Эпилог
Что же для нас действительно важно?

Однажды я познакомился с человеком, которого как-то пригласили в недельное путешествие на частной яхте по греческим островам в Эгейском море. Это была не просто яхта, а “супер-яхта”, мини-теплоход, включенный в реестр самых больших прогулочных судов мира. Экземпляр этого реестра лежал на столе в салоне судна – толстенный, шикарно иллюстрированный том, где роскошному убранству каждой супер-яхты отводилось по две страницы.

Гости – а их было чуть больше дюжины – были в полном восторге от удобств и непомерной величины этого элегантного судна. Восторг продолжался до тех пор, пока рядом не бросила якорь яхта еще огромнее. Заглянув в реестр, гости обнаружили, что их новым плавучим соседом стала одна из пяти крупнейших яхт мира, принадлежащая саудовскому принцу. Мало того, у нее было сопровождающее судно, плавучая база с припасами и снаряжением вроде гигантского водного батута, висевшего у носа. Это вспомогательное судно чуть ли не превышало размерами яхту, на которой находился мой знакомый.

Может ли существовать такое чувство, как яхтенная зависть? Безусловно, считает Даниэль Канеман, психолог из Принстонского университета. Эта присущая высшему классу зависть проистекает из феномена, названного Канеманом гедонистической беговой дорожкой. Канеман, лауреат Нобелевской премии по экономике, использует образ беговой дорожки, чтобы объяснить, почему улучшающаяся жизненная ситуация – например, приобретение еще большего состояния – плохо коррелирует с удовлетворенностью жизнью.

Так почему же богатейшие люди не самые счастливые? Канеман объясняет это тем, что по мере роста дохода мы все выше и выше поднимаем планку наших ожиданий и потому постоянно стремимся ко все более элитным и дорогим удовольствиям – бежим по беговой дорожке, которая никогда не заканчивается, даже у миллиардеров. Как выразился Канеман, “богатые могут испытывать больше удовольствия, чем бедные, но для равной удовлетворенности им и требуется больше удовольствия”.

Однако исследования Канемана выявили способ соскочить с гедонистической дорожки: обогащать жизнь вознаграждающими отношениями. Вместе с коллегами он опросил более 1000 американок, которые должны были анализировать всю свою деятельность в ходе обычного дня, фиксируя, что они делали, кто в это время был рядом и какие чувства они тогда испытывали. Оказалось, что сильнее всего на интенсивность ощущения счастья у этих женщин влияли люди, с которыми они проводили время, а не доход, профессиональное напряжение или семейное положение.

Самыми приятными видами деятельности вполне ожидаемо были занятия любовью и общение. Меньше всего удовольствия приносили дорога на работу и сама работа. А что до ранжирования людей по их способности заряжать нас счастьем, то список получился вот таким (в порядке убывания удовольствия от общения):

Канеман предлагает каждому из нас в каком-то смысле “инвентаризировать” людей, которые окружают нас, и удовольствие, которое мы получаем от общения с ними, а затем попытаться “оптимизировать” свой день, проводя с ними больше времени за удовлетворяющими всех занятиями (конечно, насколько это позволяют обстоятельства и кошелек). Однако помимо этого очевидного технического решения есть и другое, более плодотворное – обновить, перестроить наши отношения, придав им больше взаимообогащающего потенциала.

Естественно, многое из того, что делает жизнь стоящей того, чтобы жить, сводится к ощущению благополучия – счастья и реализованности. И хорошие отношения – один из самых мощных источников этих чувств. Феномен эмоционального заражения предполагает, что то или иное настроение мы часто приобретаем в ходе взаимодействий с другими людьми. Резонирующие отношения в определенном смысле подобны эмоциональным витаминам: они поддерживают нас в трудные времена и питают ежедневно.

Именно теплые, поддерживающие отношения неизменно относят к характеристикам хорошей жизни люди по всему миру. Специфика жизни меняется от культуры к культуре, но всем и везде сердечные отношения с другими людьми представляются ядром “оптимального человеческого существования”.

