Трехлетняя девочка в отвратительном расположении духа подходит к дядюшке, забежавшему в гости, – очень удобному объекту, чтобы сорвать злость.

– Ненавижу тебя! – заявляет она.

– Да? А я тебя люблю, – отвечает он с растерянной улыбкой.

– Ненавижу тебя, – повторяет девочка громче и решительнее.

– А я все равно тебя люблю, – отвечает он еще ласковее.

– Не-на-ви-жу тебя! – вопит она в театральной экзальтации.

– Ну, а я все равно люблю тебя, – заверяет он девочку и, подхватив ее на руки, прижимает к себе.

– И я тебя люблю, – тихо признается она, оттаяв в его объятиях.

В психологии развития такие выразительные диалоги рассматривают с точки зрения скрывающегося за ними обмена эмоциями. С этой позиции рассогласование типа “ненавижу – люблю” видится сбоем взаимодействия, а возвращение на общую эмоциональную волну – устранением этого сбоя.

Успешное устранение сбоя – вроде достижения взаимопонимания между трехлетней девочкой и ее дядей – благотворно для обеих сторон. Сохранение сбоя дает противоположный эффект. Способность ребенка справляться с подобными сбоями – выдерживать межличностную эмоциональную бурю и восстанавливать контакт – один из ключей к пожизненному счастью. Его секрет не в том, чтобы избегать разочарований и огорчений – они в нашей жизни неминуемы, – а в том, чтобы уметь восстанавливаться после них. Чем быстрее ребенок восстанавливается, тем больше места в нем остается для радости.

Эта способность, как и многие другие наши социальные навыки, закладывается в младенчестве. Когда ребенок и взрослый, который о нем заботится, синхронизируются, каждый из них отвечает на сигналы другого скоординированно. Но на первом году жизни у младенцев еще недостаточно нервных связей для такой координации. В каждом сеансе общения они способны действовать согласованно не более 30 % времени, демонстрируя естественные циклы синхронизации – рассинхронизации с другим человеком.

Асинхронность делает младенца несчастным. Он протестует против этого, выражая недовольство, – по сути дела, просит помочь ему вновь обрести синхронность. Судя по всему, это первые попытки ребенка исправить сбой в общении, и отработка этого важнейшего навыка начинается с таких вот ничтожных переходов от мучительной асинхронности к умиротворяющей синхронности.

Все, с кем ребенок проводит время в течение дня, подают ему хороший либо дурной пример того, как справляться с неприятностями. Ребенок обучается этому неосознанно (без сомнения, с помощью зеркальных нейронов), просто наблюдая, как старший брат, товарищ по играм или родитель преодолевает собственные эмоциональные бури. В ходе такого пассивного обучения регуляторные цепи ОФК, ответственные за сдерживание миндалины, как бы отрабатывают стратегии, которые наблюдает ребенок. Отчасти обучение происходит и намеренно, когда кто-то напоминает ребенку о необходимости управлять своими разгулявшимися эмоциями или помогает ему в этом. Постепенно, по мере накопления опыта, сети ОФК, ответственные за регуляцию эмоциональных импульсов, укрепляются.

Дети не только учатся успокаиваться или сопротивляться эмоциональным порывам, но и отрабатывают способы воздействия на окружающих. Именно благодаря такому фундаменту, заложенному в детстве, дядя трехлетней девочки выражением любви побудил ее смягчиться, вместо того чтобы ожесточиться и предостерегающе рявкнуть: “Не смей так говорить со мной!”

К четырем-пяти годам у ребенка обычно происходит переход от простых попыток управлять своими негативными эмоциями к более глубокому пониманию, что же вызвало эти эмоции и как все исправить. Это признак созревания верхнего пути. Некоторые психологи полагают, что родительские наставления в первые четыре года жизни особенно важны для формирования способности управлять эмоциями и без потерь выходить из затруднительных ситуаций в общении.

