Это произошло на закате южноафриканского апартеида, системы тотальной сегрегации между стоящими у власти африканерами – потомками европейских колонистов – и группами населения с другими оттенками кожи. В течение четырех дней тайно встречались 30 человек. Половину подпольщиков составляли белые управленцы, остальные были лидерами темнокожих общин. Они отрабатывали методику проведения “управленческих” семинаров, которые должны были способствовать развитию навыков эффективного руководства в темнокожих сообществах.

В последний день занятий они, словно прикованные, сидели перед телевизором, когда президент Фредерик Виллем де Клерк произносил свою знаменитую речь, возвещавшую конец апартеида. Де Клерк легализовал длинный список запрещенных до этого организаций и распорядился выпустить из тюрем многих политзаключенных.

Энн Лурсебе, одна из общинных лидеров, просто сияла: когда звучало название очередной легализованной организации, она тут же представляла себе лицо одного из ее знакомых, который больше не должен будет скрываться.

После завершения речи подпольщики устроили ритуальное прощание, в ходе которого каждый мог сказать что-то важное для него. Многие ограничивались замечаниями, насколько ценным был этот тренинг и приятной компания. Однако пятый выступающий, высокий, сдержанный африканер, встал и посмотрел в глаза Энн.

– Я хочу, чтобы вы это знали, – сказал он ей. – Меня воспитывали в убеждении, что вы – животное.

Сказав это, он заплакал.

Подход “Мы – Они” воспроизводит “Я – Оно”, только во множественном числе: суть здесь та же. Поясняя противопоставление “Мы – Они”, Вальтер Кауфман, переводивший на английский сочинения Мартина Бубера, выразился так: “Мир разделен надвое: на детей света и детей тьмы, агнцев и козлищ, избранных и проклятых”.

Взаимоотношения между одним из “Нас” и одним из “Них” уже по определению лишены эмпатии, не то что сонастроенности. Если один из “Них” осмелится заговорить с одним из “Нас”, его голос не должен звучать так же громко и литься столь же свободно, как наш, а еще лучше, если его не будет слышно вовсе.

Пропасть, разделяющая “Нас” и “Их”, образуется и растет, когда эмпатия помалкивает. И через эту пропасть мы можем проецировать на “Них” всё что угодно. Как добавляет по этому поводу Кауфман, “добродетельность, интеллект, честность, человечность и победа – это прерогативы «Нас», а злокозненность, глупость, притворство и в итоге поражение – удел «Их»”.

Если мы относимся к кому-то как к одному из “Них”, мы подавляем в себе альтруистические побуждения. Возьмем для примера серию экспериментов, в которых добровольцев спрашивали, согласятся ли они вместо кого-то другого вытерпеть удар электрическим током. Хитрость заключалась в следующем: они не могли видеть потенциальную жертву, они просто прослушивали словесное описание этого человека. Чем меньше описание указывало на сходство того человека с добровольцем, то есть сильнее сближало его с представителями категории “Они”, тем с меньшей охотой доброволец шел ему на выручку.

“Ненависть, – говорил Эли Визель, лауреат Нобелевской премии мира, человек, переживший холокост, – это раковая опухоль, передающаяся от одного человека к другому, от одного народа к другому”. История человечества – бесконечный поток отвратительных жестокостей, которые одни группы творили в отношении других – даже если общих черт у них было намного больше, чем различий. Североирландские протестанты и католики, сербы и хорваты воевали годами, хотя генетически они отличаются друг от друга не больше, чем один член их группы от другого.

Сейчас мы сталкиваемся с вызовами жизни в глобальной цивилизации, располагая мозгом, который так и норовит привязать нас к родному племени. Как выразился один психиатр, которому довелось расти среди этнических беспорядков на Кипре, столь схожие группы разделяются на “Мы” и “Они”, поддаваясь “нарциссизму мелких различий” – цепляясь за несущественные черты, различающие группы, и игнорируя глобальное человеческое сходство. Когда “других” психологически дистанцируют, они могут стать мишенями враждебности.