Как мы узнали из главы 15, исследователь супружеских отношений Джон Готтман обнаружил, что в счастливых, устойчивых семьях на пять позитивных взаимодействий между супругами приходятся лишь одно негативное. Вероятно, соотношение 5:1 приближается к золотому стандарту для любых продолжительных связей в нашей жизни. Теоретически мы могли бы даже провести своеобразную ревизию и составить таблицу “питательной ценности” каждой из них.

Если, скажем, отношение обратное, и на каждое позитивное взаимодействие приходится пять негативных, то такие связи нуждаются в срочном ремонте. Перекос в сторону негативных взаимодействий, конечно, не означает, что мы обязательно должны прекратить эти отношения только потому, что они иногда (или даже слишком часто) тяжелы. Смысл в том, чтобы сделать все возможное для изменения проблемного поведения к лучшему, а не изгнать человека из своей жизни. В этой области работает армия экспертов, предлагающих разнообразные решения. Некоторые рекомендации эффективны только в тех случаях, когда вторая сторона тоже стремится улучшить ситуацию. Если же нет, то мы можем совершенствовать собственные устойчивость и социальный интеллект ради коррекции своих па в этом эмоциональном танце.

Конечно же, мы должны оценивать и собственное влияние на жизни близких нам людей. По этому показателю мы можем судить, насколько справляемся со своими важнейшими обязанностями – заботливых супругов, родственников, друзей и членов сообществ.

Подход “Я – Ты” дает возможность эмпатии перейти на следующий естественный этап – эмпатическое действие. Социальный мозг тогда начинает работать как встроенное руководство по благотворительности, совершению добрых дел и актов сострадания. С учетом суровых социальных и экономических реалий нашего времени эта заботливая чувствительность социального интеллекта может представлять еще большую ценность.

Мартин Бубер считал, что растущий перевес отношений “Я – Оно” в современном мире угрожает человеческому благополучию. Он предостерегал от овеществления людей – обезличивания отношений, которое подтачивает качество нашей жизни и сам человеческий дух.

Один из пророческих голосов, прозвучавших еще до Бубера, принадлежал Джорджу Герберту Миду, американскому философу начала XX века. Мид сформулировал идею “социальной самости” – чувства идентичности, которое мы формируем по мере наблюдения себя в зеркале наших взаимоотношений. В качестве единственной цели общественного прогресса Мид предложил “усовершенствованный социальный интеллект”, характеризующийся куда более высоким уровнем взаимопонимания и согласия.

Такие утопические общественные идеалы, кажется, сильно диссонируют с трагедиями и распрями XXI века. Научное мышление – не только в психологии, а вообще – всегда проседало в сфере морали, постижение которой ученые чаще делегировали гуманитариям, философам и богословам. Однако исключительная социальная отзывчивость мозга требует, чтобы мы наконец осознали, что не только эмоции, но и наша биология куется и управляется, в горе или в радости, другими, – и наоборот, что на нас лежит ответственность за то, как мы влияем на людей, с которыми нас сводит жизнь.

Послание Бубера нам, сегодняшним, предостерегает от занятия жизненной позиции, предполагающей равнодушие к страданиям других и использование социальных навыков чисто в эгоистических интересах. И наоборот, оно ставит во главу угла эмпатию и заботу, приветствует созидательную позицию человека, берущего на себя ответственность как за себя, так и за других.

Эта дихотомия существенно влияет и на саму социальную нейронауку. Как водится, одно и то же научное знание можно применить и во благо, и во зло. Находки социальной нейронауки при использовании “по Оруэллу” могут стать инструментом злоупотреблений в рекламе или пропаганде: фМРТ-данные о реакциях целевой группы на определенное сообщение можно использовать для точной настройки и усиления эмоционального воздействия сообщения. При выборе такого сценария наука низводится до орудия, позволяющего медийным манипуляторам слать всё более эффективные эксплуататорские сообщения.

В этом нет ничего нового: непредвиденные последствия новых изобретений – оборотная сторона технического прогресса, от которой никуда не деться. Каждое новое поколение техники наводняет общество, прежде чем мы успеваем полностью осознать, что из этого может выйти. Каждая новая вещь – это всегда социальный эксперимент в режиме реального времени.

