Гитлер

Штефан взобрался на фонарный столб, чтобы лучше видеть. Люди повсюду: на улицах, в окнах домов, на крышах, на ступеньках Бургтеатра, по всей Адольф-Гитлер-плац, как на днях переименовали Ратхаусплац, – размахивали нацистскими флагами, вскидывали руки в нацистском приветствии. Вся Вена, казалось, пульсировала от радостных криков и звона церковных колоколов. Гитлер, стоя в открытой машине, держался за ветровое стекло одной рукой и махал другой. Две длинные вереницы авто тянулись за ним по Рингштрассе, их сопровождал мотоциклетный кортеж, тесня толпу к тротуарам. Головная машина свернула к отелю «Империал». Гитлер ступил на красную дорожку, поздоровался с кем-то за руку и скрылся за резными дверями. Штефан продолжал наблюдать: пустая машина, закрытая дверь, тени за окнами большого номера второго этажа – все это он видел, прильнув к фонарному столбу над головами толпы.

Гитлер сел на диван в гостиной номера под названием «Королевский» – высокие потолки, красные занавеси и белая с золотом мебель, слегка, впрочем, обветшалая. В Вене было полно мест и роскошнее этого, но он и слышать о них не хотел.

– Когда я жил в этом городе, венцы часто говаривали: «После смерти дайте мне уголок на небе, откуда я буду смотреть на Вену», – начал он, когда его ближайшее окружение расселось вокруг него, а Юлиус Шауб опустился на колени и стал снимать с него блестящие черные сапоги. – Но для меня это был город, гнивший в собственной роскоши. Деньги здесь делали только евреи, их прихлебатели и те, кто готов был работать на них. Я и многие такие, как я, почти голодали. Вечерами, когда нечем было заняться и не было денег, чтобы купить книгу, я приходил сюда, к этому отелю. Смотрел, как подъезжают к парадному входу автомобили и конные экипажи, наблюдал, с каким почтением кланяется прибывшим седовласый швейцар. Снаружи было видно, как сверкают в холле хрустальные люстры, но никто, даже швейцар, не удостаивал меня и взглядом.

Шауб поднес Гитлеру стакан горячего молока, Гитлер сделал глоток. Другие ели. Есть и пить в присутствии Гитлера разрешалось сколько угодно, курить было нельзя.

– Как-то вечером поднялась ужасная метель, и я нанялся расчищать дорожку перед отелем, чтобы заработать, – продолжал он. – Габсбурги – не кайзер Франц Иосиф, а Карл и Цита – вышли из экипажа и величаво проплыли по красной дорожке, которую я только что очистил от снега. Мы с другими работниками то и дело скидывали шапки всякий раз, когда прибывали аристократы, хотя те на нас даже не глядели.

Гитлер откинулся на спинку дивана, вспоминая тонкие ароматы женских духов, витавшие в морозном воздухе в те дни, когда он убирал перед отелем снег. Для женщин, которые ими пахли, он сам был тогда не более интересен, чем снежная каша, которую он откидывал лопатой.

– Руководству отеля не хватило приличия даже для того, чтобы выслать нам горячего кофе, – сказал он. – Всю ночь, как только ветер заметал снегом красную дорожку, я брал метлу и выходил ее расчищать. Каждый раз я заглядывал в ярко освещенное нутро отеля, слушал музыку, которая неслась оттуда. Меня разбирало зло, хотелось плакать, и я поклялся себе, что настанет день, когда я вернусь, пройду по красной ковровой дорожке и войду в отель, где в ту ночь танцевали Габсбурги.

ВЕНСКАЯ НЕЗАВИСИМАЯ

БРИТАНИЯ ПРЕДПРИНИМАЕТ ШАГИ К ЗАКРЫТИЮ СВОИХ ГРАНИЦ ДЛЯ ЕВРЕЙСКИХ ИММИГРАНТОВ

Большинство других стран уже ограничили иммиграцию

Кэте Пергер

15 марта 1938 года. На фоне обрушения лондонского стокового рынка после новости о захвате Австрии Германией британский премьер-министр потребовал от кабинета министров ужесточить требования к выдаче въездных виз для всех граждан Рейха.

Британский совет по вопросам немецкого еврейства, существующий при поддержке банков Ротшильда и Монтегю, длительное время гарантировал, что еврейские беженцы в Англии не станут финансовой обузой для британских налогоплательщиков. Однако оккупация немцами Австрии может привести к значительному увеличению потока иммигрантов, для которых прежняя финансовая помощь будет недостаточной.