Разумеется, родители далеко не всегда подают детям хороший пример. В одном исследовании ученые наблюдали за родителями дошкольников в ходе супружеских размолвок. Некоторые пары в попытках разрешить конфликт были крайне враждебны и разобщены. Они не слушали друг друга, изливали злость и презрение, а когда враждебность зашкаливала, часто просто разворачивались и уходили. Дети этих пар точно так же вели себя со сверстниками: злились, требовали, проявляли враждебность и агрессию.

Те пары, которые во время размолвок демонстрировали больше теплых чувств, эмпатии и взаимопонимания, в совместное воспитание детей тоже привносили гармонию и даже игривость. Дети таких родителей лучше ладили с товарищами и продуктивнее разрешали споры. Получается, поведение супругов при размолвках позволяет предсказывать поведение их детей на годы вперед.

Если все складывается хорошо, вырастает ребенок, который устойчив к стрессу, быстро восстанавливается после огорчений и эффективно настраивается на других. Семья должна обладать высоким социальным интеллектом, чтобы сформировать то, что в психологии развития называется “позитивное аффективное ядро личности”, – иными словами, счастливого ребенка.

Пытаясь озорничать, как это и положено в год и два месяца, мальчик попадает в опасную ситуацию: он старается забраться на стол, рискуя опрокинуть лампу. Рассмотрим разные варианты родительской реакции на его действия.

Все три реакции – хотя некоторым они и могут показаться невероятными – отражают разные стили воспитания, которые регулярно выявляются в ходе наблюдений за детьми и родителями. Эти сценарии описал Дэниел Сигел – детский психиатр из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, пионер социальной нейронауки и один из самых влиятельных современных ученых в области психотерапии и детского развития. Сигел утверждает, что каждый из этих типов родительской реакции формирует центры социального мозга ребенка по-своему.

Формирование происходит, в частности, в моменты, когда ребенок сталкивается с чем-то неприятным или непонятным и смотрит на родителей, воспринимая не только то, что они говорят, но и их манеру держаться в целом: она подсказывает ему, что чувствовать и как реагировать. Информация, которая исходит от родителей в такие “обучающие моменты”, формирует отношение ребенка к самому себе и к людям вокруг – как их воспринимать и чего от них ожидать.

Возьмем родителя, который твердо сказал карабкающемуся сыну “нет”, а потом повел гулять, чтобы перенаправить его энергию. Коллега Сигела, Аллан Шор, считает, что такая реакция оптимально действует на ОФК мальчика, укрепляя локализованный там “тормоз эмоций”. Эта система нейронов снижает градус изначального азарта мальчика, помогая ему учиться контролировать свою импульсивность. Когда ребенок пользуется этим тормозом, родитель показывает ему, что можно получать такое же удовольствие в более приемлемой форме – карабкаться на игровой комплекс, а не на стол.

Урок, полученный ребенком, сводится примерно к следующему: “Родителям не всегда нравится то, что я делаю, но если я перестану это делать и найду занятие получше, все будет хорошо”. Такой подход, когда родитель устанавливает ограничение, а затем находит более подходящий выход для энергии ребенка, – типичный пример стиля воспитания, формирующего надежную привязанность. Дети с таким типом привязанности чувствуют, что родители настроены на них, даже когда они ведут себя плохо.

“Кризис трех лет”, когда дети на любые просьбы или требования родителей отвечают криком “Нет!”, – важная веха в развитии мозга. В этом возрасте мозг начинает овладевать способностью тормозить импульсы – говорить им “нет”. Эта способность будет совершенствоваться на протяжении всего детства и отрочества. Человекообразные обезьяны и маленькие дети испытывают огромные проблемы с этой важной составляющей социальной жизни. И причина у них общая: система нейронов в ОФК, способная блокировать переход импульса к действию в само действие, у них недоразвита.

По мере взросления ребенка ОФК анатомически созревает. Примерно в возрасте пяти лет происходит рывок в ее развитии, и тормозящая сеть нейронов крепнет достаточно, чтобы всегда оставаться “на связи”. После этого ребенка уже можно отправлять в школу. Бурный рост продолжается лет до семи, благодаря чему значительно увеличивается способность детей к самоконтролю, и в начальной школе становится потише, чем в детском саду. Каждый этап интеллектуального, социального и эмоционального развития отражает завершение важного этапа в созревании каких-то областей мозга, и это анатомическое созревание продолжается примерно до 25 лет.