Этот процесс – извращение нормальной когнитивной функции под названием “категоризация”. Человеческий ум зависим от категорий: они придают упорядоченность и смысл миру вокруг нас. Предполагая, что повстречавшаяся нам сущность из той же категории обладает теми же основными признаками, что и предыдущая, мы ориентируемся в непрерывно меняющейся среде.

Но если у нас складываются негативные предубеждения, наше восприятие замутняется. Мы склонны хвататься за все, что, как нам кажется, подтверждает предубеждение, и игнорировать все остальное. В определенном смысле предубеждение – это гипотеза, которая отчаянно старается доказать себя нам. И потому, когда мы сталкиваемся с человеком, к которому можно ее применить, предвзятость искажает наше восприятие, делая невозможной проверку стереотипа на истинность. Откровенно враждебные стереотипы в отношении какой-то группы – это когнитивные категории, перекошенные ровно настолько, насколько они опираются на непроверенные допущения.

Смутное ощущение тревоги, тень страха или просто неловкость из-за непонимания культурных сигналов от “Них” – уже этого может хватить, чтобы когнитивная категория начала искажаться. Ум собирает “факты” против “других”, пользуясь каждым новым тревожным сигналом, каждым нелестным упоминанием в СМИ, каждым ощущением несправедливого отношения к себе. По мере накопления подобных “доказательств” опасения превращаются в антипатию, а антипатия – в антагонизм.

Неприкрытый гнев праймирует предубежденность даже у тех, кто мало склонен к необъективности суждений. Подобно спичке, поднесенной к фитилю, антагонизм катализирует переход от сочетания “Мы и Они” (простой констатации различий) к форме “Мы против Них”, то есть к активной враждебности.

Гнев и страх – плоды трудов миндалевидного тела – умножают разрушительную силу зарождающейся предвзятости. Поток этих эмоций захлестывает префронтальную кору, выводя ее из строя, так что нижний путь отбирает бразды правления у верхнего. Это подрывает способность ясно мыслить, то есть лишает возможности правильно ответить на главный вопрос: а действительно ли этот человек обладает всеми теми отрицательными качествами, которыми я наделяю “Их”? Если же враждебный стереотип уже усвоен, то даже без гнева и страха сомнений уже не возникает.

Позиция “Мы и Они” выражается в разных формах – от бешеной ненависти до нелицеприятных стереотипов, иногда столь затаенных, что их не замечает даже обладатель. Такие скрытые, имплицитные предубеждения гнездятся в сетях нижнего пути, принимая форму автоматических и бессознательных стереотипов. Эти скромные предубеждения, судя по всему, умеют управлять нашими реакциями – например, влиять на расположение к одному из претендентов на рабочее место, даже если квалификация у всех одинакова и этот выбор не соответствует нашим сознательным убеждениям.

У людей, которые ни в малейшей степени не выказывают признаков предвзятости и положительно относятся к какой-то группе, могут быть скрытые убеждения, которые выявляются с помощью остроумных когнитивных тестов. Например, при прохождении “Имплицитного ассоциативного теста” (IAT) вас могут попросить как можно быстрее соотнести какое-то слово с одной из предложенных категорий. В разделе теста, посвященном выявлению скрытых социальных установок относительно способности женщин конкурировать с мужчинами в точных науках, испытуемых просят соотнести слова “физика” и “гуманитарные науки” с категориями “женщины” или “мужчины”.

Мы можем делать это очень быстро, если какое-то предположение совпадает с уже сложившимся у нас мнением о чем-то. Считающие, что мужчины лучше проявляют себя в точных науках, чем женщины, должны быстрее соотносить категорию “мужчины” со словами, связанными с точными науками. Различия в скорости категоризации исчисляются десятыми долями секунды и выявляются только с помощью компьютерного анализа.

Имплицитные предубеждения, какими бы неотчетливыми они ни были, искажают наши суждения о людях из какой-то группы или о вине подсудимого, а также вмешиваются в наш выбор – например, напарников или подрядчиков. Когда нужно следовать жестким правилам, имплицитные предубеждения сказываются на результате меньше. И наоборот, чем расплывчатее стандарты и требования, тем больше неосознанные установки управляют нашими решениями.

