Сколько чернил

Штефан, в розовом шарфике Зофии Хелены, обмотанном вокруг шеи, с ее одеялом на плечах, скорчившись за кучей мусора, наблюдал, как тень – сама Зофия Хелена – замерла у входа в тоннель. «Зофи, – хотелось Штефану окликнуть ее, – я здесь, Зофи». Но он молчал. Только смотрел, как тень опустилась на четвереньки и исчезла в устье тоннеля, ведущего в погреб с какао.

Он уткнулся носом в шарф, сделал глубокий вдох, продолжая смотреть и слушать. Со всех сторон непрерывно журчала вода. Наверху под колесами автомобиля громыхнул восьмиугольный металлический люк, закрывавший вход на лестницу, по которой спустилась в подземелье Зофи. Он не мог сказать, сколько ждал. У него больше не было чувства времени.

– Штефан? – позвала она, и ее голос заставил его вздрогнуть.

Он стоял и смотрел на ее тень, которую видел, потому что знал: она здесь. Он по-прежнему не двигался и не говорил ни слова. Не хотел подвергать Зофи опасности, а еще не хотел показываться ей таким – продрогшим, грязным. Здесь, под землей, мыться было негде. Нужду он ходил справлять поближе к канализации, чтобы не пачкать там, где спал, и не выдать случайно своего убежища. А еще он был таким голодным, что готов был вырвать кусок изо рта матери.

Но вот ее тень дрогнула, зазвучали едва различимые шаги – подошла к лестнице, поднимается по металлическим ступеням. Когда она приоткрыла крышку люка и выскользнула наружу, внутрь просочилось немного света, но тут же Штефан снова остался один и в темноте.

Наконец он нашел в себе силы залезть в тоннель. Там, добравшись до середины, он зажег фонарик. Сощурился от яркого света и замер, давая глазам привыкнуть.

Она принесла ему хлеба с маслом. А еще блокнот, и ручку, и книгу – «Калейдоскоп» Стефана Цвейга.

Вернувшись в подземные конюшни, он устроился в самом безопасном уголке, между устьями двух тоннелей. Пододвинув поближе лошадиный череп, он пристроил на нем фонарик так, чтобы оказаться в крохотном озерце его света. Затем он прочел записку, нацарапанную на хлебной обертке. Это был адрес в Леопольдштадте, там теперь жили мама и Вальтер.

Развернув обертку, он уткнулся носом в хлеб, вдохнул его кислый дрожжевой запах. Штефан долго сидел, представляя себе, каков хлеб на вкус, потом решительно завернул его в бумагу и сунул в карман.

Подвинул фонарик: теперь свет падал на книгу, второй том из собрания рассказов Стефана Цвейга, который он подарил ей, хотя у него и не было второго экземпляра. Просто ему очень хотелось, чтобы книга была у нее. Он сидел, уставившись на обложку. Гитлер запретил Цвейга. Зофи нельзя было оставлять такую опасную книгу себе.

Открыв книгу, Штефан по памяти нашел свой самый любимый рассказ: «Мендель-букинист». Снова поправил фонарик и прочел несколько первых страниц, пока не дошел до строк, которые всегда нравились ему особо: о мелких, незначительных вещах, таких как слово, написанное знакомым почерком, несколько строк на почтовой открытке, «газетный лист, выцветший от дыма»… Взглянув на них, вдруг вспоминаешь облик написавшего их человека во всех деталях.

Штефан открыл блокнот – линованную тетрадку, в таких обычно решала уравнения Зофи, – позволил пальцам ненадолго задержаться на глади бумаги. Ему вдруг стало жалко, что тетрадка совсем пустая. Лучше бы она написала ему записку, хотя бы несколько слов. А еще лучше – оставила бы ему свою тетрадь с упражнениями, чтобы написанное ее размашистым почерком уравнение раскорячилось бы по всей странице.