Что происходит в мозге ребенка, когда родители постоянно не могут в должной мере настроиться на него, зависит от природы такой неспособности. Дэниел Сигел описывает варианты провальных родительских стратегий и трудности, с которыми в результате сталкиваются их дети.

Возьмем родителя, который видит ребенка, лезущего на стол, и игнорирует его. Такой тип реакции характерен для отношений, почти не обремененных сонастроенностью, в которых ребенок мало трогает родителей эмоционально. В попытках добиться эмпатического внимания от родителей такие дети получают одно разочарование.

Если с ребенком не устанавливают обратную связь и, соответственно, не разделяют с ним счастливые переживания, увеличивается вероятность того, что он вырастет со сниженной способностью испытывать положительные эмоции и ему будет трудно достучаться до других людей. Дети таких избегающих родителей растут робкими, а когда вырастают, по-прежнему подавляют свои эмоции, особенно те, что могли бы помочь им наладить отношения с партнером. Подражая поведению своих родителей, они избегают не только проявления чувств, но и вообще эмоционально близких отношений.

Третий родитель, увидев, что мальчик лезет на стол, сначала разозлился, потом ощутил вину, а за ней – разочарование в ребенке. Сигел, что совершенно логично, называет такой тип родителей противоречивым (амбивалентным). От случая к случаю они проявляют любовь и заботу, но чаще посылают ребенку сигналы неодобрения и отторжения: они отводят взгляд, на их лицах читается презрение или отвращение, а язык тела выражает злость или желание отгородиться. С такой эмоциональной установкой родителей ребенок регулярно чувствует себя униженным и испытывает боль.

Дети часто реагируют на подобное отношение неконтролируемыми эмоциональными перескоками, не сдерживают своих порывов, впадают в неистовство – словом, ведут себя как типичные “плохиши”, вечно попадающие в неприятности. Сигел видит возможную причину такого неконтролируемого поведения в том, что мозг ребенка так и не научился подавлять импульсы – его ОФК не справляется со своей задачей.

Но иногда дети доходят до отчаяния от ощущения, что они никому не нужны или всё делают неправильно, – и при этом продолжают тосковать по позитивному родительскому вниманию. Такие дети со временем начинают считать себя в корне ущербными. Став взрослыми, они обычно выстраивают такие же противоречивые отношения, в которых жаждут любви и очень боятся, что ее не получат, но еще сильнее боятся того, что их просто бросят.

Даже теперь, давно став взрослой, писательница Эмили Фокс Гордон живо помнит моменты “дикой, безудержной” радости, которую испытывала, когда росла, окруженная родительской заботой, в маленьком городке в Новой Англии. Когда Эмили с братом проносились по улицам на велосипедах, им казалось, что сам город радуется им: “Вязы вытягивались по стойке смирно, собаки приветствовали нас лаем, и даже телефонисты знали нас по именам”. Свободно слоняясь по задним дворам и садам, гоняя на велосипеде по университетскому кампусу, она ощущала себя в ласковых объятиях рая.

Когда ребенок чувствует, что его любят, о нем заботятся, его ценят важные для него люди, стабильное ощущение благополучия формирует у него запас оптимизма. А этот запас, в свою очередь, подпитывает другую базовую потребность – тягу исследовать мир.

Детям нужен не только надежный тыл, не только близкий человек, который успокоит и утешит. Как считает Мэри Эйнсворт, ребенку нужна еще и “тихая гавань” – эмоционально благополучное место, вроде его комнаты или дома, куда он мог бы возвращаться после опытов в познании большого мира. Это познание может быть физическим – когда подросток объезжает на велосипеде окрестности, – межличностным – когда он с кем-то знакомится и начинает дружить, – или интеллектуальным – когда ребенок удовлетворяет свое безграничное любопытство.