Одна женщина, когнитивист по профессии, была потрясена, когда с помощью IAT выявила у себя бессознательное предубеждение относительно женщин-ученых – вроде нее самой. И тогда она изменила убранство своего кабинета, окружив себя фотографиями знаменитых женщин-ученых, таких как Мария Кюри. Повлияет ли это на ее социальные установки? Возможно…

Одно время психологи считали бессознательные ментальные категории вроде имплицитных установок фиксированными, а поскольку они действуют автоматически и бессознательно, их эффекты неотвратимы. Скрытые предубеждения (как, впрочем, и откровенные предрассудки) во многом обусловлены работой миндалины, а всем же известно, как трудно совладать с нижним путем.

Однако недавнее исследование показало, что автоматические стереотипы и склонности непостоянны: имплицитная предвзятость не отражает “истинных” чувств человека и может изменяться. На нейронном уровне эта изменчивость, видимо, отражает тот факт, что даже нижний путь остается активным учеником на протяжении всей жизни.

Обратимся к простому эксперименту по изживанию стереотипа. Людям, которые на бессознательном уровне предвзято относились к темнокожим, показывали фотографии таких достойных восхищения представителей этой расы, как Билл Косби или Мартин Лютер Кинг – младший, и таких отвратительных белых, как серийный убийца Джеффри Дамер. Время демонстрации было минимальным: за 15 минут участнику эксперимента надо было просмотреть 40 фотографий.

Этот краткий инструктаж для миндалины привел к драматическим изменениям в результатах теста на скрытые социальные установки: бессознательное предубеждение против темнокожих у участников исчезло. Положительные изменения сохранялись, когда они снова проходили тест через сутки. Вполне вероятно, что если фото достойных людей из групп – мишеней предрассудков периодически демонстрировать на “усиливающих” сеансах (или делать этих людей главными героями популярных телесериалов), то такие изменения закрепятся. Миндалина обучается непрерывно, и потому ей нет нужды застревать в какой-то предвзятости.

Довольно много методов показали эффективность в стирании стереотипов, по крайней мере на какое-то время. Если людям говорили, что они при тестировании продемонстрировали высокий IQ, то скрытое негативное предубеждение исчезало, но если им сообщали, что тест выявил у них низкий интеллект, то оно усиливалось. А еще имплицитное предубеждение против темнокожих угасало после получения похвалы от такого руководителя.

К тому же результату могут привести социальные требования: у людей, помещенных в социальные условия, где предрассудки не приветствуются, регистрируют меньше скрытых предубеждений. Даже осознанное решение игнорировать чью-то принадлежность к группе-мишени может снизить скрытую предвзятость.

Это снова отсылает нас к своеобразному нейронному дзюдо: когда люди думают или говорят о своих толерантных убеждениях, префронтальная кора активируется, а миндалина, вместилище скрытых предрассудков, успокаивается. Когда в процесс вовлекается верхний путь, нижний теряет свою способность пробуждать предвзятость. Такие нейронные изменения могут происходить у людей, участвующих в программах сознательного повышения толерантности.

Совершенно иной, пока еще довольно новый способ частичной нейтрализации предрассудков открыли в Израиле. В серии экспериментов у людей подспудно пробуждали чувство безопасности, прося их вспоминать, например, своих любимых. Это чувство – пусть даже мимолетное – вызывало у нагруженного предрассудками человека положительный сдвиг в отношении сразу к нескольким мишеням предубеждений – арабам и ультраортодоксальным евреям, например. Когда с участником затем заводили речь о перспективе провести время с теми или другими, его готовность была намного выше, чем буквально за минуты до этого.

Никто не утверждает, что мимолетное чувство безопасности может разрешить столь длительный исторический и политический конфликт. Однако демонстрация этого принципа в очередной раз указывает на то, что бороться можно даже со скрытыми предубеждениями.

Психологи, занимающиеся межгрупповыми отношениями, многие годы спорят о том, что же может нивелировать разделение на “Мы” и “Они”. Однако значительную часть дискуссионных вопросов разрешила работа Томаса Петтигрю – социального психолога, который начал изучать предрассудки вскоре после того, как в США движение за гражданские права разрушило юридические межрасовые барьеры. Петтигрю, уроженец Вирджинии, стал одним из первых психологов, посвятивших себя изучению расовой ненависти. Свою карьеру он начал учеником Гордона Олпорта, социального психолога, который утверждал, что дружеские и устойчивые контакты разрушают предрассудки.

