Гетто в Леопольдштадте

Штефан боком протиснулся в квартиру первого этажа, заставленную разномастной мебелью, словно ломбард. Семей в квартире было больше, чем комнат, некоторые жильцы соблюдали Шаббат. В конце коридора, в нетопленой комнатушке, тесной от кое-какой мебели, принадлежавшей когда-то их семье, он нашел маму: она спала, прижимая к себе Вальтера. Штефан опустился на колени рядом с узкой койкой.

– Ш-ш-ш, – прошептал он. – Мама, это я.

Она тихо вскрикнула, протянула к нему руку так, словно боялась, что он растает, точно призрак, и коснулась пальцами его шеи. Ее кожа, сухая и тонкая, будто пергаментная, была такой теплой, что Штефана омыло волной тепла, которого он не чувствовал уже много дней. В горле у него встал ком.

– Все хорошо, – наконец выдавил он. – У меня все в порядке. Я пришел, чтобы ты знала: мне известно, где вы. И найду способ позаботиться о вас.

– Не обо мне, Штефан, – ответила мама. – Мне уже ничего не нужно. Вальтер.

Штефан вложил в руки мамы бумажный сверток с хлебом и кусочком масла и банку консервированных помидоров, подписанную почерком Зофии Хелены. Наверняка прошлым летом она привезла ее из Чехословакии, от бабушки. Он был рад избавиться от еды – слишком большой соблазн для него. Сколько раз в прошлом оставлял он кусочки масла даже больше этого на тарелке в кафе «Ландтманн», недоеденный штрудель в «Централе»? А сколько шоколадок он съел – на одних кристаллами флер-де-сель, тонкой морской соли, были выложены его инициалы, на других миндальной крошкой выписано целиком его имя, на третьих ганажем – кремом из шоколада и свежих сливок – выведены ноты, а то и фортепиано изображено сочетанием разных глазурей. Сколько раз он небрежно отказывался от консервированных помидоров? Теперь его рот наполнялся слюной при одной мысли о них, вообще о любой пище, кроме засохших хлебных корок и зерен какао, на которых он жил уже несколько дней.

– Я позабочусь о вас обоих, мама, – сказал он. – О тебе и о Вальтере. Я придумаю как, обещаю. Если я понадоблюсь тебе, пошли Вальтера к Зофии Хелене.

– Она знает, где ты?

– Нет, это никому не безопасно знать, мама, но она знает, как передать мне известие в случае нужды.

– Ты ее видел?

– Нет, – ответил он, почти не солгав.

А сам подумал: «Как мама поступит с хлебом: отдаст Вальтеру кусок целиком или съест хоть чуть-чуть сама?» Она невозможно исхудала.

– Мужчин, арестованных в ту ночь, потихоньку отпускают, – сказала мама. – Может, и тебе теперь будет не так опасно?

– По крайней мере, навещать вас точно будет легче, ведь теперь внизу не толпятся наци, – ответил Штефан. – К тому же здесь всегда найдется кто-нибудь, кто вам поможет. – Не зря говорят, что нет худа без добра, пусть и совсем крохотного.

Вена

Шагнув из самолета на верхнюю площадку трапа, Труус увидела собор Святого Стефана, шпиль городской ратуши и колесо обозрения в парке Пратер – Вена была перед ней как на ладони. Билетов на «КЛМ» вчера уже не было, поэтому пришлось лететь «Люфтганзой» через Берлин. Сегодня суббота, и значит, до захода солнца встретиться с лидерами местной еврейской общины не получится. Это даже к лучшему: будет время привести себя в порядок и собраться с мыслями. Она спустилась по трапу, пересекла полосу асфальта, отстояла очередь на паспортный контроль и взяла такси. Водителю она сказала, что ее дорожная сумка прекрасно доедет рядом с ней на сиденье, так что открывать багажник незачем.

Не в нашей компетенции

Рахель в кресле на колесах сидела в вестибюле британского консульства. Мимо нее медленно ползла очередь. Живая цепь обогнула квартал еще до их прихода, хотя утро было раннее, к тому же Шаббат. Теперь Вальтер был уже на верхней площадке лестницы, почти в самом начале очереди, в которой сегодня стояли не только женщины в шарфах, но и мужчины в ермолках – те самые, которых выпустили из лагерей. Глядя на них, Рахель испытывала необъяснимое желание кричать и ругаться. Как они посмели уцелеть там, где не выжил Герман?! Но она знала: муж погиб, потому что хотел защитить ее. Когда за ним пришли, он возражал, говорил, что не может оставить жену, и тогда его избили, и он умер – не от самих побоев, а оттого, что не пережил долгой дороги на холодном, жестком днище грузовика.

С верхней площадки ее окликнул Вальтер:

– Мама! Мы с Петером уже вон где!

Его худенькая мордашка, глядевшая на нее из-за перил, озарилась улыбкой, первой за весь день. Они совершили невозможное – выстояли многочасовую очередь, которая двигалась так медленно, по одному шагу за несколько минут. Однако понятия о невозможном и возможном сдвинулись; все, невозможное раньше, превратилось теперь в единственное условие выживания.

