Сапоги, начищенные до блеска

Кэте Пергер подняла голову и вздрогнула, увидев человека в длинной темной шинели и начищенных до блеска сапогах, который по-хозяйски входил в ее кабинет в сопровождении большого пса – вислозадой немецкой овчарки. За его спиной другие люди, тоже в форме СС, окружили линотип, прикидывая, как ловчее перенести тяжелую машину в грузовик, который ждал их на улице.

Пес застыл на пороге, точно изваяние, а Адольф Эйхман сказал:

– Вы – Кэте Пергер.

Кэте встретила его взгляд. Она не услышала в его словах вопросительной интонации, а потому не сочла необходимым ответить.

– А где другие сотрудники вашей газеты? – спросил он.

– У меня больше нет сотрудников, оберштурмфюрер Эйхман, – сказала она, и почти не солгала.

– Тогда пройдите со мной вы, – сказал он.

Пустые ящики

Даже в полумраке Штефан сразу разглядел разоренный письменный стол в окружении разбитых и разбросанных ящиков. Он перевернул один, почти целый. Пусто. Во всем кабинете Кэте Пергер, увешанном теперь знаками, запрещающими вход, не осталось ни единой бумажки. Все вывезли как улики против нее.

Услышав голоса, Штефан забился под разломанный стол и замер. И вовремя: луч света от фонаря, протянувшись в комнату с улицы, заплясал вокруг.

Он слышал, как в помещение редакции, смеясь и болтая, вошли двое. Решили покурить: спичка ч-ч-ч-чиркнула о коробок и сделала «у-уп», вспыхивая. Запахло сигаретами.

– Стерва привыкла совать свой нос в чужие дела, но сегодня наконец-то получила по заслугам, – произнес один.

Штефан так старался пореже дышать и не шевелиться, что от напряжения у него заломило все тело. Те двое продолжали перекидываться пустыми фразами – так обычно делают люди, когда хотят убедить себя в том, что в их поступках нет ничего подлого. Наконец они ушли, но Штефан не спешил вылезать из-под обломков: он ждал, когда его сердце вернется к нормальному ритму.

Решив, что времени прошло достаточно и те двое уже наверняка курят следующую сигарету на развалинах еще чьей-нибудь жизни, смеясь над постигшим кого-то несчастьем, Штефан вылез наружу и, бросившись к ящикам, продолжил шарить по ним в темноте руками. Но даже в этом хаосе он старался действовать методично: каждый исследованный обломок отставлял в сторону, чтобы уже не возвращаться к нему снова.

Его пальцы то и дело натыкались на острые щепки и занозы, но больше ничего не находили.

Штефан уже почти отчаялся, когда крошечный кусочек бумаги, приклеенный к нижней стороне наиболее целого ящика, брошенного в угол, все же попался ему под руку. Впрочем, клочок был такой тонкий, что мог оказаться просто ярлычком.

Ощупав находку еще раз, Штефан ногтями поддел краешек липкой ленты. Оторвав ее от дерева, он осмелел настолько, что зажег фонарик.

И тут же застыл – за окном снова раздались голоса. А он даже не слышал, как они подошли.

Он сидел не шевелясь. Голоса удалялись.

Так и не выяснив, что за клочок ему попался, Штефан бережно, чтобы не потерять, опустил его в карман и продолжил осмотр в темноте, не решаясь снова зажечь фонарик. Найдя еще три разрозненные бумажки, он сунул в карман и их, крадучись вышел из здания редакции и поспешил в подземелье.

Конечно, лучше было бы подождать до ночи, когда он вернется в особняк, но он не мог: у него даже колени дрожали, так ему было необходимо узнать правду самому, прежде чем нести ее Вальтеру и маме. У входа в тоннель он скорчился за кучей скопившегося там мусора и развернул первую бумажку – ту, что нашел приклеенной ко дну ящика.

В его руке сверкнул фонарик. Кружок света упал на буквы.

Умер по дороге в Дахау. Мне очень жаль.