С другой стороны, социальные нейробиологи планируют гораздо более благие применения своих открытий. Один ученый рассчитывает использовать открытие логарифма эмпатии – совпадения физиологических состояний на пике взаимопонимания – для оттачивания эмпатии в отношении пациентов у ординаторов и психотерапевтов. Он же предложил миниатюрный беспроводной приборчик для мониторинга физиологических параметров. Пациенты могут носить его на поясе круглосуточно, и он будет автоматически посылать сигналы, если обнаружит признаки обострения депрессии, например. Иными словами, он может служить этаким виртуальным, всегда доступным психиатром.

Растущее понимание социального мозга и влияния персональных связей на биологию человека способствует выбору оптимальных способов изменить наши социальные институты к лучшему. Мы должны пересмотреть с учетом поддержки, которую оказывают здоровые отношения, существующие стандарты обращения с больными, престарелыми и заключенными.

Для хронически больных или умирающих, например, мы могли бы делать гораздо больше, чем призывать на помощь волонтеров из числа родственников и знакомых. В частности, мы могли бы оказывать поддержку и самим помощникам. Престарелым, которые сейчас так часто проводят дни в унынии и одиночестве, мы могли бы предложить жизнь в так называемых кохаузингах – домах, где обитают люди разных возрастов, которые регулярно встречаются хотя бы за принятием пищи: таким образом мы воссоздали бы расширенную семью, служившую старикам прибежищем бо́льшую часть человеческой истории. И, как уже говорилось, мы могли бы переориентировать нашу исправительную систему на обеспечение заключенных достойными, благотворными связями, вместо того чтобы отсекать их от тех самых отношений, которые могли бы помочь исправиться.

Теперь подумайте о тех, кто составляет штат наших главных социальных институтов – от школ и больниц до тюрем. Все эти секторы уязвимы перед “бухгалтерским заблуждением” – мнением, что в решении социальных задач можно руководствоваться одними только финансовыми показателями. Эта позиция игнорирует эмоциональные связи, которые управляют самой нашей способностью жить – и работать – наилучшим образом.

Лидеры должны понимать, что по большей части сами задают эмоциональную тональность, которая затем растекается по коридорам их организации, и что эта тональность, в свою очередь, сильно влияет на достижение коллективных целей, в чем бы оно ни измерялось – в экзаменационных баллах, числе продаж или текучести среднего медицинского персонала.

А чтобы такая социальная модернизация состоялась, как предложил Эдвард Торндайк еще в 1920-м, нам надо воспитывать социальную мудрость, то есть качества, позволяющие процветать людям, с которыми мы связаны.

Маленькое гималайское королевство Бутан очень серьезно относится к валовому национальному счастью, которое там считают не менее важным показателем, чем валовой национальный продукт – стандартный индикатор состояния экономики. Государственная политика, заявил король, должна быть направлена на формирование у народа ощущения благополучия, а не только на улучшение экономических показателей. Конечно, к столпам национального счастья в Бутане относят и финансовую самостоятельность, и неиспорченную окружающую среду, и здравоохранение, и образование, сберегающее местные культурные традиции, и демократию. Но сам по себе экономический рост – лишь одна из переменных в этом уравнении.

Концепция валового национального счастья пригодна не только для Бутана: идею придания человеческому счастью и удовлетворенности жизнью как минимум такого же значения, как экономическому росту, взяла на вооружение небольшая, но неуклонно растущая международная группа экономистов. Они считают ошибочным повсеместно распространенное в политических кругах убеждение, что чем больше люди потребляют товаров и услуг, тем лучше они себя чувствуют. Эти экономисты разрабатывают новые способы измерения благосостояния, учитывающие не только доход и занятость, но и удовлетворенность персональными взаимоотношениями и даже ощущение цели жизни.

Даниэль Канеман отмечал, что уже накоплено достаточно доказательств независимости ощущения счастья от финансовых достижений (если не считать рывка с самого дна, когда люди выбираются из полной нищеты и обретают возможность жить экономно, но терпимо). Недавно экономисты наконец осознали, что их чрезмерно рациональные модели игнорируют работу нижнего пути – да и вообще эмоции – и потому не могут с высокой точностью предсказывать, какой выбор сделают люди и уж тем более что сделает их счастливыми.