Недавно Петтигрю провел беспрецедентный по масштабу анализ исследований, посвященных тому, как разные виды контактов изменяют мнение враждующих групп друг о друге. В анализ включили 515 работ, выполненных за период с 1940-х по 2000-й, и подвергли их тщательной статистической обработке. Группе Петтигрю пришлось обработать ответы 250 493 человек из 38 стран мира. Деление на “Нас” и “Их” прослеживали в диапазоне от отношений белых и афроамериканцев в США до многочисленных этнических, расовых и религиозных противоречий по всему миру, а также предубеждений в отношении стариков, инвалидов и психически больных.

Вывод оказался однозначным: эмоциональная связь – дружба или любовь, например – между представителями враждующих сторон делает людей терпимее к группе партнера. Например, если в детстве вместе играли представители разных групп, то, как правило, это делало людей иммунными к предрассудкам в дальнейшей жизни. Это показали в одном исследовании с участием афроамериканцев, у которых в детстве товарищами по играм были белые (несмотря на то, что тогда они учились в разных школах из-за официальной расовой сегрегации). То же самое происходило при апартеиде у сельских жительниц африканерского происхождения, завязывавших дружеские отношения с прислугой другого цвета кожи.

Важно, что исследования временных характеристик дружбы, разрушающей межгрупповые барьеры, показали решающую роль близости в нейтрализации предрассудков. Однако чисто случайные контакты на улице или работе малоэффективны, если вообще существенны, в деле изгнания враждебных стереотипов. Петтигрю убежден, что главный фактор здесь – сильная эмоциональная привязанность. Со временем теплые чувства, которые один человек испытывает по отношению к другому, распространяются на всех “Них”. Например, если дружат представители европейских сообществ с напряженными межгрупповыми отношениями – скажем, немцы с турками, французы с североафриканцами, британцы с выходцами из Вест-Индии, – то такие друзья менее предвзято судят и о другом сообществе в целом.

“Вы можете по-прежнему придерживаться общепринятого стереотипа в отношении той группы, но он больше не будет связан с сильными негативными чувствами”, – сказал мне Петтигрю.

Важнейшую роль непосредственных контактов в предупреждении формирования предрассудков подтвердили исследования, проведенные в Германии Петтигрю и его немецкими коллегами. “Восточные немцы в среднем питают больше предубеждений против всех групп – от поляков до турок, – чем жители бывшей Западной Германии, – утверждает Петтигрю. – Например, акты насилия против меньшинств чаще совершаются на территории бывшей Восточной Германии. Когда мы изучали лиц, арестованных за подобные деяния, мы обнаружили две вещи: они были в высшей степени заражены предрассудками и практически никогда не контактировали с группами, к которым питали такую безграничную ненависть”.

“В Восточной Германии, даже когда коммунистическое правительство принимало в страну большие группы кубинцев или африканцев, их старались держать подальше от местного населения, – отмечает Петтигрю. – А в Западной Германии представители разных групп дружили десятилетиями”. Соответственно, команда Петтигрю обнаружила такую закономерность: чем больше немцы контактировали с представителями меньшинств, тем более дружелюбно они относились к этим меньшинствам в целом. Когда “Оно” становится “Ты”, “Они” превращаются в “Нас”.

Но как же быть с имплицитными предубеждениями – скрытыми стереотипами, ускользающими от радаров даже тех, кто искренне считает себя свободным от такого груза? Разве они не имеют значения? Петтигрю относится к ним скептически.

“Группы часто даже по отношению к себе придерживаются каких-то стереотипов, широко распространенных в их культуре, – замечает он. – Я, например, шотландец, мои родители были иммигрантами. Стереотип утверждает, что шотландцы – скупердяи. Но мы просто оборачиваем его, называя себя бережливыми. Стереотип остается, а его эмоциональная валентность меняется”.