О том, что у ребенка есть тихая гавань, говорит хотя бы то, что он отправляется играть на улицу. Игры несут великую пользу: за годы активных игр дети приобретают множество социальных навыков: как разрешать словами противостояния, как кооперироваться и формировать союзы, как проигрывать достойно, и так далее.

Дети могут упражняться во всем этом, пока ощущают себя в безопасности. Даже промахи тогда вызывают лишь хихиканье, хотя в школе за то же самое ребенка могут сделать мишенью для насмешек. Игра – это безопасная возможность попробовать свои силы в чем-то новом, почти не тревожась.

Почему играть так весело, стало понятнее, когда ученые выяснили, что играми заправляет та самая нейронная система, которая возбуждает чувство радости. У всех млекопитающих, включая вездесущих лабораторных мышей, за игры отвечает одна и те же нейронная сеть. Она скрывается в самых древних зонах мозга, в нижней части ствола – структуры, которая расположена у самого позвоночника и управляет рефлексами и нашими простейшими реакциями.

“Игровую” нейронную сеть детальнее всех изучил нейробиолог Яак Панксепп из Государственного университета Боулинг-Грин в штате Огайо. В своем выдающемся труде “Аффективная нейронаука” (Affective Neuroscience) Панксепп исследовал нейробиологические основы главных человеческих побуждений, включая тягу к игре, которая, по его мнению, служит источником радости для мозга. Примитивная подкорковая сеть, которая заставляет детенышей всех млекопитающих устраивать кучу малу, по словам Панксеппа, может играть важнейшую роль в развитии нейронной проводки ребенка. А эмоциональным топливом для этого развития, похоже, служит сама по себе радость.

Исследования, проведенные группой Панксеппа, показали, что по крайней мере у лабораторных крыс игра – это еще одно пространство возможностей для социальной эпигенетики, поскольку игра, подобно удобрению, способствует развитию нейронных сетей миндалины и лобной (фронтальной) коры. Команда Панксеппа обнаружила, что в ходе игры усиливается транскрипция гена особого вещества, стимулирующего развитие этих областей социального мозга детеныша. Его открытия, возможно, распространяются и на других млекопитающих с таким же нейронным пейзажем, включая человека, и придают дополнительный вес типичному детскому требованию “Хочу играть!”

Ребенок охотнее участвует в игре, когда у него есть та самая безопасная гавань, в которой можно расслабиться, и когда он чувствует, что рядом есть заботливый взрослый, которому можно доверять. Ребенку достаточно знать, что дома есть мама или милая нянечка, чтобы почувствовать себя защищенным и броситься осваивать другой мир – мир, который создает он сам.

Игра, с одной стороны, требует, чтобы у ребенка было безопасное пространство, а с другой – создает его. В пространстве игры ребенок может противостоять угрозам, страхам и опасностям, зная, что все обязательно закончится хорошо. В этом смысле игра имеет терапевтическое значение. В игре все происходит “понарошку”. Например, в игре дети естественным образом учатся справляться с пугающими ситуациями разлуки или отвержения, имея возможность отточить навыки и изучить себя. И точно так же, без страха и сдерживания, в игре они учатся работать с собственными желаниями и побуждениями, переносить которые в реальную жизнь может быть небезопасно.

Но почему для игр нам всегда нужен партнер? Почему одному играть не так весело? Ответ кроется в нейронных сетях, ответственных за щекотку. У всех млекопитающих есть “щекотные” места, участки кожи с особыми рецепторами, передающими мозгу сообщения об игривом настроении. Щекотание вызывает хохот, за который отвечает отдельная нейронная сеть, не та, что работает при улыбках. У многих млекопитающих есть как способность играть, так и реакция, аналогичная человеческому смеху, и во всех случаях эту реакцию вызывает щекотка.

Панксепп обнаружил, что подобно маленьким детям крысята тянутся к щекочущим их взрослым особям. Когда крысенка щекочут, он издает довольное попискивание, видимо, эволюционно родственное хохоту ребенка-трехлетки. (Только крысята пищат на частоте около 50 кГц, запредельно высоко для человеческого слуха.)

