Вот неполный список шрамов, которые жизнь оставила на теле и в душе Мартина к 15-му году его жизни. В 11 и 12 лет он перенес переломы стоп. Его кисти и запястья были покрыты ссадинами от бесчисленных драк и отметинами от наркотических инъекций, одно предплечье он обжег во время курения марихуаны, на другом остался след от ножевого ранения, а за его плечами было воровство и “негативные половые отношения”.

А еще Мартина с 11 лет мучила бессонница; первую эмоциональную травму он пережил в двухлетнем возрасте и с тех пор подвергался избиениям и сексуальному насилию (в том числе со стороны собственного отца, когда Мартину было семь); в 11 лет он получил черепно-мозговую травму в результате попытки самоубийства. А уже с восьми, как выразился он сам, его мозг “изжаривался” от злоупотребления “колесами, травкой, метамфетамином, алкоголем, грибами и опиумом”.

Ужасающий перечень физических и психических ран Мартина типичен для слишком многих подростков, отбывающих наказание в тюрьмах для несовершеннолетних. Такие тюрьмы становятся, казалось бы, неизбежной остановкой на жизненном пути тех, у кого переживание жестокого обращения в детстве плавно перетекает в наркотическую зависимость и социальное хищничество.

Во многих странах с более гуманными социальными системами таких детей реально исправляют, а не наказывают, в США же они слишком часто попадают под тюремную “опеку” – в самое неподходящее место для исцеления из всех, которые только можно представить. Большинство тюрем для малолетних выдают путевку как раз в криминальную жизнь, а не из нее.

Однако Мартину повезло: он живет в Миссури, в штате, где малолетним правонарушителям назначают в основном не наказание, а реабилитацию. Население Миссури проделало в этом отношении долгий путь. Главное молодежное исправительное заведение штата федеральный суд некогда назвал местом с “армейско-карательной” атмосферой и привлек к ответственности за частые помещения непослушных заключенных в темный одиночный карцер, прозванный ямой. Бывший начальник этого заведения признался, что “видел у мальчиков черные глазницы, разбитые лица и сломанные носы. Обычная исправительная процедура, практикуемая надзирателями, состояла в том, чтобы сначала сбить мальчика с ног кулаками, а потом пинать его в пах. Многие из тех мужиков были откровенными садистами”.

Это описание, сделанное несколько десятилетий назад, не утратило актуальности для очень многих современных тюрем. Но исправительная система Миссури теперь предлагает Мартину обнадеживающую альтернативу. Он живет в одном из домов для трудных, нарушивших закон подростков. Организованные в 1983 году, эти спецзаведения располагаются, например, в старых школьных зданиях или особняках, а одно из них и вовсе в заброшенном монастыре.

Каждое из этих заведений служит домом для 30–40 подростков и небольшого штата взрослых сотрудников. Эти подростки не безликие шестеренки в стандартной исправительной махине, и каждый обитатель дома знает по именам всех остальных. Они живут “семьей”, где каждый подросток может выстраивать длительные, глубоко личные отношения с опекающими их взрослыми.

В этих домах нет железных решеток и камер, в них мало запертых дверей и других средств обеспечения безопасности, однако постоянно ведется видеонаблюдение. Атмосферой эти заведения напоминают скорее обычные семейные дома, чем тюрьмы. Подростки организованы в группы примерно по 10 человек, где каждый отвечает за соблюдение установленных правил всей группой. Они вместе едят, учатся и принимают душ – всегда под наблюдением двух специальных сотрудников.

Если кто-то из подростков все же ведет себя плохо, взрослые не прибегают к карцерам, веревкам или наручникам – типичному инструментарию молодежных исправительных учреждений. Вместо этого членов группы учат, как безопасно фиксировать нарушителя, угрожающего безопасности остальных. Такого нарушителя хватают за руки и за ноги, кладут на пол и просто держат до тех пор, пока он не успокоится и не возьмет себя в руки. Руководитель исправительной программы утверждает, что от такой фиксации ни разу не было серьезных травм и драки в таких учреждениях практически исключены.

Раз шесть в день члены группы встают в круг и осведомляются друг у друга о самочувствии. Любой из них может созвать и дополнительный “круг”, если ему нужно обсудить какие-то проблемы или претензии – чаще всего по вопросам безопасности, вежливости и уважения. Так фокус коллективного внимания смещается с уроков, упражнений или уборки на непреодолимые глубинные эмоциональные течения, которые, если их игнорировать, могут привести к взрыву. Ежедневно после обеда ребята занимаются какими-то общими делами, которые укрепляют дух товарищества и сотрудничества, воспитывают эмпатию, доверие и верное восприятие друг друга, прививают навыки общения.