В тестах на скрытые предубеждения выявляют когнитивные категории человека, которые представляют собой голые абстракции, не окрашенные чувствами. В стереотипе же, как утверждает Петтигрю, важна именно его чувственная тональность: само по себе содержание стереотипа значит гораздо меньше, чем связанные с ним эмоции.

Учитывая высокую напряженность и даже насильственный характер некоторых межгрупповых отношений, беспокойство по поводу скрытой предвзятости может показаться роскошью, пригодной лишь для мест, где грубые предрассудки уже затерлись и больше не проявляются откровенной ненавистью. Когда группы конфликтуют открыто, в расчет принимаются только эмоции. Если же группы как-то уживаются, ментальные остатки неприкрытых предрассудков имеют значение лишь в той мере, в какой они потворствуют малозаметным проявлениям предвзятости.

Исследования Петтигрю показывают, что поддержание негативных чувств по отношению к группе предсказывает враждебные действия намного достовернее, чем муссирование нелестных стереотипов о “Них”. Даже после того, как люди из враждующих групп завязывают дружеские отношения, некоторые стереотипные представления у них остаются. Но дружеские чувства согревают – и это все меняет. “Теперь они мне нравятся, хоть я и придерживаюсь привычного стереотипа, – рассуждает Петтигрю. – Скрытые предубеждения могут оставаться, но если мои эмоции изменятся, поменяется и поведение”.

Чтобы защититься от бурных межгрупповых конфликтов в большой манхэттенской школе, старшеклассницы из Пуэрто-Рико и Доминиканской Республики объединились в собственную клику. Но в этой тесно спаянной группе время от времени вспыхивали ссоры между двумя фракциями – доминиканской и пуэрториканской.

Однажды случилась драка между двумя девочками, когда пуэрториканка поставила на место доминиканку, указав ей, что она слишком задается для такой недавней иммигрантки. Эти девочки стали смертельными врагами, расколов внутригрупповое единство.

В школах по всей Америке ученики все чаще оказываются в этнически разнородных коллективах, которые становятся все пестрее и пестрее. В этом новом глобальном микрокосме стандартные категории дискриминации – то есть принципы разбиения на “Мы” и “Они” – постоянно меняются. Старые категории вроде белых и темнокожих уступили место более дробным и тяжелее различимым. Например, в упомянутой манхэттенской школе разграничение проходит не только между афроамериканцами и латинос, но и между азиатами – например, между “китайцами, рожденными в Америке” и “китайцами, только сошедшими с корабля”. Учитывая перспективы иммиграции в США в ближайшие десятилетия, в этой многослойной этнической смеси с умножением числа внутренних и внешних групп многообразие “Нас” и “Их” будет только расти.

Одним из отрезвляющих уроков, показавших цену социально расколотой атмосферы, стала стрельба в школе “Колумбайн” 20 апреля 1999 года: тогда два мальчика-аутсайдера совершили акт возмездия, убив нескольких учеников, учителя и заодно себя. Эта трагедия побудила социального психолога Эллиота Аронсона изучить проблему, которая, как он понял, уходила корнями в школьную атмосферу – “конкурентную, раздробленную и в высшей степени дискриминационную”.

В таких условиях, считает Аронсон, “подростки мучаются из-за того, что сверстники создают общую атмосферу издевательства и отторжения, которая делает пребывание в школе по меньшей мере неприятным. Для многих оно не просто неприятно: дети описывают школу как сущий ад, где они чувствуют себя незащищенными и нелюбимыми, где их постоянно унижают и задирают”.

Не только Соединенные Штаты, но и другие страны, от Норвегии до Японии, сталкиваются с проблемой, как удержать детей от третирования сверстников. Везде есть полноправные, “включенные” ученики и есть аутсайдеры, которых другие сторонятся и не принимают в свои группы. Эта проблема отлучения от коллектива отравляет социальную жизнь школьника.

Некоторым это может показаться тривиальным побочным эффектом нормальных социальных процессов, которые кого-то из учеников возносят до уровня звезд, а других отправляют на обочину общественной жизни. Но исследования с участием тех, кого заставляют чувствовать себя изгоями или кому регулярно напоминают об их аутсайдерском уделе, показывают, что такое отторжение может ввергнуть человека в состояние полной растерянности, непрестанной тревоги и апатии, а то и довести до ощущения, что его жизнь бессмысленна. Огромная доля беспокойства подростков связана именно со страхом изгнания.