У людей “щекотные” места расположены на задней поверхности шеи и по бокам грудной клетки – воздействием на них проще всего вызвать у ребенка приступ неконтролируемого смеха. Но для реализации этого рефлекса обязательно нужен кто-то другой, самому себя пощекотать не удастся, потому что “щекоточные” нейроны реагируют только при условии непредсказуемости действий. Вот почему дети начинают смеяться, даже если просто шевелить перед ними пальцем и грозиться: “А вот как я тебя сейчас защекочу-у!”

Сеть, ответственная за радость от игры, тесно переплетена с нейронными сетями, которые заставляют детей смеяться от щекотки. Таким образом, желание играть заложено в нашем мозге, и это буквально бросает нас в водоворот общения.

Исследования Панксеппа поднимают любопытный вопрос: как же называть детей, которые ведут себя гиперактивно, импульсивно, не могут сосредоточиться, постоянно переключаются с одного действия на другое? Кто-то видит в таком поведении признаки синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ), в эпидемических масштабах поражающего школьников, по крайней мере в США.

Но Панксепп, перенося на людей результаты своих экспериментов с крысами, расценил такое непостоянство как признак активности нейронной системы, ответственной за игры. Он отметил, что все психостимуляторы, которые прописывают детям с СДВГ, снижают активность “игровых модулей” мозга животных и, видимо, так же подавляют желание играть у детей. Панксепп предложил фундаментально иной, но пока еще не опробованный выход – позволить таким детям излить свой игровой потенциал ранним утром, дав им вдоволь нарезвиться и навозиться, и тогда в классе им будет уже легче сосредоточиться. (Если подумать, именно так поступали с нами в начальной школе, когда о СДВГ никто еще и не слышал.)

Если говорить о развитии мозга, то время, потраченное на игру, окупается ростом нейронов и образованием синаптических связей. Игры укрепляют нейронные пути. Более того, играя, человек нарабатывает что-то вроде харизмы: взрослые, дети и даже лабораторные крысы предпочитают компанию тех членов своего общества, кто больше всех играл. В игровую нейронную сеть, относящуюся к нижнему пути, явно уходят какие-то древние корни социального интеллекта.

При взаимодействии множества регуляторных систем мозга игровая сеть пасует перед отрицательными эмоциями – тревожностью, гневом и огорчением: все они подавляют желание играть. И действительно, ребенок устремляется играть только тогда, когда чувствует себя защищенным, когда налаживает отношения с новыми знакомыми и осваивается на новой площадке. У всех млекопитающих тревожность подавляет игровое поведение, что, без сомнения, отражает особенности устройства мозга, обусловленные приоритетом выживания.

По мере взросления у ребенка развивается сеть контроля эмоций – вот она-то и подавляет неудержимое желание резвиться и хихикать. К подростковому возрасту регуляторные цепи префронтальной коры созревают достаточно, чтобы ребенок мог соответствовать требованию общества “не валять дурака”. Энергия постепенно перенаправляется на более “взрослые” удовольствия, и детские игры становятся воспоминанием.

В способности радоваться Ричарду Дэвидсону почти нет равных. Без сомнения, среди моих знакомых он чемпион по оптимизму.

Мы с Дэвидом много лет назад вместе учились в университете, и с тех пор он добился выдающихся успехов на научном поприще. Когда я занялся научной журналистикой, то завел привычку советоваться с ним по поводу новых – и зачастую сложноватых для меня – нейробиологических открытий. В ходе работы над книгой “Эмоциональный интеллект” я обнаружил, что его исследование сыграло важнейшую роль в этой области, и теперь, погрузившись в изучение социальной нейронауки, мне снова пришлось обратиться к его трудам. (Например, именно в лаборатории Ричарда Дэвидсона выявили прямую зависимость между активностью ОФК матери при взгляде на фото ее новорожденного ребенка и силой ее любви к нему.)