Все это создает надежный тыл и снабжает подростков теми социальными навыками, в которых они так отчаянно нуждаются. Эта аура защищенности особенно важна для того, чтобы дети могли открыто делиться своими прежними бедами. И ключ к успеху здесь – доверие: один за другим подростки рассказывают товарищам истории своей жизни, где красной нитью проходят домашняя жестокость, сексуальное насилие, третирование и небрежение. А еще они говорят о собственных проступках и преступлениях, которые привели их в это место.

Опека не прекращается в день, когда подростки покидают учреждение. Вместо того чтобы прикреплять их к какому-то перегруженному надзорному офицеру, как это делается в большинстве штатов, в Миссури подростков знакомят с будущими координаторами в первые же дни пребывания в исправительном учреждении. В итоге к моменту освобождения у них складываются прочные, устойчивые отношения с людьми, которые будут помогать им возвращаться к жизни в обществе.

Эта продленная опека – ключевой элемент разработанной в Миссури формулы. Каждый вышедший из исправительного дома часто встречается со своим координатором, а еще чаще – с так называемым трекером, которым обычно становится какой-нибудь студент или другой местный житель. Трекер следит за успехами освобожденного и помогает ему искать работу.

Но есть ли прок от такой сложной системы реабилитации? Исследований судьбы подростков, вышедших из ювенальных исправительных учреждений, крайне мало. Одно из них, проведенное в 1999-м, обнаружило, что за три года после освобождения новое уголовное наказание в Миссури получили 8 % таких подростков, а в Мэриленде – 30 %. В другом исследовании сравнивали частоту, с которой освобожденные подростки в течение года вновь попадали в ювенальные или взрослые тюрьмы либо получали условные сроки. В Миссури этот показатель составил 9 %, а во Флориде – 29 %.

А ведь у заточения детей в ужасающие тюрьмы есть еще и человеческая цена. За последние четыре года в США в ювенальных исправительных учреждениях покончили с собой 110 подростков. За 20 лет работы программы штата Миссури так не поступил ни один малолетний осужденный.

Маленький городок Каламазу в штате Мичиган был охвачен всеобщим волнением: там объявили референдум по поводу выделения 140 миллионов долларов на строительство новой молодежной тюрьмы. С тем, что старая тюрьма переполнена и условия в ней почти скотские, были согласны все. Однако люди не могли договориться, подо что приспособить старое здание.

Некоторые требовали отремонтировать его, снабдить колючей проволокой и замками более высокого качества и сделать камеры посовременнее и попросторнее. Оппоненты же настаивали на том, что городу нужно найти лучшие способы удерживать молодых людей, во-первых, от совершения преступлений, а во-вторых, от рецидивов, если они все же нарушат закон.

Один из местных судей предложил обеим сторонам собраться в Институте Фетцера и обсудить ситуацию. На дебаты явились все неравнодушные к этой теме: церковные лидеры, адвокаты по защите прав заключенных, шериф, судьи, директора школ, психиатры и психологи, некоторые из самых либеральных демократов и самых консервативных республиканцев.

Эта встреча в Каламазу стала апофеозом движения, охватившего всю страну. Обеспокоенные граждане наконец осознали неспособность тюремной системы защитить их от криминальных элементов, которые раз за разом повторяют то, что они умеют делать лучше всего, – совершать преступления. Неравнодушные граждане столкнулись с необходимостью переосмысления самого понятия “исправление”.

Одно из господствующих убеждений в системе исполнения наказаний заключается в том, что осужденные совершили поступки, выходящие за рамки дозволенного в человеческом обществе, а значит, должны за это страдать. Справедливости ради надо отметить, что внутри всего спектра преступлений существует разграничение, и заключенных, соответственно, распределяют по группам, которые будут терпеть изо дня в день разную степень безобразия. Для многих тюрьма – это ад земной, где они зубами и ногтями сражаются за выживание. Абсолютно все сражаются за уважение, и здесь побеждает ударопрочность. Тюремный двор превращается в джунгли, где торжествует сильнейший и правит страх. Это рай для психопатов, и правила здесь диктует хладнокровная жестокость.