Вспомним, что боль от остракизма регистрируется в тех же центрах социального мозга, что и боль физическая. Социальное отторжение в ученической среде может заметно снижать успеваемость. Емкость рабочей памяти – главного когнитивного приспособления для усвоения нового материала – уменьшается у аутсайдера достаточно, чтобы он хуже справлялся с математикой, например. Помимо трудностей с учебой, для изгоев характерна склонность к насилию и деструктивному поведению на уроках, они часто прогуливают занятия и с высокой вероятностью вообще бросают школу.

Социальная вселенная школы – центр бытия подростков. Этот факт, как показывают данные по отчужденности, довольно опасен; правда, он же внушает и некоторую надежду: все дело в том, что школа предлагает каждому подростку живую лабораторию, где можно практиковаться в создании позитивных связей.

Аронсон взялся помочь ученикам научиться строить здоровые отношения. Из данных социальной психологии он знал один путь перехода от “Них” к “Нам”: когда люди из враждебных группировок вместе работают над достижением общей цели, они в конце концов начинают нравиться друг другу.

Аронсон предложил применять метод, который он назвал “мозаичный класс”. Ученики должны работать группами, чтобы выполнить задание, по которому их затем будут тестировать. Как и в паззле, каждый ученик в группе должен обладать какой-то частью знания, необходимой для понимания картины в целом. Например, при изучении Второй мировой войны каждый член группы должен стать специалистом по какому-то узкому вопросу – скажем, по военной кампании в Италии. Будущие специалисты из разных групп изучают соответствующую тему вместе, а затем расходятся по своим группам и преподают этот материал товарищам.

Чтобы овладеть предметом, все члены группы должны очень внимательно слушать друг друга. Если другие будут высмеивать оратора или отвлекаться, только потому что тот им не нравится, то они рискуют провалить грядущее тестирование. Само обучение становится тренировочным пространством, взращивающим умение слушать, выказывать уважение и сотрудничать.

Ученики, работающие в таких мозаичных группах, быстро прощаются со своими негативными стереотипами. Аналогично, исследования мультикультурных школ показывают, что чем больше дружеских контактов устанавливается между членами разных групп, тем меньше у школьников предрассудков.

Возьмем для примера Карлоса, пятиклассника, которому пришлось спешно покинуть школу, где учились в основном дети мексиканского происхождения – такие же, как он. Теперь ему нужно было каждый день ездить на автобусе через весь город в другую школу, расположенную в богатом районе. Дети в новой школе были лучше Карлоса подкованы во всех предметах, а кроме того, они принялись насмехаться над его акцентом. И Карлос моментально превратился в аутсайдера, застенчивого и неуверенного в себе.

Однако в “мозаичном классе” те же ученики, которые насмехались над ним, теперь зависели от его части знаний. Сначала они цеплялись к нему за то, что он часто “тормозил”, и это повергало его в оцепенение. Результат оказался плачевным для всех, и тогда они стали помогать Карлосу и всячески ободрять его. Чем больше они помогали, тем спокойнее и красноречивее он становился. Его результаты заметно улучшилась, когда одноклассники сумели увидеть его в более выгодном свете.

Несколько лет спустя Аронсон неожиданно получил письмо от Карлоса, который тогда уже заканчивал университет. Карлос в нем вспоминал, как он был испуган, как ненавидел школу, как искренне считал себя тупым – и какими жестокими были по отношению к нему другие дети. Но с началом мозаичных занятий все изменилось, и его мучители стали его друзьями.

“Я полюбил учиться, – писал Карлос, – и теперь собираюсь поступать в Гарвардскую юридическую школу”.

Стоял холодный декабрьский день. Преподобный Джеймс Паркс Мортон, бывший настоятель кафедрального собора Епископальной церкви США, а ныне директор Нью-йоркского межконфессионального центра, сообщал своему коллективу дурную новость. Их крупнейшие спонсоры решили урезать финансирование, и Центру нечем было платить за аренду помещения. Организация лишалась крова.

