Постыдный салют

Штефан, Дитер и вся их компания стояли в толпе. Колышущийся красными германскими флагами горизонт уже начинал темнеть, когда к Вестбанхофу подошел первый эшелон и на перрон посыпались солдаты. Военный оркестр заиграл марш, и солдаты, выстроившись в шеренги, пошли вперед. Они были едва видны в конце квартала, но люди вокруг вскидывали в приветственном салюте руки и дико орали. Откуда-то с противоположного конца улицы показались бронированные автомобили, из них выгрузились еще немцы и с зажженными факелами в руках гусиным шагом двинулись по Марияхильферштрассе. Топот их марширующих ног задавал ритм оркестру. Толпа вокруг Штефана прямо зашлась от восторга, его друзья, и Дитер в том числе, самозабвенно вопили:

– Ein Volk, Ein Reich, Ein Führer!

На тротуаре напротив какая-то дама в шубе из настоящего меха – возможно, Штефан даже видел ее не раз и не два где-нибудь на Рингштрассе – вдруг закричала на мужчину, который, как и Штефан, одиноко стоял в толпе, опустив руки. Тряся вытянутой вверх рукой, она явно на чем-то настаивала. Мужчина пытался не обращать на нее внимания, но тут уже все, кто стоял поблизости, повернулись к нему, и он исчез, будто его засосало в недра толпы. Штефан не разглядел, что случилось. Просто мужчина был и вдруг исчез, а дама в шубе продолжала кричать как ни в чем не бывало:

– Ein Volk, Ein Reich, Ein Führer!

– Один народ, один Рейх, один фюрер, Штефан! – крикнул прямо ему в ухо Дитер, и Штефан, оглянувшись вокруг, увидел, что все его друзья салютуют и кричат, глядя на него.

Он мешкал, один в огромной толпе.

– Один народ, один Рейх, один фюрер! – повторил Дитер.

Штефану не хватило духу прокричать слова, но он медленно поднял руку.

Переплетенные

Труус с крошкой Адель на руках шагнула из дверей вагона на платформу амстердамского вокзала. Тридцать детей еще ждали своей очереди. Йооп взял у жены ребенка и стиснул в объятиях ее саму. Что ж, конечно, он волновался, и господин ван Ланге тоже – вот он заглядывает в окно вагона, окликает свою Клару и едва не плачет от радости, увидев ее лицо. Тут же бросается к двери и одного за другим спускает детей, приветствуя каждого на голландской земле, где их уже встречают волонтеры.

Йооп воркует над крошкой Адель, рассказывает, что его зовут Йооп Висмюллер и что он муж отчаянной тети Труус, а кто она? Девочка уперлась ладошкой ему в нос и весело засмеялась.

– Ее зовут Адель Вайс. Она…

Она не принадлежала к тем тридцати из приюта, но как рассказать мужу о матери, которая так боялась за свое дитя, что отдала малышку совсем незнакомой женщине, даже не снабдив ее бумагами, хотя бы поддельными? Что Труус сама пошла на большой риск, согласившись переправить через границу ребенка без въездной и выездной визы? Рассказать ему об этом – значит встревожить его еще больше, а какой в этом толк?

– Она самое милое дитя на свете, – закончила Труус.

Эдельвейс. Редкий цветок.

Все вместе они посадили детей в электрический трамвай. Провода, которые опутали теперь весь город, по мнению Труус, не способствовали украшению Амстердама и были шагом назад по сравнению с трамваями на конной тяге, но зато ни одна из шестидесяти детских ножек не попала случайно в навоз, а это уже хорошо. Только когда все наконец расселись, Йооп вернул жене Адель.

Трамвай, грохоча и раскачиваясь на ходу, покатился прочь, Труус помахала мужу рукой, а сама вдруг подумала о той прекрасной деревянной колыбельке, которую Йооп купил, когда она впервые забеременела, вспомнила собственноручно подрубленные ею простынки, наволочку, на которой вышила снеговика, заглядывающего с моста в канал, – белая на белом, сценка была практически невидима. Где теперь та колыбелька и то белье? Может быть, Йооп все еще хранит их где-нибудь, подальше от ее глаз? Или все же отдал кому-то?