Нейронные уроки, выученные во время заточения в мире “Я – Оно”, определенно худшие. Выживание там требует и недюжинной активности миндалины, этого генератора параноидальной настороженности, и защитного эмоционального дистанцирования (если не откровенного недоверия), и постоянной готовности к бою. Так что едва ли нам удастся найти лучшие условия для пестования криминальных инстинктов.

Действительно ли это лучшие “школы”, куда общество готово отправлять людей, да еще по большей части молодых, у которых вся жизнь впереди? Если они напитываются такой средой месяцы и годы, то стоит ли удивляться, что многие из них совершают преступления вновь и возвращаются в те же смрадные ямы.

Вместо того чтобы уповать на подходы, которые плодят преступность, мы могли бы воспользоваться преимуществами того, что означает “исправление” с точки зрения социальной нейропластичности: формирования правильных нейронных сетей благоприятными взаимодействиями. Видимо, великое множество людей оказывается в тюрьме из-за нейронных нарушений в социальном мозге – в частности, из-за дефицита эмпатии и ослабленного контроля импульсов.

Один из главных нейронных инструментов самоконтроля – группа нейронов орбитофронтальной коры (ОФК), способная подавлять гневные импульсы, исходящие из миндалины. Люди с нарушениями в работе ОФК склонны проявлять жестокость, когда агрессивные побуждения превозмогают попытки ОФК подавить их. Наши тюрьмы – просто дом родной для подобных преступников. Такая неконтролируемая тяга к насилию может быть частично обусловлена недостаточной активацией лобных долей. А это часто происходит из-за тяжелых травм, полученных в детстве.

При таком нарушении страдает путь, ведущий от ОФК к миндалине, – нейронная цепочка, сдерживающая деструктивные побуждения. Люди с повреждениями лобных долей плохо справляются с тем, что психологи называют когнитивным контролем: они не могут усилием воли направлять ход своих мыслей, особенно если охвачены негативными эмоциями. Эта неспособность делает их беспомощными перед наплывом разрушительных чувств: раз их нейронные тормоза сломаны, импульсы жестокости ничем не обуздать.

Этот ключевой нейронный механизм формируется до середины третьего десятилетия жизни. С точки зрения нейронной активности, отправляя человека в тюрьму, общество становится перед выбором между укреплением его нейронных сетей враждебности, импульсивности и жестокости и укреплением его сетей самоконтроля, способности действовать обдуманно и в принципе повиноваться законам. Вероятно, самым серьезным просчетом нашей системы правосудия стало неумение работать с молодыми заключенными, социальный мозг которых еще сохраняет высокую пластичность. Уроки, которые эти люди учат изо дня в день на тюремном дворе, оставляют глубокий и долговременный след в их нейронной судьбе – и это может идти как на пользу, так и во вред.

Сейчас такой след воспитывает в человеке только худшее. И эта трагедия двойная: мы не только не помогаем перестраивать нейронные сети так, чтобы они возвращали молодого человека на правильный путь, но еще и заведомо отправляем его мозг в школу преступности. На всей территории США рецидивизм у заключенных из возрастной категории до 25 лет – то есть у только начинающих преступную карьеру – от подсчета к подсчету остается наивысшим среди всех возрастных групп.

В любой произвольно взятый день в США отбывают наказание в тюрьме больше двух миллионов человек, что составляет 482 заключенных на 100 тысяч населения. Это один из самых высоких показателей в мире; за США следуют Великобритания, Китай, Франция и Япония. В настоящее время заключенных у нас в семь раз больше, чем 30 лет назад. Стоимость их содержания выросла еще сильнее – с 9 миллиардов в 1980-х до 60 с лишним миллиардов в 2005-м; расходы на тюрьмы растут быстрее всех прочих, за исключением разве что расходов на здравоохранение. Неумолимый рост числа заключенных привел к опасному переполнению американских тюрем. Потому штаты и города вроде Каламазу изо всех сил ищут способы тратить деньги рациональнее.

Но куда существеннее финансовых издержки человеческие: если кто-то попадает в гравитационное поле тюрьмы, шансов вырваться у него практически нет. Не проходит и трех лет, как две трети людей, покинувших американские тюрьмы, попадают под арест снова.

Такова была суровая реальность, с которой столкнулись обитатели Каламазу. К концу переговорного дня им удалось сформулировать общую цель – “сделать сообщество Каламазу самым безопасным и справедливым в США”. Для достижения этой цели им пришлось прочесать всю страну, чтобы выяснить, какие подходы реально эффективны – снижают частоту рецидивов или хороши чем-то еще, – и добыть этому надежные доказательства.

