В 23 года он окончил прославленный британский университет, получив пропуск в блестящее будущее. Но в тот момент он находился в серьезной депрессии и планировал самоубийство.

Своему психотерапевту он признался, что его детство было беспросветно несчастным. Постоянные ссоры родителей часто заканчивались насилием. Он был старшим сыном в большой семье: к его третьему дню рождения родители успели обзавестись еще двумя детьми. Отец подолгу пропадал на работе, а мать, устав от постоянных дрязг малышни, имела обыкновение запираться в своей спальне на несколько часов или даже дней.

Когда он был маленьким и плакал, к нему подолгу никто не подходил. Родители считали, что детский плач – всего лишь попытка привлечь внимание, которым они не хотели избаловывать сына. Он ощущал, что его самые главные чувства и потребности никому не интересны.

Самое яркое воспоминание из его детства – как у него развился аппендицит, и он так и лежал до рассвета, стонущий и одинокий. А еще он помнил, как младшие дети рыдали до изнеможения, а родители их игнорировали. И помнил, как ненавидел их за это.

Первый день в школе стал худшим днем его жизни: ему казалось, будто мать окончательно его отвергла, оставив там. От отчаяния он прорыдал весь день.

Со временем он научился скрывать потребность в любви и ни о чем не просить родителей. При прохождении психотерапии он боялся, что стоит ему открыто выказать свои чувства и расплакаться, как психотерапевт увидит в нем докучливого нытика, который пытается привлечь к себе внимание. И тогда – рисовалось в его воображении – врач уйдет и запрется где-то в другой комнате.

Этот клинический случай описан британским психоаналитиком Джоном Боулби. Благодаря своим исследованиям эмоциональных связей родителей и детей он заслужил репутацию самого влиятельного специалиста по психологии развития среди последователей Фрейда. Боулби затрагивал такие грандиозные по влиятельности составляющие человеческой жизни, как чувства покинутости и утраты – и эмоциональные привязанности, придающие этим чувствам такую мощь.

Хоть Боулби и учился классическому “кушеточному” психоанализу, где-то в 1950-х он ввел революционно новый подход: вместо того чтобы полагаться на воспоминания пациентов, проверить которые невозможно, он стал наблюдать непосредственно за матерями с младенцами. А потом продолжал наблюдать за детьми, чтобы понять, как первый опыт взаимодействий сказывается на их будущем социальном поведении.

Боулби установил, что важнейшая составляющая благополучия ребенка – это здоровая привязанность к родителям. Когда родители проявляют эмпатию и откликаются на потребности ребенка, они формируют у него базовое чувство безопасности. Именно такой последовательной эмпатии и чуткости был лишен тот пациент с суицидальными наклонностями. И он по-прежнему страдал, потому что любые отношения в настоящем виделись ему сквозь призму его несчастного детства.

Чтобы жизнь человека сложилась удачно, утверждал Боулби, в его детстве должны преобладать отношения типа “Я – Ты”. Настроенные на ребенка родители обеспечивают ему “надежный тыл”, на который он всегда может рассчитывать, когда расстроен и нуждается во внимании, любви и утешении.

Идеи привязанности и надежного тыла развивала в своих работах Мэри Эйнсворт, самая выдающая из американских последователей Боулби и столь же влиятельный специалист по психологии развития. Множество ученых последовало ее примеру, и уже накоплены горы данных и определены мельчайшие детали того, как раннее общение родителей с младенцем определяет, будет ли ребенок чувствовать себя защищенным в жизни.

Практически с рождения дети – это не какая-то пассивная масса, а активные участники взаимодействий, стремящиеся к удовлетворению собственных насущных потребностей. Система двустороннего обмена эмоциональными сообщениями между ребенком и человеком, который о нем заботится, представляет собой жизненно важную линию связи, по которой проходит весь поток информации по удовлетворению базовых детских потребностей. Детям приходится оттачивать мастерство управления взрослыми с помощью заложенной в них сложной системы, сотканной из взглядов, улыбок и крика. Если дети лишены этого “переговорного устройства”, они могут чувствовать себя несчастными или даже умереть от дефицита заботы.

Посмотрите, как происходит протодиалог матери и ребенка, и вы увидите слаженный эмоциональный танец, в котором ведет то один партнер, то другой. Когда ребенок плачет или улыбается, мать реагирует соответственно: совершенно буквально эмоции младенца управляют действиями матери, а мать управляет ребенком. Их глубокая взаимная отзывчивость представляет собой первичное эмоциональное шоссе: установившаяся между ними петля обратной связи действует в двух направлениях.

Эта петля в отношениях “ребенок – родитель” – основной путь, позволяющий родителям донести до ребенка базовые правила общения: как проявлять внимание к человеку, как задавать темп общения, как вступать в разговор, как настраиваться на чужие чувства и при этом не терять контроля над собственными. Эти важнейшие уроки закладывают фундамент успешной социальной жизни.

Как ни странно, они же определяют и интеллектуальное развитие: интуитивные эмоциональные уроки, полученные в ходе бессловесного протодиалога в первый год жизни, ко второму дню рождения ребенка формируют ментальный каркас для полноценного общения. По мере того как ребенок оттачивает речевые навыки, у него развивается способность к внутреннему диалогу, который мы называем мышлением.