Работы Дэвидсона легли в основу нового направления – аффективной нейронауки, исследующей нейронные механизмы эмоций. Дэвидсон смог картировать нервные центры, которые задают каждому из нас уникальный привычный (базовый) диапазон эмоций – фиксированный коридор, в который укладываются эмоции, испытываемые нами каждый день.

Этот диапазон – неважно, преобладают в нем мрачные или же светлые чувства – отличается удивительным постоянством. Исследования, например, показывают, что после крупного выигрыша в лотерею человек испытывает ощущение душевного подъема еще около года, после чего его настроение возвращается в прежний коридор. То же самое касается парализованных при аварии людей: примерно через год после первоначальных мучений большинство возвращаются к доаварийному спектру настроений.

Как выяснил Дэвидсон, когда мы находимся во власти негативных эмоций, в нашем мозге наиболее активны две области – миндалина и префронтальная кора правого полушария. А когда нам весело, эти области “отдыхают”, зато активируется префронтальная кора левого полушария.

Оказывается, наше настроение можно отслеживать по одной только активности префронтальной коры: когда все хорошо, активна левая ее сторона, а когда мы расстроены – правая. Но даже когда у нас нейтральное настроение, соотношение фоновых активностей левой и правой областей этой коры с поразительной точностью определяет наш типичный эмоциональный спектр. Люди с более активной правой областью особенно склонны к унынию, а с более активной левой обычно живут куда веселее.

Но есть и хорошая новость: наши эмоциональные настройки не закреплены с рождения. Конечно, у каждого из нас есть врожденный темперамент, который определяет склонность к веселью или унынию. Но даже с учетом этой отправной точки, как показывают исследования, характер заботы о ребенке влияет на его умение радоваться во взрослой жизни. Похоже, способность испытывать счастье напрямую зависит от устойчивости к стрессам – развитого умения превозмогать огорчения и возвращаться в более спокойное и довольное состояние.

“Огромное количество исследований животных показывает, что заботливые родители – вроде мамаши-крысы, чистящей и вылизывающей детенышей, – развивают у своего потомства способность радоваться жизни и справляться со стрессами, – утверждает Дэвидсон. – Одними из индикаторов позитивного эмоционального склада у детенышей животных, включая людей, могут служить их способности к исследованию среды и общению, особенно в стрессовых условиях вроде незнакомой обстановки. Новизну можно расценивать и как угрозу, и как кладезь возможностей. Животные, получившие больше родительской заботы, более открыты и склонны видеть в незнакомом месте источник новых возможностей: они исследуют его смелее”.

Эти данные о животных отлично согласуются с открытием Дэвидсона, сделанным в ходе изучения людей – тех, которые приближались к своему 60-летию и которых со времени окончания школы регулярно оценивали по ряду параметров. У тех, кто лучше всех справлялся со стрессами и в течение дня обычно пребывал в лучшем настроении, группа Дэвидсона при замере привычного уровня счастья обнаружила характерную мозговую активность. Взрослые, о которых, как они утверждали, прекрасно заботились в детстве, демонстрировали более “радостный” тип активности.

Но может быть, они так тепло вспоминали детство лишь потому, что в силу позитивного подхода к жизни отфильтровывали все плохое? Возможно. Однако Дэвидсон сказал мне: “Сколько радости человек в раннем детстве испытывает при общении, похоже, сильнее всего определяет, как сформируются в его мозге нейронные пути, отвечающие за счастье”.

Мои нью-йоркские знакомые, преуспевающие супруги средних лет, завели ребенка, когда оба были уже немолоды. В своей дочке они души не чаяли: наняли батальон нянюшек, чтобы кто-то постоянно уделял ей внимание, и накупили столько игрушек, что хватило бы на целый магазин. У нее был кукольный дом, походивший на замок, детский спортивно-игровой комплекс и несколько комнат, набитых игрушками. Однако от всего этого веяло какой-то необжитостью: в четыре года у девочки не было ни одного товарища для игр. Почему? А просто родители опасались, что другие дети могут ее обидеть. Они питали иллюзию, что если сумеют оградить дочь от любых огорчений, то она вырастет счастливой.