Термин “технологические решения”, означающий инженерно-технические вмешательства в человеческие дела, ввел Элвин Вайнберг, многолетний директор Ок-Риджской национальной лаборатории и учредитель Института энергетического анализа. Становление Вайнберга как ученого происходило в 1950–1960-х, в эпоху утопических представлений о грядущих технологиях как панацее от множества телесных и социальных недугов. Одно такое ожидание касалось строительства грандиозной системы атомных электростанций, призванных радикально снизить стоимость энергии, а в случае их размещения на океаническом побережье еще и обеспечить целые страны питьевой водой, повысив тем самым их благосостояние. (В последнее время многие экологи видят в ядерной энергетике одно из решений проблемы глобального потепления).

Взгляды 90-летнего Вайнберга стали более философскими и осторожными. “Технологии все легче и легче удается отрывать людей друг от друга и от самих себя, – сказал он мне. – Цивилизация оказалась в уникальном положении. То, что когда-то считалось значительным, было сметено. Жизни проживают перед компьютерными экранами, контактируя с другими людьми дистанционно. Мы живем в метамире, и наше внимание поглощено последними технологиями. Но ведь самое важное – это семья, общество и социальная ответственность”.

Будучи советником президента по науке, Вайнберг в 1960-е опубликовал авторитетную статью о том, что он назвал “критерии научного выбора”. В статье он представил концепцию, которая обосновывала выбор направлений финансирования науки на основании их полезности, определяемой в рамках актуальной философии науки.

Почти полвека спустя Вайнберг продолжал размышлять над тем, что считать “полезным” или достойным внимания при выборе приоритетных государственных расходов, и как-то сказал мне: “По общепринятому мнению, капитализм – это единственный эффективный способ распределения ресурсов. Однако ему явно недостает сострадания. Меня интересует, не исчерпались ли возможности наших экономических моделей и не может ли высокий уровень безработицы, который мы наблюдаем сейчас по всему миру, быть глубокой структурной проблемой, а не преходящим феноменом. Возможно, людей, которые просто не могут найти хорошую работу, всегда будет немало, а вероятно, их станет еще больше. Но тогда меня интересует вот что: как модифицировать нашу систему, чтобы она была не только эффективной, но и гуманной?”

Пол Фармер, борец за справедливую систему здравоохранения, прославившийся своей работой на Гаити и в Африке, тоже порицает “структурное насилие” со стороны экономической системы, которая делает так много бедных во всем мире слишком слабыми и больными для того, чтобы они могли выбраться из своего бедственного положения. Одно из решений, по мнению Фармера, заключается в том, чтобы отнести медицинскую помощь к правам человека и перевести ее доступность из второстепенных в главные задачи государства. В том же направлении мыслит и Вайнберг: “Сострадательный капитализм потребует от нас смены приоритетов и выделения большей части государственного бюджета на добрые дела. Модифицируя экономическую систему так, чтобы она стала в должной мере гуманной, мы сделаем ее к тому же гораздо более устойчивой политически”.

Однако экономические теории, направляющие сейчас государственную политику разных стран, почти не принимают в расчет человеческие страдания (хотя обычно учитывают экономические издержки от таких бедствий, как наводнения или голод). Одним из самых наглядных результатов стала политика, которая обременяет беднейшие страны такими огромными долгами, что у них практически не остается средств для обеспечения собственных детей едой и медицинской помощью.

Такие экономические отношения отличаются ментальной слепотой, они лишены способности учитывать чужие реалии. Эмпатия – необходимая составляющая гуманного капитализма – капитализма, небезразличного к человеческим страданиям и их облегчению.

Это говорит о необходимости построения общества, способного к сочувствию. Например, экономисты могли бы сделать благое дело, если бы изучили благотворное влияние на общество семейного воспитания, наращивающего социальный интеллект, или учебных курсов по развитию социальных и эмоциональных навыков – как в образовательных, так и в исправительных учреждениях. Всеобщие усилия по оптимизации работы социального мозга могут бесконечно окупаться благоприобретениями как для детей, так и для целых сообществ, в которых они проживают. Как мне думается, эти преимущества будут варьировать от повышения школьной успеваемости и производительности труда до воспитания более счастливых и социально адаптированных детей, а также укрепления общественной безопасности и здоровья населения всех возрастов. А, как известно, образованные, здоровые и ощущающие себя в безопасности люди вносят максимальный вклад в экономику любой страны.