А буквально за несколько дней до Рождества пришло неожиданное спасение. Шейх Мусса Драммех, иммигрант из Гамбии, услышав о бедственном положении Центра, предложил ему помещение в здании, где собирался открыть дневной стационар своей клиники.

В спасении мусульманином организации, где собирались и решали общие проблемы буддисты, индуисты, христиане, иудеи, мусульмане и люди других исповеданий, преподобный Мортон увидел своего рода притчу, достойную проверку жизнеспособности самой миссии их Центра. Драммех так объяснил свой поступок: “Чем больше мы знаем друг о друге и чем больше нам хочется сидеть вместе за одним столом, выпивать и смеяться, тем менее мы склонны к кровопролитию”.

Но что можно сделать для излечения ненависти у людей, уже успевших пролить кровь? Ведь после совершения межгруппового насилия предрассудки и враждебность неизбежно метастазируют.

После прекращения насильственных действий, помимо установления гармоничных отношений есть и веские личные причины ускорить примирение. Одна из них чисто биологическая: взращивание в себе ненависти и обиды губительно для здоровья. Физиологические исследования людей в такой постнасильственный период показали, что каждый раз, когда они лишь думают о ненавистной им группе, их организм отвечает сдерживаемым гневом – переполняется гормонами стресса, которые повышают артериальное давление и подавляют иммунитет. Можно предположить, что чем чаще и интенсивнее такие вспышки подавленной ярости, тем выше риск долгосрочных биологических последствий.

Одно из противоядий – прощение. Прощая человека, на которого затаили обиду, мы обращаем биологические реакции: прощение снижает давление, частоту сердечных сокращений, уровни гормонов стресса, болевые ощущения и тяжесть депрессии.

У прощения могут быть далеко идущие социальные последствия – например, дружба с бывшими врагами. Но это совсем необязательно. Особенно если раны еще кровоточат, прощение не требует оправдания актов агрессии, забвения случившегося или примирения с преступниками. Простить означает отыскать способ освобождения от оков одержимости обидой и болью.

В течение недели психологи обучали прощению 17 мужчин и женщин из Северной Ирландии – и католиков, и протестантов. Каждый из них потерял в жестоких религиозных столкновениях кого-то из близких. Всю неделю пострадавшие выплескивали горе и обиду, а им помогали учиться думать о трагедии по-новому. Большинство из них решили не зацикливаться на своих страданиях, а в память о любимых людях посвятить себя созданию более оптимистичного будущего. Многие выразили готовность помочь другим пройти такой же ритуал прощения. Впоследствии участники тренинга сообщали не только о притуплении эмоциональной боли, но и об облегчении таких физических симптомов травмы, как потеря аппетита и бессонница.

Можно прощать, но не забывать – во всяком случае не всё. Есть особенные уроки, которые человечеству нужно извлечь из чудовищных актов угнетения и жестокости. Эти события должны храниться в памяти в виде нравственных историй и веками напоминать о произошедшем. Как говорит раввин Лоуренс Кушнер о холокосте, “я хочу помнить этот ужас только ради того, чтобы такое больше никогда не случилось ни со мной, ни с кем-то другим”.

Кушнер как человек, лично познавший, “что значит быть жертвой молоха взбесившегося технократического государства”, считает лучшей реакцией на такие воспоминания помощь другим людям, которым геноцид угрожает прямо сейчас.

Этот мотив красной нитью проходит в еженедельном радиосериале “Новая заря”, очень популярном в Руанде, где с 1990 по 1994 года озверевшие хуту вырезали 700 тысяч своих соседей тутси, а заодно и умеренных хуту, которые могли бы воспротивиться убийствам. Действие радиоспектакля происходит в наши дни. Сюжет вращается вокруг тлеющей вражды между двумя нищими деревнями, которые никак не могут разобраться с принадлежностью расположенного между ними плодородного поля.