Карантинные бараки Зеебурга состояли из виллы, конторы и десяти зданий, одинаково унылых и негостеприимных с виду. Вообще-то, они предназначались для европейцев, заболевших на пути в Соединенные Штаты, но с таким количеством детей куда еще было деваться? Труус с малюткой Адель на руках помогла выйти из трамвая последней паре детей: девочке с темными длинными косами, перевязанными красными лентами, и ее брату – у них были одинаковые глаза, большие, как блюдца, и печальные. Впрочем, печальные глаза были у всех тридцати детей, включая малютку Адель, которая тихо посасывала свой пальчик на руках у Труус.

Брат и сестра вздрогнули, когда Труус указала им на разные бараки.

– Мы можем спать на одной койке, – предложил мальчик. – Мне все равно, я могу спать с девчонками.

– Знаю, милый, – ответила Труус, – но здесь одно здание для девочек, а другое – для мальчиков.

– Но почему?

– Хороший вопрос. – (Просто среди девочек были те, которые уже могли попасть в беду, а среди мальчиков – те, кто мог их до этой беды довести.) – Будь моя воля, я бы устроила все иначе, но иногда нам приходится мириться с выбором других людей, хотя в душе мы с ним не согласны.

Труус передала малышку Кларе, подхватила на руки девочку с красными лентами, а потом наклонилась к ее брату.

– Шерил, Иона… – начала она, по очереди заглянув в глаза каждому, чтобы они поняли: она их не обманывает, – я знаю, расставаться страшно.

«Я знаю, как вы напуганы», хотела сказать она, но передумала, потому что это было неправдой. Она могла лишь догадываться, насколько тяжело брату и сестре, потерявшим родителей, потерять еще и друг друга. Конечно, она могла бы взять их домой вместе с Адель Вайс, своим белым цветочком, но Йооп был прав: если они начнут брать сирот к себе, поездки в Германию придется прекратить.

Хотя, с другой стороны, эта поездка и так последняя, ведь теперь, когда ее страна закрыла границу для эмигрантов, никто не даст ей новые визы.

Она сняла с пальца кольцо из переплетенных ободков и разделила его на два.

– Это кольцо дал мне тот, кого я люблю так же сильно, как вы любите друг друга, – сказала она сиротам. – Тот, с кем я не могу расстаться. И все же иногда мне приходится покидать его, чтобы помогать тем, кто в этом нуждается.

– Нам, тетя Труус? – спросил мальчик.

– Да, чудесным детям, таким как ты, Шерил, и ты, Иона, – ответила она.

Взяв руку девочки, она надела золотой ободок на ее большой палец – кольцо село достаточно крепко, – а второй – на средний палец ее брата; это оказалось великовато. Молча попросив у Бога, чтобы кольца удержались и не потерялись, она порадовалась, что сняла этот подарок Йоопа, который не могла спокойно носить с тех пор, как потеряла первенца. Не носить его она тоже не могла: не позволяла совесть. И надежда, которая, как ни хрупка, всегда умирает последней.

– Когда я вернусь за вами сюда, чтобы отвезти вас в новый дом, то обещаю вам найти такую семью, которая примет вас обоих, вы вернете эти колечки мне, договорились? А теперь бегите, ищите себе места.

Оставшись одна, она опустила руки в карманы в поисках перчаток: без кольца она вдруг почувствовала себя как будто не совсем одетой. Она уже натягивала перчатку, когда вернулась Клара. Труус была так занята разговором с сестрой и братом, что даже не заметила, что Клары нет рядом.

– Ну вот, все и устроены, – заговорила Клара. – А то я уже подумывала, не взять ли малютку Адель к себе.

Труус натянула вторую перчатку. Не спеша, одну за другой, застегнула мелкие перламутровые пуговички.

– Они и Адель взяли? – наконец выговорила она.

– Кто же откажется от такого милого ребенка? – ответила Клара, судя по голосу, взволнованная не меньше Труус. – Но так даже лучше. Ведь настанет время, когда мне пришлось бы вернуть девочку матери, и как бы я тогда расставалась с ребенком, которого полюбила? Это разбило бы мне сердце. Верно, Труус?