Результат оказался на редкость удачным: родился серьезно обоснованный план преобразования городской жизни – по большей части за счет восстановления нитей, связующих попавших в беду с теми, кому это небезразлично. Общество Каламазу в соответствии с планом направило усилия, во-первых, на профилактику преступлений, во-вторых, на плодотворное использование тюремного срока и, в-третьих, на реинтеграцию бывших заключенных в социальную ткань города, которая должна удерживать их от возвращения в тюрьму.

Все мы должны руководствоваться в первую очередь тем, что дающие опору связи предотвращают преступления – и эти связи должны зарождаться в кварталах и районах, где молодые люди сильнее всего рискуют угодить в криминальные сети.

В бедном квартале бостонского Саут-Сайда заброшенный земельный участок превратился в общественный огород. Соседи регулярно встречались там весной и летом, копаясь в грядках с листовой зеленью, капустой и помидорами. На заборе красовалась надпись, сделанная от руки: “Пожалуйста, уважайте наш труд”.

Это краткое, таящее надежду послание на самом деле взывает к нашему желанию помогать ближним. Будет ли позволено слоняющейся по улице шайке подростков запугивать ребенка, идущего мимо? Или какой-нибудь взрослый велит им разойтись, а то и позвонит их родителям? Уважение и забота делают жизнь другой, и перемены бывают такими же разительными, как различия между захламленным пустырем, облюбованным наркоторговцами, и ухоженным коллективным огородом.

В середине 1990-х темнокожие священники, объединившись в инициативную группу, начали обходить неблагополучные районы Бостона, чтобы привлечь болтавшихся без дела детей к внешкольным занятиям, которые проводили местные добровольцы. За 10 лет, прошедших с 1991 года, в Бостоне годовое количество убийств снизилось со 151 до 35. Примерно то же произошло и в других крупных городах страны.

В 1990-е это повсеместное снижение преступности объясняли экономическим бумом. Но если вынести за скобки столь масштабные факторы, останется вопрос, могут ли люди, сплотившись так, как это сделали священники, своими силами снизить преступность в отдельно взятом районе или квартале. Ответить на него помог крупнейший анализ влияния сплоченности общины на преступность – 10-летнее исследование, которым руководил психиатр Фелтон Эрлз из Гарвардского университета. И этот ответ – определенно да.

Вместе со своей группой Эрлз сделал видеозаписи 1408 эпизодов уличной жизни в 196 чикагских кварталах, в том числе самых бедных и самых криминальных. Они засняли всё – от продажи церковной выпечки до покупки наркотиков. Видеозаписи затем сопоставили с полицейскими отчетами о преступности в тех кварталах, а также с результатами опроса 8782 их жителей.

Команда Эрлза выявила два главных фактора, влияющих на уровень локальной преступности. Первый – это общий уровень бедности в квартале: нищета, как давно известно, способствует росту преступности (так же влияет и неграмотность). Второй – это степень сплоченности местного сообщества. Сочетание общеквартальной бедности и разобщенности, как выяснилось, влияет на уровень преступности сильнее, чем стандартные, постоянно озвучиваемые факторы вроде расы, этнического происхождения и состава семьи.

Как выяснил Эрлз, если даже в беднейших кварталах люди поддерживали друг с другом позитивные связи, там были ниже уровни преступности и потребления наркотиков молодежью, выше школьная успеваемость и меньше подростковых беременностей. Во многих бедных афроамериканских общинах до сих пор сильны традиции взаимопомощи: люди поддерживают друг друга в больших семьях или при посредничестве церкви. Эрлз видит в распространении этого духа добрососедства весьма плодотворную стратегию борьбы с преступностью.

Если бы граффити регулярно смывали со стен местные жители, вероятность появления новых изображений была бы ниже, чем в ситуации, когда этим занимаются пришлые муниципальные рабочие. Внутриквартальный, соседский надзор за правонарушениями дает местным детям ощущение защищенности: они знают, что находятся под присмотром заботливых глаз. В беднейших районах мира такие отношения играют неоценимую роль во взаимной защите, особенно если речь идет о детях.

Сын одного моего старого друга – назову его Брэдом – в подростковом возрасте пристрастился к алкоголю, а будучи пьяным становился воинственным и даже жестоким. Такое поведение не раз ставило его на грань нарушения закона и в конце концов довело до реального тюремного срока за серьезное избиение однокурсника в студенческом общежитии.