Британия также приостановила иммиграцию еврейских рабочих в Палестину до улучшения экономических условий. По распоряжению Уильяма Ормсби-Гора, британского государственного секретаря по делам колоний, не более 2000 евреев с независимыми средствами получат разрешение на въезд в колонию в ближайшие шесть месяцев.

Труус в отеле «Блумсбери»

Когда Труус и Йооп вошли в кабинет с табличкой «Центральный британский фонд помощи германскому еврейству» в лондонском отеле «Блумсбери», им навстречу поднялась из-за стола женщина, одетая с безупречной элегантностью.

– Хелен Бентвич, – представилась она; модуляции отшлифованного богатством голоса смягчались сознанием социальной ответственности. – А это мой муж Норман. Мы здесь не придерживаемся формальностей, если, конечно, вы не настаиваете.

Но Труус была не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо, и потому просто сказала:

– А это мой муж Йооп. Что бы мы без них делали?

– О, куда больше, чем с ними, я уверена! – ответила Хелен, и все рассмеялись.

Да, подумала Труус, сразу почувствовав себя как дома в этом кабинете, немного обветшалом, но все еще ненавязчиво элегантном, где так к месту были и стол, и бюро эпохи рококо, и кресла с вытертой гобеленовой обивкой. Хелен Бентвич, как и милый господин Тенкинк в Гааге, из тех, кто не скажет нуждающемуся «нет», пока будет существовать хотя бы малейшая возможность сказать «да». Хелен происходила из семьи Франклин, представители которой были банкирами, как Йооп, только в большей степени: их обширное англо-еврейское родство, доходившее до Ротшильдов и Монтегю, включало в себя не только множество влиятельных мужчин – банкиров и глав крупных компаний, баронов и виконтов, членов парламента, – но и женщин. Мать и сестра Хелен были видными суфражистками, а сама Хелен, пока ее муж служил генеральным атторнеем Палестины, работала палестинским корреспондентом газеты «Манчестер гардиан», а теперь была избранным членом муниципалитета города Лондона.

– Вам незачем убеждать нас в том, что этим детям необходимо подыскать дом, – начала Хелен, убирая со стула кипу бумаг и приглашая их сесть. – Но действовать надо быстро.

Норман недавно был на приеме у премьер-министра и государственного секретаря, где обсуждали проблему евреев Рейха. В состав делегации входили Лионель де Ротшильд и Саймон Маркс, наследник компании «Маркс и Спенсер».

– Никто не оспаривает преимуществ, которые влечет за собой прием таких эмигрантов, как их предки, – сказал Норман. – Не будь у нас «Маркса и Спенсера», где бы мы покупали своим женам подарки с клеймом «Сделано в Британии», которые те потом с удовольствием обменивают на то, что им больше по вкусу? – Он усмехнулся, а вместе с ним и Йооп. – Однако сейчас речь идет буквально о потоках эмигрантов… И это ставит нас перед дьявольски трудным выбором: как остаться гуманными и в то же время… В общем, приходится быть реалистами. Мы рискуем пробудить волну антисемитизма здесь, в Англии.

– Но это же дети, – возразила Труус.

– Правительство опасается, что вскоре за детьми последуют родители, – произнес Норман.

– Но у этих детей нет родителей, они сироты, – ответила Труус, снова ощущая прилив тошноты, страха, что она подведет их, не справится.

Хелен, незаметно положив ладонь на плечо мужа, спросила:

– Вы говорите, их тридцать?

– Ты не передумала, Труус? – обратился к ней Йооп с надеждой, которая звучала в его голосе, когда он дарил ей переплетенное кольцо, с надеждой на ребенка, которого она родила бы, если бы ела то, а не другое, если бы больше лежала в постели и вообще была осторожнее.

– Тридцать один, – заставила себя ответить Труус.

Палец Хелен приподнялся и легонько стукнул по руке мужа. Труус и не заметила бы этого жеста, если бы Норман не встал и не предложил Йоопу выйти покурить, сказав:

– Как говорит Хелен, без нас дамам удается сделать несравненно больше.

Они вышли и минуту спустя были на террасе, где сели за очаровательный стол художественной ковки, изысканный орнамент которой выделялся на фоне голых веток, устало пожухшей травы и по-зимнему бурых клумб – Блумсбери в это время года был отнюдь не в цвету.