Сняв перчатки, он взялся за ручку, непривычно гладкую и холодную. Сколько бумаги перевел он в свое время, даже не задумываясь. Сколько чернил. Сколько книг ждали на полках, когда он протянет руку за одной из них. Еще раз переложив фонарь, Штефан устроился так, чтобы свет падал на чистую страницу. Затем уткнулся лицом в шарф Зофии Хелены, сделал глубокий вдох и написал:

Ты сказал, что не приводишь сюда друзей, а меня привел, значит логично предположить, что мы не друзья.

И еще, наверху страницы, точно посередине:

Парадокс лжеца.

И добавил:

Коса, которая лежала у нее на спине, когда она уходила из Пратера.

Тыльной стороной ладони он вытер нос, вспоминая, как через плечо Зофи смотрел на него Вальтер. Младший брат видел унижение старшего, когда нацисты заставили того маршировать гусиным шагом. Штефан опять вытер нос, потом глаза. Опустил лицо в кашемировый шарфик Зофи и вывел:

Кожа на ее шее, под волосами, такая чистая и белая. Очки всегда запачканы. Запах хлеба. Ее запах.

Я обещаю

Аккуратно свернув блузку, Труус положила ее в сумку, которую брала с собой всегда, отправляясь куда-нибудь с ночевкой, – красивую вещь из мягкой кожи, раньше принадлежавшую ее отцу. У него была аптека в Алкмаре, где он, случалось, бесплатно отпускал лекарства покупателям, если те нуждались в лечении, но у них совсем не было денег. Отца не останавливали ни цвет кожи тех, кому он помогал, ни их представления о Боге, отличные от его собственных. И все же, окажись он сейчас на месте Йоопа, наверняка тревожился бы, как и муж.

– Волноваться за тебя еще не значит недооценивать то, что ты делаешь, – сказал Йооп. – Этому меня научила Германия. Если раньше я думал, что сам могу делать то же, что и ты, да и кто угодно может, во время поездки туда я понял, как ошибался.

Повернувшись к нему, она слушала его так же внимательно, как когда-то ее саму слушали родители. Слушать и слышать человека – значит уважать его. А уважать – не значит соглашаться.

– Ты не можешь требовать от меня, чтобы я не волновался, – продолжал Йооп. – Я никогда не стану запрещать тебе делать то, что ты должна делать. Я понял о тебе все еще до того, как на тебе женился. Мне даже кажется, что понял, какая ты, прежде чем ты сама все о себе поняла. – Он обнял Труус и положил ее голову себе на грудь, так что она слышала невероятно медленные удары его сердца. – Поверь мне, я буду таким же сильным, как ты. Хотя я и не умею лгать так же ловко.

Он приподнял ее подбородок. Ее глаза сошлись к переносице, чтобы разглядеть его, – именно так она смотрела на него, когда он поцеловал ее впервые, много лет назад. Какой он хороший человек! Она сама была бы совсем другой, если бы не все хорошие люди, которых она встретила в своей жизни.

– И насчет юбки ты тоже должна мне верить, – сказал он, вынул из сумки юбку, которую она только что туда положила, и заменил ее другой.

Йооп был не из тех мужей, которые сами покупают женам одежду. Просто это его подарок ей на Рождество, объяснил он, но ему захотелось вручить его сейчас. Материя была в тон блузки, и никакой нужды перечить ему в мелочах не было.

Он снова обнял ее.

– Обещай, что будешь рассказывать мне все, – попросил он. – Обещай, что дашь знать, когда мне стоит начинать беспокоиться, иначе я буду беспокоиться все время.

Слегка откинувшись назад, чтобы лучше видеть мужа, Труус сказала:

– Я обещаю.

Он снова поцеловал Труус, прильнув к ее губам своими, такими мягкими и нежными, что она сама удивилась, как у нее хватает решимости оставить его одного в пустой постели пустого гостиничного номера в городе, где хозяйничают нацисты.

– А я обещаю, что и впредь никогда не буду ограничивать твою свободу поступать так, как ты считаешь правильным. – Он криво улыбнулся. – Хотя ты и не оставляешь мне выбора.