Дебаты в Вестминстере

В половине седьмого, когда Хелен Бентвич, весь день проведя на галерее для зрителей, уже чувствовала, что от бесконечных речей парламентариев у нее начинает распухать голова, дело наконец-то дошло и до вопроса о беженцах. Слово взял Филип Ноэль-Бейкер. В присущей ему эмоциональной, хотя и несколько высокопарной манере он изложил ужасающие подробности: где-то сожгли заживо семью; в Капуте в два часа ночи разгромили школу-пансион; в Бад-Зодене туберкулезных больных в ночных рубашках выгоняли на улицу; в Нюрнберге пациентов еврейской больницы заставляли маршировать на параде.

– Если эти действия были спонтанными проявлениями ярости толпы, то германскому правительству следовало наказать лиц, преступивших закон, и возместить ущерб пострадавшим, – сказал он. – Однако правительство Германии поддержало преступное деяние, издав декрет, который объявляет самих евреев виновными во всех причиненных им бедах и облагает их штрафом в размере восьмидесяти четырех миллионов фунтов. И, что страшнее всего, германское правительство начало арестовывать еврейских мужчин в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет.

Тут оратор заметил, что вовсе не желает нагнетать ужасы, однако уважаемые члены парламента должны понимать, что арестованных отправляют в так называемые трудовые лагеря, где те, работая по семнадцать часов в сутки, получают рацион, недостаточный, чтобы прокормить и ребенка, и к тому же подвергаются пыткам. Каким именно, оратор предпочел не уточнять. Хелен тоже предпочла бы не знать этих подробностей, но, увы, ей пришлось ознакомиться с ними еще раньше, и теперь она не понимала, зачем щадить деликатные чувства парламентариев, когда есть возможность повлиять на принятие ими решения – спасать или не спасать чьи-то жизни.

В десять вечера министр внутренних дел Гор подошел наконец к вопросу о «Киндертранспорте»:

– Виконт Сэмюэль, представители иудейской общины и ряда других религиозных организаций обратились ко мне с интересным предложением. Оно опирается на опыт военных лет, когда Британия давала приют тысячам бельгийских детей, что помогло спасти эту нацию от полного уничтожения.

– Тех детей привозили сюда вместе с родителями, когда родители были, – шепнула Хелен Норману.

Норман наклонился к ней так близко, что его дыхание защекотало ей ухо, и шепотом ответил:

– Человека всегда легче склонить к тому или иному шагу, если дать ему понять, что у его поступка есть прецеденты.

– Делегация считает, – продолжал Гор, – что мы без всякого риска для нашего населения можем и сейчас дать приют большому числу детей из Германии, обеспечив их из фондов самой делегации, а также за счет пожертвований благотворителей. Все, что министерству внутренних дел потребуется сделать, – это оформить соответствующие визы и облегчить въезд беженцев в страну. Подобное решение даст нам возможность спасти юное поколение большого народа, а также прекратить страдания их родителей. Разумеется, придется принять определенные меры, чтобы предотвратить проникновение в Британию разного рода нежелательных элементов под видом беженцев. С этой целью правительственные органы должны будут проверить обстоятельства отъезда с родины каждого взрослого беженца, что, несомненно, вызовет определенную задержку. Однако детей, причем в большом количестве, мы сможем впустить в страну без всяких проверок.

За выступлением Гора последовала изматывающая дискуссия: выдержат ли британские налогоплательщики бремя дополнительной финансовой ответственности за детей-беженцев? Не следует ли ограничить их число? А как быть с чехами? С испанцами?

Мистер Дэвид Гренфелл высказался так:

– Нельзя позволить великому и богатому германскому народу ободрать евреев как липку и выбросить их за границу со словами: «Нам они не нужны, заберите».

Но после бесконечных словопрений на голосование все-таки был поставлен главный вопрос: ввиду все нарастающей остроты проблемы беженцев готов ли парламент поддержать объединенные усилия разных стран, включая Соединенные Штаты, по выработке общей политики временной иммиграции детей из Рейха?

– Объединенные усилия? – повернулась к Норману Хелен. – Но в том-то и дело, что никто не спешит объединяться.

– Но никто и не спешит высказаться против…