В лихо закрученной версии истории о Ромео и Джульетте, девушка Батамуриза проявляет любовный интерес к Шеме, молодому человеку из соседней деревни. Но сюжет не был бы столь драматичен, если бы ее старший брат Рутаганира не пытался насильно выдать ее замуж за одного из своих дружков и не возглавлял бы клику, которая сеет ненависть к жителям соседней деревни и подстрекает напасть на них. Однако Батамуриза принадлежит к той группе жителей, у которых друзья есть в обеих деревнях. Эти молодые люди придумывают способы противостоять возмутителям спокойствия – например, предупреждают соседей о планируемом нападении и открыто выступают против зачинщиков.

Как раз такого активного сопротивления ненависти и недоставало во время геноцида первой половины 1990-х. Воспитание способности к борьбе с ненавистью – это подтекст “Новой зари”, совместного детища голландских филантропов и американских психологов. “Мы помогаем людям понять, какие факторы довели их до геноцида и что они могут сделать, чтобы такое никогда не повторилось”, – говорит Эрвин Штауб, психолог из Массачусетского университета в Амхерсте и один из авторов радиоспектакля.

Штауб может судить о движущих силах геноцида, исходя из собственного детского опыта, а не только из своих исследований: он был в числе десятков тысяч венгерских евреев, которых спас от нацистов шведский дипломат Рауль Валленберг.

Книга Штауба “Корни зла” (The Roots of Evil) обобщает его исследования психологических сил, порождающих подобные массовые убийства. Основы таких преступлений закладываются во время тяжелых социальных потрясений – вроде экономических кризисов или политического хаоса – в регионах с исторически сложившимся разделением населения на две группы, доминирующую и менее влиятельную. Всеобщее смятение толкает представителей большинства в объятия идеологий, которые назначают козлами отпущения представителей второй группы, обвиняя их во всех проблемах и рисуя картины лучезарного будущего, наступлению которого препятствуют “Они”. Ненависть распространяется быстрее и легче, если само большинство в недалеком прошлом тоже приносили в жертву и оно до сих пор ощущает себя уязвленным или униженным. Уже сформировав представление о мире как источнике опасности, во время растущей внутренней напряженности люди чувствуют необходимость прибегнуть к насилию, чтобы защитить себя от “Них”, даже если эта “самозащита” равняется геноциду.

Вероятность перехода к такому насилию повышается в обстоятельствах, когда намеченные жертвы неспособны выступить в свою защиту, а свидетели – те, кто мог бы возразить, или жители соседних стран – ничего не говорят и не делают. “Если другие пассивны, когда преступник в первый раз причиняет вред жертвам, то он толкует это молчание как поощрение, – говорит Штауб. – И с того момента как люди прибегают к насилию, они шаг за шагом исключают жертву из области морали. Тогда их уже ничто не может удержать”.

Штауб вместе с психологом Лори Энн Перлман рассказывал об этих механизмах ненависти и противоядиях против них, включая публичное возражение, группам руандийских политиков, журналистов и лидеров общин. “Мы просили их приложить полученные знания к опыту, который получили они. Это очень мощное оружие. Мы пытались ускорить исцеление общин и помочь им создать инструменты для противодействия силам жестокости”, – пояснил Штауб.

Эти ученые установили, что хуту и тутси, прошедшие их учебный курс, чувствовали себя менее травмированными тем, что с ними произошло, и более толерантными к другой группе. Но потребуется нечто помимо крепких эмоциональных связей и дружбы, чтобы преодолеть разделение на “Нас” и “Них”. Штауб обнаружил, что прощение может и не помочь, если группы продолжают жить бок о бок и при этом преступники не осознают того, что сделали, не выказывают сожаления и не выражают сочувствия выжившим. И этот дисбаланс лишь усугубляется, если прощение одностороннее.

Штауб отличает прощение от примирения, которое предполагает честный разбор притеснений и усилий, приложенных для исправления положения, – вроде того, что провела Комиссия правды и примирения в Южной Африке после падения режима апартеида. В программах, разработанных Штаубом для Руанды, примирение означало, что сторона-агрессор признает свои действия преступными и обе стороны начнут смотреть друг на друга реалистичнее. Это подготовит почву для того, чтобы два народа строили соседские отношения по-новому.

Как замечает Штауб, “тутси скажут вам: некоторые хуту пытались спасти нам жизнь, и я готов сотрудничать с ними ради наших детей; если они принесут свои извинения, я, пожалуй, мог бы их простить”.