Эта иллюзия основана на неверной трактовке научных данных об устойчивости к стрессу и способности быть счастливым. Избыточная защита в действительности представляет собой одну из форм депривации. Идея о том, что ребенок должен любой ценой избегать невзгод, искажает и процесс его обучения быть счастливым, и сами жизненные реалии. Как выяснили ученые, ребенку нужно не иллюзорное нескончаемое счастье, а умение обуздывать эмоциональные бури. Задача воспитания заключается не в формировании хрупкого “позитивного настроя” – беспрестанного цепляния ребенка за ощущение радости, – а в обучении самостоятельно возвращаться к состоянию удовлетворенности, что бы ни произошло.

Так, родители, умеющие переосмыслять огорчения (примерно как в старой пословице “Что толку плакать о пролитом молоке”), передают детям универсальный способ справляться с негативными эмоциями. Такие деликатные вмешательства пополняют детский репертуар поведения в сложных ситуациях способностью смотреть на вещи с положительной стороны. На нейронном уровне эти уроки закрепляются в цепях ОФК, ответственных за усмирение отрицательных эмоций.

Если человек в детстве не научился переживать настоящие несчастья, он вырастает эмоционально неподготовленным к жизни со всеми ее неожиданностями. Чтобы создать в себе этот внутренний ресурс и быть счастливым, необходимо набить шишек на детской площадке – натренироваться переживать расстройства, неизбежные в рутинных отношениях. Учитывая, как мозг нарабатывает психологическую устойчивость, детям нужно репетировать взлеты и падения в социальных взаимодействиях, а не испытывать устойчивое монотонное удовольствие.

Когда ребенок огорчается, у него появляется возможность отточить мастерство преодоления огорчений. Насколько это ему удается, отражается на уровне гормонов стресса. Например, в первые школьные недели у общительных детей, обладающих развитыми социальными навыками и пользующихся успехом у сверстников, наблюдается высокая активность нейронной сети, стимулирующей выработку гормонов стресса. Это говорит о том, что дети прикладывают физиологические усилия, чтобы вписаться в новый коллектив.

Но по мере того как социально более адаптируемые дети находят комфортную нишу в коллективе, уровень гормонов стресса у них постепенно падает. И напротив, у детей, которые продолжают расстраиваться и сторониться сверстников, уровень этих гормонов в течение года не снижается или даже повышается.

Всплеск активности гормонов стресса, связанный с “мандражом первой недели”, – полезная метаболическая реакция, помогающая организму мобилизоваться в рискованной ситуации. После освоения навыка преодолевать стресс биологические циклы возбуждения и возвращения к норме приобретают форму синусоиды, характеризующей устойчивость. Однако у детей с замедленным формированием этого навыка цикл выглядит иначе: их биологические настройки не проявляют гибкости, и уровень возбуждения зависает на слишком высокой отметке.

Одна из моих внучек в возрасте двух лет обожала мультфильм “Побег из курятника” – черноватую комедию о птицах, пытающихся сбежать с фермы, где их рано или поздно зарежут. Местами она напоминает отнюдь не легкомысленный детский мультик, а мрачную тюремную драму. А некоторые сцены повергали двухлетнюю девочку в откровенный ужас.

Но моя внучка упорно просила включить ей этот мультфильм и пересматривала его снова и снова много недель подряд. Она охотно соглашалась с тем, что это “очень страшный мультик”, – и тут же добавляла, что он у нее самый любимый.

В чем же секрет непреодолимой притягательности такого страшного мультфильма? Возможно, дело в том, что, пересматривая раз за разом страшные сцены, пугаясь, но зная, что все кончится хорошо, моя внучка отрабатывала определенные нейронные ответы.

Самые убедительные научные данные о том, что дозированно пугаться – это полезно, получены в экспериментах с беличьими обезьянами (саймири). Начиная с возраста 17 недель (для них это раннее детство), некоторых обезьянок 10 недель подряд раз в неделю перемещали на один час из родной клетки в другую, с незнакомыми взрослыми обезьянами. Судя по многочисленным признакам, эта ситуация приводила детенышей в ужас.