Когда я навестил Брэда в тюрьме, он сказал: “Это не важно, по какому обвинению – большинство парней попадает сюда по сути из-за дурного нрава”. Брэду повезло: он отбывал наказание по специальной пилотной программе для заключенных с перспективой исправления. Такие заключенные живут в отдельном шестикамерном отсеке и ежедневно посещают семинары необычной направленности вроде определения разницы между поступками, продиктованными “творческим мышлением, негативным мышлением или игнорированием мышления”.

В других отсеках тюрьмы драки и унижения в порядке вещей. Брэд понимал, что главным вызовом для него будет научиться справляться с гневом в мире, где насилие и жестокость определяют место человека в тюремной иерархии. Этот мир, говорил он мне, основан на паранойяльном убеждении “они против нас”. В этой реальности все люди в униформе – “враги”, так же как и те, кто с ними сотрудничает.

“Все эти ребята легко слетают с катушек, раздражаются по любому пустяку. Все разногласия они разрешают дракой. Однако обитатели нашего отсека такой образ жизни не жалуют”.

Впрочем, Брэд рассказывал, что и у него случались стычки. “Тут был один парень приблизительно моего возраста, тоже попавший в нашу программу. Он постоянно надо мной насмехался, постоянно донимал меня. Он просто бесил меня – но я не давал гневу овладеть собой. Сначала я просто уходил от этого типа, но он меня преследовал, всегда болтался передо мной. Тогда я сказал ему, что он просто придурок и меня не волнует его бред. Но он не унимался и продолжал издеваться.

Наконец я разозлился настолько, что просто заорал на него. Я стоял и кричал ему в лицо, популярно объясняя, насколько же он туп. А потом мы просто смотрели друг на друга. Дело шло к драке.

Чтобы подраться, здесь принято заходить в камеру и закрывать за собой дверь, чтобы надзиратели ничего не видели. Дерутся до тех пор, пока один из участников не сдается, после чего оба выходят в коридор. Итак, мы вошли в мою камеру и закрыли дверь. Но драться у меня не было желания. Я сказал ему: «Если хочешь ударить меня – давай. Меня били уже столько, что это не проблема. Но драться с тобой я не собираюсь».

Он меня не ударил. Мы проговорили с ним час или два. Он рассказал мне, кто он такой, а я рассказал ему о себе. На следующий день его перевели из нашего блока, но когда мы встречаемся во дворе, он больше не достает меня”.

Программа, в которой участвовал Брэд, – типичный пример проектов, признанных активистами Каламазу лучшими для юных правонарушителей. Подростки, арестованные за агрессивные поступки и прошедшие курсы, где их учили сохранять хладнокровие, останавливаться и думать, прежде чем действовать, взвешивать разные варианты решений и их последствия, – реже вовлекаются в драки, становятся менее импульсивными и упертыми.

Но в отличие от моего молодого друга, большинству заключенных не суждено исправить привычки и изменить обстоятельства так, чтобы разорвать порочный круг “освобождение – рецидив – тюрьма”. Поскольку лишь меньшинство освободившихся из тюрем не попадает туда снова, сам термин “исправительная” по отношению к этой системе кажется дико неуместным: она никого не исправляет.

Наоборот, для большинства заключенных тюрьма – это школа преступности, которая лишь укрепляет предрасположенность к совершению преступлений и оттачивает криминальные навыки. Молодые заключенные завязывают там самые худшие из всех возможных знакомств. Поскольку обычно их наставниками становятся матерые уголовники, на свободу они выходят более ожесточенными, закаленными и квалифицированными преступниками.

Сети социального мозга, отвечающие, возможно, за самые дефицитные способности в уголовном мире – за эмпатию и контроль эмоциональных импульсов, – анатомически созревают в последнюю очередь. Судя по ведомостям тюрем местного и федерального подчинения, возраст почти четверти их заключенных не превышает 25 лет – то есть их нейронным сетям еще не поздно придать более законопослушную форму. Тщательный анализ современных тюремных реабилитационных программ обнаруживает, что как раз проекты для юных правонарушителей лучше всего профилактируют возврат к преступной жизни.