Трое мужчин, которые стояли в очереди за ними, спустились к ней. Толпа на лестнице раздвинулась, освобождая проход.

– Ну, фрау Нойман, вы готовы? – спросил ее мужчина постарше.

Она стыдливо кивнула, он поднял ее на руки и понес наверх.

Двое других несли за ними кресло. Все, кто был в вестибюле, внимательно наблюдали эту сцену, и в здании консульства впервые за все утро стали слышны лишь голоса заявителей и сотрудников.

Когда на верхней площадке ее усадили в кресло и вестибюль снова наполнился обреченным гулом голосов, она с надеждой посмотрела туда, где заканчивалась очередь. Там была дверь, за ней – большая комната, вдоль стен которой по всему периметру тоже стояли ожидающие. Да, долгий еще путь предстоял им к столу того человека, который, все утро выслушивая историю за историей, уже наверняка утомился настолько, что даже рассказ умирающей женщины с ребенком не обязательно пробудит сострадание в его очерствевшем сердце.

Вальтер забрался к ней на колени. Измученный трудами этого утра, он закрыл глаза и тут же заснул, медленно и глубоко дыша. Она поцеловала его в макушку.

– Какой хороший мальчик, – прошептала она. – Очень, очень хороший.

Их очередь все же подошла, и Рахель разбудила сына. Вытерла ему глазки, прогоняя сон, промокнула влажные от слюны губы и порадовалась, что они успевают попасть на прием еще до закрытия консульства. Часы приема сократили из-за постановления о Винтерхильфе, которое предписывало евреям разойтись по домам до начала рождественской ярмарки, открывающейся во второй половине дня. По кивку освободившегося служащего Рахель сама подкатила кресло к столу, желая, чтобы тот начал разговор именно с ней, а не с кем-нибудь из ее помощников.

– Мой муж уже обращался за британскими визами, – начала она, надеясь, что человек за столом посмотрит на нее, но он не посмотрел. – Но я слышала, что Британия готовится принять еврейских детей без виз, что из Германии детей уже вывозят и то же самое планируется для нас.

Человек поерзал на стуле. Как многие люди, он чувствовал себя не в своей тарелке, когда ему приходилось разговаривать с инвалидом.

Она выпрямилась и расправила плечи, стараясь казаться внушительной и сильной. Однако такой она была лишь в собственном воображении.

– Фрау… – начал он.

– Нойман, – подсказала она. – Рахель Нойман. Моих сыновей зовут Вальтер и Штефан. Это Вальтер. Видите, какой он хороший мальчик, так терпеливо ждал вместе со мной много часов. Мой муж… Его убили немцы по дороге в лагерь.

Человек за столом все же поднял глаза, но лишь на миг. Скользнув по ее лицу взглядом, он уставился в точку чуть выше ее левого уха:

– Примите мои соболезнования, мадам.

Она поставила Вальтера так, чтобы чиновник хотя бы на миг взглянул в лицо ее хорошему мальчику, которого тот, похоже, твердо вознамерился не замечать.

– Прошу вас, – сказала она, – я пришла к вам не за соболезнованиями. Мне нужна помощь, чтобы отправить моих сыновей туда, где им не будет грозить опасность.

Человек за столом принялся шелестеть лежавшими перед ним бумагами, чужими. Ее пока не просили что-либо заполнить.

– Полагаю, что акция, о которой вы говорите, и в самом деле может иметь место, – сказал он, – однако не по инициативе британского правительства.

Рахель не знала, что ответить, и потому просто ждала, когда чиновник снова посмотрит на нее. Встретив его взгляд, она возразила:

– Но разве такие вещи возможны без участия правительства? Кто же будет оформлять и выдавать визы?

– Я очень сожалею, мадам, – ответил чиновник, обращаясь к крышке стола. – Могу только предложить вам контакты комитета.

Нацарапав на клочке бумаги лондонский адрес, он протянул записку ей.

Она начала было:

– Но вы же не можете…

– Прошу меня простить, – отрезал он, – но это не в нашей компетенции.

И он кивнул следующему в очереди, так что Рахель ничего не оставалось, как только развернуть свое кресло в сторону лестницы. Оставив ее на площадке, Вальтер спустился вниз и, подойдя к ближайшему мужчине в очереди, потянул его за рукав и вежливо сказал:

– Извините, герр. Моей маме нужна помощь, чтобы спуститься.

На улице Рахель поблагодарила мужчин, которые снесли ее вниз, и за ручки ее кресла снова взялся Вальтер. Высокая спинка полностью закрывала мальчику обзор, однако утром они уже добрались так до консульства от самого Леопольдштадта. Вот и теперь Рахель подсказывала сыну, что делать: где повернуть направо или налево, где замедлить шаг, а где и вовсе остановиться, чтобы пропустить отряд нацистов, которые маршировали по проезжей части. Только теперь им нужно было спешить, ведь постановление о Винтерхильфе вот-вот вступало в силу.