Однако оставив в стороне грандиозные гипотезы, скажем проще: от более теплых социальных отношений незамедлительно выиграли бы все.

Поэт Уолт Уитмен выразил все это в своем роскошном гимне “О теле электрическом я пою”:

Мы черпаем жизненную силу в подлинных человеческих контактах, особенно с любимыми людьми. Те, кто нам особенно небезразличен, – своего рода эликсир, вечно возобновляемый источник энергии. Нейронный обмен между родителем и ребенком, бабушкой и младенцем, между любящими людьми или между добрыми друзьями ощутимо придает нам сил.

Теперь, когда нейронаука может в числах описать эту природную, неистощимую энергию симпатии, количественно оценив ее преимущества, нам не следует пренебрегать влиянием социальной жизни на нашу биологию. Незримые связи между нашими отношениями, работой мозга, здоровьем и благополучием поразительно влиятельны.

Мы должны пересмотреть страшно живучее допущение, что мы иммунны к токсичным социальным контактам. Если не брать в расчет преходящие моменты дурного настроения, мы склонны считать, что наши взаимодействия практически не влияют на нас, тем более на биологическом уровне. Но это лишь приятное заблуждение. Точно так же, как мы подхватываем от кого-нибудь вирус, мы можем подхватить и эмоциональную заразу, которая сделает нас более уязвимыми перед теми же вирусами или как-то иначе подорвет наше здоровье.

С этой точки зрения мощные стрессирующие состояния вроде отвращения, презрения и неконтролируемого гнева можно рассматривать как эмоциональные эквиваленты пассивного курения, которое исподволь поражает легкие окружающих, вдыхающих дым чужих сигарет. А межличностным эквивалентом укрепления здоровья были бы вливания позитивных эмоций в наше окружение.

В этом смысле социальная ответственность наступает здесь и сейчас, когда мы своими действиями помогаем пребывать в лучшем расположении духа другим людям – и тем, с кем встретились случайно, и тем, кого мы любим и о ком искренне заботимся. В какой-то мере вторя Уитмену, один ученый, изучающий значимость общительности для выживания, говорит, что практический урок для всех нас сводится к одному: “лелейте свои социальные связи”.

Да, это, конечно, прекрасно для нашей личной жизни, но все мы неизбежно сталкиваемся с мощнейшими социальными и политическими течениями современности. Предыдущее столетие отчетливо показало, что нас разделяет, в грубой форме предъявив пределы нашей коллективной эмпатии и сострадания.

Бо́льшую часть человеческой истории жестокий антагонизм, сеявший ненависть между группами, сдерживался чисто технически: из-за качественных и количественных ограничений, свойственных прежним средствам уничтожения, ущерб был относительно невелик. Однако в XX веке технологии и организационная эффективность многократно повысили разрушительный потенциал такой ненависти. Поэт того времени, Уистен Хью Оден, весьма категорично пророчествовал: “Мы должны полюбить друг друга или умереть”.

В этом суровом взгляде отразилась неотложность проблемы, вызванной вышедшей из-под контроля ненавистью. Но ведь мы не обязаны расписываться в собственной беспомощности. Ощущение экстренной необходимости борьбы с угрозой может послужить коллективным “будильником”, напоминающим нам, что главной задачей наступившего столетия будет расширение круга тех, кого мы считаем “Нами”, и сокращение числа тех, кого называем “Они”.

Новая наука о социальном интеллекте предлагает нам инструменты, которые позволят нам шаг за шагом раздвинуть эти границы. Самое главное, мы не должны мириться с разделением, порождаемым ненавистью. Вместо этого нам нужно расширять зону действия нашей эмпатии, чтобы понимать друг друга, несмотря на различия, и преодолевать сложившееся разделение. Нейронные сети социального мозга объединяют всех нас на уровне общей человеческой сущности.