Эти программы можно усовершенствовать, внедрив в них методы проверенных временем школьных курсов социального и эмоционального обучения. На этих курсах обучают эмпатии, умению справляться с гневом, разрешать конфликты и вообще управлять собой. В школах эти программы сократили количество драк на 69 %, запугиваний на 75 %, а издевательств на 67 %. Но вопрос здесь в том, удастся ли должным образом приспособить эти методы к специфике обучения подростков и заключенных старше 20 лет.

Перспектива фундаментальной реорганизации тюрьмы в место, пригодное для исцеляющей коррекции нейронных путей, весьма заманчива для общества и может быть отличной точкой приложения коллективных усилий. С годами, по мере распространения таких программ для впервые осужденных и молодых преступников, число заключенных в стране непременно будет снижаться. Удержание начинающих преступников от поглощения криминальным миром поможет осушить человеческие реки, так щедро питающие сейчас наши тюрьмы.

Исчерпывающий анализ послужных списков 272 111 человек, освобожденных из исправительных учреждений США в 1994 году, показал, что за всю свою криминальную карьеру они в общей сложности совершили 4 877 000 преступлений – то есть каждому из них было предъявлено в среднем более 17 уголовных обвинений. И это только те преступления, по которым им таки предъявили обвинение.

При правильном коррекционном подходе этот печальный отсчет можно было бы пресечь уже на старте. Но пока очень высока вероятность того, что впервые нарушивший закон продолжит криминальную карьеру, неустанно пополняя копилку своих преступлений.

Во времена моей молодости ювенальные тюрьмы называли исправительными школами. Они действительно могли бы стать таковыми, если бы задумывались и проектировались как обучающие пространства, которые дают людям навыки, позволяющие избегать тюрьмы: не только грамотность и профессиональные умения (иногда даже с возможностью трудоустройства), но и навыки самоосмысления, самоконтроля и эмпатии. Только в таком случае мы могли бы превратить тюрьму в место реального исправления нейронных привычек – то есть в исправительную школу в самом глубинном смысле этого словосочетания.

Что касается Брэда, то когда я встретился с ним два года спустя, он уже вернулся в колледж и подрабатывал помощником официанта в модном ресторане.

Раньше он жил в одном доме с некоторыми из своих старых школьных приятелей. Но, как он сказал мне, те “несерьезно относились к колледжу и посвящали себя лишь дракам да попойкам – так что я переехал оттуда”. Брэд перебрался к отцу и сосредоточился на учебе. Хоть это и обернулось потерей парочки друзей, он признался мне, что ни о чем не жалеет, и очень счастлив.

Однажды ранним июньским утром 2004 года в округе Бакс (Пенсильвания) загорелся уникальный деревянный мост. Когда два месяца спустя нашли и задержали поджигателей, местные жители испытали настоящее потрясение.

Поджигателями оказались шесть студентов местного колледжа, все из уважаемых, “приличных” семей. Люди были озадачены и возмущены: все ощущали себя пострадавшими, утратившими бесценную связь с идиллическим прошлым.

На встрече жителей города с этой шестеркой отец одного из поджигателей выразил свой гнев в отношении незнакомцев, костерящих его вместе с сыном в прессе. Но помимо этого он признался, что постоянно думает о преступлении сына, лишился сна и внутри у него все сжимается. Затем, не в силах больше терпеть, он расплакался.

Ощущая потоки боли, которые невольно лились из их родных и соседей, молодые поджигатели приходили в отчаяние и раскаивались. Они просили прощения и уверяли, что хотели бы отмотать время назад и всё исправить.

Эта встреча была актом реституционного (восстановительного) правосудия, которое предполагает, что помимо назначения наказания преступникам надо предъявлять эмоциональные последствия их деяний и заставлять по возможности искупать вину. Кстати, уже знакомый нам план Каламазу рассматривает реституционное правосудие как один из важнейших инструментов борьбы с преступностью.

В подобных программах арбитры часто добиваются того, чтобы преступники могли каким-то образом возместить причиненный ими ущерб – либо выплатив деньги, либо выслушав мнения пострадавших от преступления, либо искренне извинившись и раскаявшись. По словам руководителя такой программы, реализуемой в калифорнийской тюрьме, “встречи с пострадавшими очень эмоциональны, и многие преступники именно тогда впервые проводят связь между их злодеянием и жертвой”.

Одним из участников этой калифорнийской программы стал Эмарко Вашингтон. Подростком пристрастившись к крэк-кокаину, он не гнушался нападениями и грабежами, лишь бы разжиться деньгами. Особенно агрессивно он вел себя с матерью, когда та отказывалась оплачивать его пристрастие. До 30-летнего возраста Эмарко практически каждый год проводил какое-то время в тюрьме.

