Врата ада

Штефан пробирался через запруженную народом Хельденплац, крепко сжимая в руке ладошку Зофии Хелены, боясь потерять ее в толпе. Перед дворцом буквально яблоку упасть было негде. Такого Вена не видела даже во время похорон канцлера Дольфуса: мужчины в шляпах, какие носили все приличные венцы, и женщины заполняли площадь от конной статуи в центре и до самых краев, сколько хватало глаз. «Один народ! Один Рейх! Один фюрер!» Штефан подумал, что, наверное, даже умирая, будет помнить эти слова. Улица, которая ныряла под арку дворца с площади, была пуста: ее охраняли солдаты, держа на расстоянии толпу. Подойдя к статуе Геракла с Цербером, Штефан сложил руки в замок и подставил их Зофи, помогая ей влезть наверх. Она вскарабкалась на статую, прошла, как по ступеням, по трем головам Цербера и села на плечи Геракла. Ее бедра обхватили могучую каменную шею героя, башмаки оказались на уровне выпуклой груди. Штефан тоже залез на статую и устроился в ложбинке между высоко поднятой головой адского пса – одной из трех – и плечом Геракла. Если податься к Зофи, то можно было даже заглянуть за автобус, который торчал из толпы на площади, и увидеть балкон, с которого Гитлер должен был держать речь.

Зофи протянула руку, чтобы погладить Цербера по морде, и нечаянно коснулась ноги Штефана. Ее губы оказались у самого его уха, и когда она крикнула: «Бедный Цербер!» – у него едва не лопнула барабанная перепонка.

– Не кричи, когда говоришь мне в ухо, – произнес Штефан негромко и нарочито медленно, чтобы вдохнуть ее запах – удивительно свежий, травянистый. – И потом, почему бедный? Ты говоришь о страже преисподней, Зоф. Он удерживал там мертвых, разрывая на части всякого, кто пытался бежать. Эврисфей приказал Гераклу пленить этого пса, потому что сам никогда не смог бы этого совершить. Никто не возвращался живым из царства мертвых.

– По-моему, нельзя обвинять мифическое существо за то, что оно именно такое, каким ему предписывает быть сюжет мифа, – ответила Зофи.

Штефан задумался.

– А может быть, их? Цербер – это он или они?

Вынув из кармана пальто дневник, он сделал в нем пометку о том, что мифические существа служат нуждам сюжетов, каждый своего. Еще ему хотелось записать, как пахнет Зофия Хелена, как точно ее ладошка укладывается в его ладонь, словно один кусочек пазла подбирается к другому, но решил, что сделает это потом, когда ее не будет рядом.

– Это один из самых приятных моментов нашей дружбы, – сказала она, – когда я что-то говорю, ты сначала записываешь мои слова в блокнот, а потом вставляешь в пьесу.

– А ты знаешь, что никто не говорит таких вещей, как ты, Зоф?

– Почему же?

Ее лицо было так близко, что вытяни он шею, как пес под ним, то мог бы ее поцеловать.

– Не знаю.

Раньше, до встречи с Зофией Хеленой, ему казалось, что он знает очень много.

Она выпрямилась и стала смотреть по сторонам, и Штефан тоже, хотя краем глаза все равно поглядывал на нее. Он делал записи – о погоде и о толпе, о нацистских флагах, громко трещавших на ветру, о прежних австрийских героях, удостоенных изображения в камне, и о сегодняшних венцах, которые, казалось, высыпали на площадь все до единого, – когда из арки, ведущей на Рингштрассе, вдруг выехал автомобиль в сопровождении кортежа мотоциклистов. В открытой машине, салютуя собравшимся прямой рукой, стоял Гитлер, за ним скользила его грохочущая тень. Толпа вдруг точно подпрыгнула, да так и застыла в прыжке – руки взметнулись в ответном приветствии, над площадью грянуло «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!». Штефан молча смотрел на кортеж, огибающий каменного принца Евгения и подъезжающий к дворцу, и чувствовал, как страх мелкими пузырьками вскипает у него в груди. Зофи тоже молчала и сквозь запачканные, как обычно, стекла очков наблюдала за фюрером, который, покинув автомобиль, скрылся за роскошными дворцовыми дверями.

– Люди потому не говорят ничего такого, что всегда боятся ошибиться, Зоф, – произнес он размеренно и тихо, и Зофи не смогла разобрать его слов за ревом толпы. – Вот почему мы все либо говорим одно и то же, либо молчим, чтобы не показаться дураками.

– Что? – переспросила Зофия Хелена.

Штефан прочел вопрос по ее губам. Гитлер уже вышел на балкон, шагнул к микрофону и начал:

– Как вождь и канцлер германской нации, перед лицом истории провозглашаю: моя родина стала частью Рейха.

