штефану повезло, что у него есть такая подружка, как ты, Зофия Хелена, – сказала тетя Труус, и Зофи ощутила, как губы женщины прижались к ее макушке. – Жаль, что у меня нет такой… подружки, как ты!

Из-за другой ширмы выглянул доктор. Тетя Труус стала помогать Зофи снимать одежду.

– Когда врач будет тебя осматривать, дыши глубже, – говорила она. – А потом одевайся скорее и беги за своим другом. Веди его прямо ко мне. Без фото и без медицинской справки я не могу его зарегистрировать. На очередь не смотри, как будто ее тут нет.

Доктор поднес стетоскоп к груди Зофии Хелены, и она стала дышать часто, как паровоз, – не хотела терять время.

– Помедленнее, – велел доктор, – и глубже.

Зофи закрыла глаза и мысленно погрузилась в цифры, как делала ночью, если не могла заснуть. Пока доктор, отложив стетоскоп, стукал ее молоточком по коленям, смотрел ей уши, нос и горло, она решала задачку: если на осмотр каждого ребенка уходит, скажем, по четыре минуты, причем осмотр ведут два врача сразу, значит у нее есть два часа и тридцать четыре минуты на поиски Штефана. Точнее, два и восемнадцать, ведь они с Вальтером уже прошли запись, а сейчас регистрируются еще двое.

– Зофия Хелена, – снова заговорила тетя Труус, – я сделаю для твоего друга все, что смогу, но я не могу поставить его в очередь раньше тех, кто уже прошел регистрацию. Поэтому ты должна обещать мне, что, со Штефаном или без него, ты сядешь на поезд. Потому что, если ты не придешь, шестьсот других детей тоже останутся здесь. Понимаешь?

Пятьсот девяносто девять, подумала Зофи, но промолчала – не хотела терять время на разговоры.

Торопливо натягивая на себя одежду, она все же сказала:

– Это как двоичный код. Или шестьсот, или ноль. – (Вообще-то, ноль всегда был ее любимым числом, но только не сейчас.) – Я понимаю, – добавила она. – И обещаю, что поеду в Англию, даже если Штефан будет шестьсот первым. Я повезу Вальтера.

– Двоичный код, Господи! – воскликнула тетя Труус. – Беги. И возвращайся скорее!

Зофия Хелена мчалась к ближайшему входу в подземелье, гоня от себя мысли о том, какой будет ее жизнь без Штефана, думая лишь о том, что было: о дне, когда дедушка притворился, будто постриг Штефана; о дне рождения Штефана, когда он пригласил ее к себе, а она не знала ни того, что у него день рождения, ни того, что он живет на Рингштрассе, в особняке, где есть привратник, и много знаменитых картин, и такая элегантная тетушка; о том, как она впервые читала его пьесу и как ее охватило чувство, что он ее понимает, хотя написал вовсе не о ней; о том вечере в Бургтеатре, когда она на сцене закрыла глаза, потому что ее целовал не Штефан, а Дитер; о том мгновении в парке Пратер, когда Штефан маршировал по команде штурмовика, а она, перехватив его полный стыда взгляд, поняла: он хочет, чтобы она увела Вальтера. В тот день ей даже не было страшно. Страх вскипел в ней уже потом, когда Штефан отказывался видеться с ней, и она поняла: сжалившись над его братом, она потеряла единственного друга.

Когда темнота подземелья наконец окружила ее со всех сторон, Зофия Хелена запела. Она тихонько выпевала слова, которые помнила с того дня в Императорской капелле, когда мальчик, стоя совсем один высоко над хором, заполнял своим чистым голосом все пространство под белыми готическими сводами, выпуклые ребра которых упирались в столбы, а те распределяли их вес, передавая его на внешние стены.

– Аве Мария, пред тобой чело с молитвой преклоняю, – начал она тихонько; конечно, получалось у нее так себе, не то что у тех мальчиков из хора, но она продолжала, уже громче: – К тебе, заступнице святой, с утеса мрачного взываю… – Она умолкла и прислушалась. Тишина. – Людской гонимые враждою, мы здесь приют себе нашли… – все громче пела девочка, и теперь уже ее голос пробуждал эхо под сводами подземелья, пока она шла, разгоняя перед собой холодную мглу светом подслеповатого фонарика. – О, тронься скорбною мольбою и мирный сон нам ниспошли!