Пройдя в тюрьме Сан-Франциско реституционную программу вкупе с курсом управления гневом, Вашингтон после освобождения сделал неслыханную для него вещь: он позвонил матери и извинился. “Я сказал ей, что страшно злился, когда она не давала мне денег, но последнее, чего я хотел – это причинить ей боль. И меня словно дождем омыло. Это подсказало мне, что если я смогу изменить свои поведение и речь, то докажу себе и другим, что я не был дурным семенем”.

Эмоциональный подтекст реституционного правосудия заставляет преступников изменить свое восприятие пострадавших: жертва превращается из безликого “Оно” в полноценное, осязаемое “Ты”, и это пробуждает сочувствие. Молодые люди часто совершают преступления в состоянии алкогольного или наркотического опьянения, и в каком-то смысле жертвы для них просто не существуют. Молодые преступники, как правило, не ощущают ответственности за травмы, которые они наносят людям. Устанавливая эмпатическую связь между преступником и жертвой, этот вид правосудия расширяет социальную сеть молодого правонарушителя, способную радикально изменить его жизнь.

Инициативная группа из Каламазу взяла под особый контроль еще один поворотный момент – возвращение молодых людей из тюрьмы домой. Без своевременного вмешательства они с легкостью попадают в старую компанию и возвращаются к прежним привычкам – и с высокой вероятностью снова отправляются в тюрьму.

Среди множества способов направить бывших заключенных на праведный путь один оказался особенно эффективным: мультисистемная психотерапия. Слово “психотерапия” здесь кажется не вполне уместным: этот подход не предполагает 50-минутных сеансов один на один в кабинете психотерапевта. Лечение протекает прямо в гуще реальных событий: до́ма, на улице, в школе – в любом месте и с любыми людьми, с которыми бывший заключенный проводит время.

Специально подготовленный консультант всюду, как тень, сопровождает освобожденного из тюрьмы, стараясь изучить его персональный мир, ближний круг его общения. Он ищет в этом круге прежде всего тех, кто мог бы придать его подопечному сил для преодоления прошлого. Это может быть хороший парень, с которым он подружится; дядя, который возьмет на себя роль наставника; церковь, которая станет ему виртуальной семьей. А затем консультант следит, чтобы бывший заключенный проводил время именно с этими людьми и держался подальше от тех, чье влияние может привести его старой дорогой в тюрьму.

Никаких чудес эта терапия не предлагает. Подход весьма прагматичен: он полагается на укрепление дисциплины и эмоциональных привязанностей дома, на сокращение времени общения с проблемными сверстниками, на увлеченность работой (в том числе учебной) и на занятия спортом. Самое важное здесь – развивать сеть здоровых связей, сеть отношений с людьми, которым бывший заключенный небезразличен и которые могут служить для него моделями ответственного подхода к жизни. Соответственно, такой подход требует участия семьи, соседей и друзей.

Несмотря на то, что мультисистемная психотерапия длится всего четыре месяца, она довольно неплохо работает. Среди прошедших ее молодых правонарушителей число рецидивов за трехлетний период после освобождения снизилось повсеместно на 25–75 %. Но еще сильнее впечатляет то, что таких результатов добиваются от самых несгибаемых и проблемных осужденных – тех, чьи преступления были серьезными и жестокими.

Возрастная статистика говорит о том, что быстрее всего разрастается группа заключенных среднего возраста. Практически все они имеют за плечами многие годы преступной жизни, а большинство уже достигло неизбежного конечного пункта своей криминальной жизни, которая началась когда-то в молодости первым преступлением и арестом.

Этот первый арест – лучшая возможность для вмешательства с целью перенаправления вектора их жизни от преступного пути. Это поворотный, решающий момент, который отправляет молодого человека либо в знакомые двери тюрьмы, либо прочь от нее.

Если мы будем применять реально работающие программы, которые, например, способны переучивать социальный мозг, выиграют все. Конечно, такой всеобъемлющий план, как разработанный в Каламазу, содержит множество пунктов, которые “работают”: например, грамотность, занятость, приносящая достаточный для жизни доход, и готовность принимать ответственность за свои действия. Однако все эти пункты преследуют общую цель – помочь правонарушителям стать лучшими людьми, а не лучшими преступниками.