Изгнание

Эйхману пришло в голову, что мертвецы на портретах, развешенных по всему дому иудейского центра еврейской общины, похоже, больше знают о том, что предстоит евреям города Вены, чем их нынешние предводители, с которыми он сидел за одним столом. Он бесстрастно наблюдал за Йозефом Левенхерцем, директором центра, который, вынимая из жилетного кармана очки, зацепился ими за воротничок сорочки, отчего тот слишком сильно высунулся наружу, да так и остался торчать. Очки ничуть не облагородили его лица: глаза навыкате, волосатая верхняя губа, залысины на лбу, которые, казалось, становились тем глубже, чем стремительнее снижался общественный статус Левенхерца. Как это по-адвокатски: внимательно прочесть документ от первой строки до последней, словно он может в нем что-то изменить.

Подписав документ, Левенхерц протянул его Герберту Хагену, который подписал его как представитель Рейха, а затем передал Эйхману. Назначение Эйхмана в Вену было временным. Хаген сразу дал ему это понять. Значит, только от самого Эйхмана зависело, сумеет ли он стать здесь незаменимым. Рейд в здание центра еврейской общины на Зайтенштеттенгассе был его первым шагом к цели.

Эйхман поставил свою закорючку рядом с подписью Хагена, положил ручку на стол черного дерева, рядом с серебряным колокольчиком, встал и отдал Хагену честь. Тот, сделав дело, торопился отбыть: где-нибудь его наверняка ждал роскошный ужин, а то и роскошная дамочка.

– Ну что ж, – обратился Эйхман к евреям за столом, – а теперь собираться. Надо упаковать бумаги в коробки, а коробки снести вниз, в грузовик.

– И вы хотите, чтобы мы сделали это сами? – заикаясь, спросил Левенхерц.

Вообще-то, это была шутка, понятная лишь самому Эйхману: завершить все дело под сводчатым потолком хвастливо украшенного овального зала городского храма. Когда евреи закончили перетаскивать коробки с членскими списками и другими следами своей подрывной деятельности в грузовики, стоявшие в узком мощеном переулке позади пятиэтажного здания их центра, Эйхман велел им войти внутрь.

Взмокший от работы Левенхерц явно был огорчен, увидев в святая святых Зверя, но возражать не решился, а только взглянул на балкончик второго этажа, словно надеялся найти там путь к спасению.

– Это, наверное, для евреев рангом пониже, – сказал Эйхман.

– Это для женщин, – ответил Левенхерц.

– Ну конечно для женщин, – захохотал Эйхман.

Его люди заколотили дверь синагоги, и адъютант стал зачитывать список предводителей венского еврейства: Дезидер Фридман, глава венской еврейской общины; Роберт Штрикер, издатель ежедневной газеты венских сионистов; Якоб Эрлих; Оскар Грюнбаум.

– Адольф Бём…

Эйхман дождался, пока потрясенный Бём не займет свое место в одном ряду с другими, чьи фамилии тоже прозвучали, и лишь потом сказал:

– Нет, герр Бём, в отношении вас я передумал. – И с удовольствием отметил, как выражение облегчения растеклось по лицу писателя.

Да, все идет так, как он задумал: этот человек стар и слабодушен, припугни его – и он сделает все, что ему велят, будет сотрудничать. Он расскажет о своем страхе другим, тем, кто сегодня еще на свободе.

Адъютант прочел последнее имя:

– Йозеф Левенхерц.

Выпученные глаза Левенхерца выдали его готовность к предательству, и Эйхман удовлетворенно кивнул. На этот раз он не ошибся. Он выучил свой урок, который стоил ему унижения и отказа в повышении по службе: не плати евреям, если хочешь от них что-то получить.

Когда арестованных посадили в закрытый грузовик и тот с ворчанием отъехал от дома, Эйхман вернулся в кабинет Левенхерца, куда по пятам за ним последовал Зверь. В кабинете он осмотрел стол темного дерева, дорогие обои, портреты.

– Да, ваше время пришло, – сказал он людям на портретах.

Взяв со стола серебряный колокольчик, возле которого еще лежала его ручка, он опустил колокольчик в карман: сувенир пусть незначительный, но полезный.

Эйхман вернулся в элегантный шестиэтажный отель «Метрополь», куда как-то в молодости приехал на трамвае (эти грязные, грохочущие монстры и теперь еще ходили под окнами), а ему не позволили даже войти внутрь. Зато теперь швейцар придержал перед ним дверь и низко поклонился, а в подвальном этаже, временно служившем нацистам тюрьмой, только что арестованные им евреи ждали, когда он решит их судьбу.