– Тридцать первый ребенок – малышка без документов, – объяснила Труус. – Ее мать – одна из тех женщин, что передали нам этих тридцать сирот в Германии.

– Понимаю, – сказала Хелен. – И вы… думали о том, чтобы удочерить девочку?

Поглядев в окно, Труус увидела, как Норман протянул Йоопу сигарету, от которой тот, к ее большому удивлению, не отказался.

– Я собиралась вернуться в Германию за матерью девочки, – начала Труус, – но Йооп считает – и он прав, – что, если бы мама Адель могла уехать, она бы уехала. И еще, что если мы оставим девочку, то выбор будет дьявольски трудным, как сказал ваш муж: либо я спасаю еще детей, либо становлюсь матерью для этой малышки, но тогда у меня не будет права рисковать, чтобы не оставить ее сиротой во второй раз. К тому же у нее есть мать.

– Которая любит ее так, что нашла в себе силы с ней расстаться, – продолжила Хелен.

И положила ладонь на руку Труус – жест был исполнен такого понимания, что Труус даже удивилась: как ей не пришло в голову так же тепло коснуться матери Адель, попытаться понять.

Труус встала, подошла к окну и стала смотреть на Нормана и Йоопа. Те курили и вели какой-то легкий разговор. Повернувшись к ним спиной, она увидела на столе у Хелен, поверх груды бумаг, стеклянную полусферу с «чертовым колесом», будкой для продажи билетов и снеговиком. Она подняла стеклянный шар и перевернула, вызвав снежную бурю внутри.

– Извините, – произнесла она, вдруг осознав, что без разрешения взяла чужую вещь.

– У меня сорок три таких в нашем доме в Кенте, многие из Вены, с той самой фабрики стеклянных шаров, как этот, – ответила Хелен. – Они моя мания.

– И все же только этот шар вы держите здесь, в этом кабинете, – заметила Труус.

Хелен печально улыбнулась, словно признавая за этим шаром особое значение, хотя в чем оно состоит, Труус могла лишь гадать.

– У моей матери был самый первый шар, с Эйфелевой башней внутри. Из Парижа – тысяча восемьсот восемьдесят девятого года выпуска. Отец очень не любил, когда мы, дети, его трогали, но мама иногда разрешала мне брать его в руки, а я всегда хихикала в таких случаях и обещала никому не говорить. – (Снова печальная улыбка.) – Труус, я знаю, что это не мое дело, но… У вас сейчас такой вид, какой был у меня, когда… в общем, у меня нет детей, но…

Труус приложила к губам рубин, а вторую руку, со все еще зажатым в ней снежным шаром, поднесла к животу и только тут призналась себе: да, Хелен права, она опять беременна. А может быть, она уже знала об этом раньше или хотя бы подозревала? Достало бы у нее сил пережить это в одиночку, никому не рассказывая? Амстердам ведь такой маленький город, куда меньше, чем кажется, и даже самые надежные друзья могут нечаянно сказать что-нибудь лишнее, и новость дойдет до Йоопа.

– Но тогда оставлять эту немецкую девочку у себя, Труус… – мягко сказала Хелен. – Мне кажется, дьявольски сложный выбор для вас уже совсем не так сложен.

Услышав свое имя, произнесенное с такой нежностью, Труус невольно прослезилась. До чего же это приятно, когда к тебе обращаются с такой теплотой, лаской. Свое имя и эта свербящая мысль, от которой стараешься избавиться: девочка растет одна. Рядом с ней нет матери, которая кормит, купает, читает на ночь сказку, поет колыбельную.

– Я никогда… – Труус прижала платок к глазам. – О Хелен, я не могу сказать об этом Йоопу, понимаете? Он не перенесет потери еще одного ребенка.

Хелен Бентвич встала, подошла к ней и вновь положила ладонь ей на руку, пока снаружи Йооп стряхивал с сигареты столбик пепла.

– Поверьте мне, я знаю, как это больно – терять детей.

Голос Йоопа, точнее, его смех донесся через закрытое окно.

– Йооп хочет, чтобы мы взяли Адель, – сказала Труус.

Женщины смотрели, как их мужья, загасив сигареты, встали из-за стола и двинулись назад.

– Я найду малышке Адель надежный кров, – произнесла Хелен. – Я обещаю.

– Мне кажется, Йооп хочет оставить ее не потому, что заботится о ее безопасности, – ответила Труус.