Потом, когда обезьянки переставали питаться грудным молоком, но все еще оставались эмоционально зависимыми от матери, каждую вместе с мамой помещали в новую клетку. Там не было других обезьян, зато было много лакомств и местечек для исследования.

Те детеныши, которых перед этим помещали в “страшные” клетки, проявляли гораздо больше храбрости и любопытства, чем их ровесники, никогда не покидавшие свою мать: они отважно исследовали новые клетки и пробовали лакомства. Те же, что не покидали тихую гавань материнской заботы, просто испуганно цеплялись за маму.

Что интересно, у независимых обезьянок не было никаких физиологических признаков зарождающегося страха, хотя когда-то они в изобилии проявлялись в “страшной” клетке. То есть регулярные походы в пугающие места сработали как прививка от стресса.

По мнению нейробиологов, у людей, как и у обезьян, многократный детский опыт преодоления стресса запечатлевается в нейронной проводке и делает их более устойчивыми к стрессу во взрослые годы. Раз за разом переживая переход от страха к спокойствию, мы, очевидно, формируем нейронную сеть психологической устойчивости, а с ней и важный эмоциональный навык.

Как утверждает Ричард Дэвидсон, “мы можем обучиться устойчивости, сталкиваясь с угрозой или стрессом только той интенсивности, с которой способны справиться”. Если стресс будет слишком слабым, ничего не произойдет, а если слишком сильным, в нейронной сети страха с высокой вероятностью закрепится неудачный опыт. Не слишком ли страшна кинокартина для ребенка, мы можем понять, например, по скорости его физиологического восстановления после просмотра. Если мозг и тело ребенка зависают в генерирующем страх режиме слишком надолго, то будет отрабатываться вовсе не устойчивость, а неспособность восстанавливаться.

Но когда “угрозы” по силе укладываются в нужный диапазон – то есть мозг ребенка сперва отвечает полноценным испугом, а потом успокаивается, – можно предположить, что в нем закладывается другая нейронная схема реагирования. Это могло бы объяснить и удовольствие, которое доставляет моей внучке страшный мультфильм, и (пред) подростковое неравнодушие к “ужастикам”.

Для разных детей и возрастов уровень “необходимого и достаточного испуга” может быть разным. В старом диснеевском мультфильме “Бэмби” у олененка умирает мама, и этот момент по тем временам оказался травматичным для части детей, стекавшихся в кинотеатры ради просмотра этого мультфильма. Разумеется, не стоит показывать трехлетке наводящее ужас кино в духе “Кошмара на улице Вязов”, но тот же самый фильм может дать несколько уроков стрессоустойчивости мозгу подростка. То, что для малыша будет чересчур, подростку покажется приятно щекочущей нервы смесью опасности и удовольствия.

Если слишком жуткое кино много месяцев преследует ребенка ночными кошмарами и дневной пугливостью, значит, мозг не сумел справиться со страхом. Напротив, оно лишь возвело в приоритет и, возможно, даже слегка усилило реакцию страха. Ученые предполагают, что у детей, которые регулярно переживают непосильный для них стресс – не в кино, а в неблагополучной семейной реальности, что бывает куда страшнее, – именно эта схема нейронного ответа иногда становится причиной последующих тревожных расстройств и депрессии.

Социальный мозг хорошо учится на чужом примере. Так, ребенок успокаивается, глядя на родителя, который невозмутимо смотрит что-то вроде бы очень страшное. Когда моя внучка напрягалась в предвкушении особо пугающего эпизода и слышала от мамы утешительное “Все будет хорошо” (или то же самое сообщало ей присутствие спокойного папы, если она сидела у него на коленях), она чувствовала себя защищенной и способной управлять своими переживаниями, и это чувство непременно пригодится ей в других жизненных испытаниях.

Подобные базовые уроки, усвоенные в детстве, сказываются в течение всей жизни – и не только на нашей фундаментальной позиции относительно существования в социуме, но и на нашей способности преодолевать превратности любви. А любовь, в свою очередь, надолго оставляет следы в нашей биологии.