Исследования также показывают, что тот самый надежный тыл – это не просто эмоциональный кокон: похоже, он заставляет мозг выделять нейромедиаторы, которые подкрепляют ощущение того, что нас любят, чувством удовольствия – и то же самое происходит потом, когда мы чувствуем любовь других людей. За десятилетия, прошедшие с тех пор, как Боулби и Эйнсворт выдвинули свои теории, нейробиологам удалось выявить два вида нейроактивных веществ – окситоцин и эндорфины, – выработку которых активирует образование петли обратной связи.

Окситоцин создает ощущение приятной расслабленности. Эндорфины имитируют героиновую эйфорию, но далеко не такую интенсивную. У маленьких детей это приятное чувство безопасности вызывают родители и семья, а также товарищи по играм. Позже те же нейронные цепи активируют друзья и возлюбленные. Нейронные системы, которые выделяют эти химикалии заботливой любви, включают в себя уже знакомые нам части социального мозга.

Повреждение областей мозга, содержащих основную массу окситоциновых рецепторов, значительно ослабляет способность заботиться о ребенке. Судя по всему, нейронная проводка у матерей и младенцев во многом одинакова и служит чем-то вроде нейронного цемента, скрепляющего формирующуюся между ними любовь. У окруженных заботой детей есть ощущение надежного тыла отчасти благодаря тому, что эти самые химические вещества вызывают в их мозге чувство, что “все в порядке”. (Это, кстати, может быть и биохимическим обоснованием того, что Эрик Эриксон называл базовым чувством доверия ребенка к миру.)

Дети вырастают с ощущением безопасности, если их матери внимательны и чутко реагируют на детский плач, проявляют больше ласки и обнимают нежнее. Такие настроенные на ребенка матери постоянно образуют с ним петлю обратной связи. А вот дети, с которыми матери редко синхронизируются, ощущают незащищенность, проявляя это одним из двух способов. Если мать привыкла действовать настырно, ребенок отстраняется и активно пытается избежать взаимодействия. Если же мать демонстрирует безразличие, ребенок становится пассивным и беспомощным, неспособным наладить отношения – именно такую модель взаимодействия с людьми перенес во взрослую жизнь склонный к суициду пациент Боулби.

Кроме матерей, абсолютно пренебрегающих своими детьми, встречаются и менее злостные варианты: например, матери, которые поддерживают эмоциональную, а порой и физическую дистанцию с ребенком, мало говорят с ним и редко к нему прикасаются. Дети подобных матерей часто делают вид, будто у них все отлично и им решительно все равно, но на самом деле их организм демонстрирует признаки высокой тревожности. Такие дети ожидают, что окружающие будут вести себя отстраненно, поэтому и сами постоянно сдерживают эмоции. Став взрослыми, они избегают эмоциональной близости и предпочитают сторониться людей.

Но чрезмерно тревожные и поглощенные собственными переживаниями матери тоже порой не могут настроиться на нужды ребенка. Если мама часто недоступна и невнимательна, некоторые младенцы становятся пугливыми и прилипчивыми. Такие дети тоже могут вырасти скованными тревогой и потому хуже настраивающимися на окружающих. Во взрослых отношениях они склонны к формированию болезненной эмоциональной зависимости от других людей.

Радостные, синхронные взаимодействия – такая же базовая потребность младенца, как еда или отрыжка. У взрослых, лишенных в детстве такого гармоничного общения с родителями, чаще возникают проблемы с привязанностями. Если кратко, дети в эмпатичных семьях обычно растут уверенными в себе; тревожные семьи производят тревожных детей; а дети отчужденных родителей избегают людей и выражения эмоций. Во взрослых отношениях это проявляется как надежная, тревожная или избегающая привязанность соответственно.

Судя по всему, родители передают детям сходный тип привязанности при взаимодействиях. Так, исследования близнецов показали, что если уверенного в себе ребенка усыновляет тревожный родитель, то ребенок чаще всего перенимает тревожный тип поведения. Тип родительской привязанности предопределяет будущий тип привязанности у детей примерно в 70 % случаев.

Но если тревожному ребенку удается найти обеспечивающего надежный тыл “суррогатного родителя” – учителя, старшего брата, сестру или другого родственника, взявшего на себя бо́льшую часть заботы о ребенке, – его тип эмоциональной привязанности может приблизиться к надежному.

Мама радостно возится с младенцем, как вдруг что-то в ней едва уловимо меняется. С ее лица стираются чувства, остается лишь безразличие. Ребенок на миг впадает в панику, на его лице мелькает страдальческое выражение. Мать не выказывает эмоций и никак не реагирует на его расстройство. Она будто окаменела. Ребенок начинает хныкать.

Психологи называют этот сценарий “каменное лицо”. Изначально его использовали для изучения восстановления после стресса. Даже после того как лицо матери оживало и она снова направляла все свое внимание на ребенка, дети еще какое-то время не могли успокоиться. Скорость их восстановления показывала, насколько хорошо они овладели зачаточной способностью управлять собственными эмоциями. Эта базовая способность развивается на первом-втором году жизни, по мере того как дети снова и снова учатся переходить из расстроенного состояния в спокойное, от асинхронности к взаимной обратной связи.

Когда лицо матери вдруг становится застывшим и безразличным, любой ребенок первым делом пытается “починить” маму, заставить ее снова реагировать на него. Младенец начинает подавать матери все известные ему сигналы, от заигрывания до плача. Некоторые дети в конце концов сдаются, отводят взгляд и принимаются сосать палец, пытаясь успокоиться.

По мнению Эдварда Троника, автора метода “каменное лицо”, чем успешнее ребенку удается “упросить” родителя восстановить разорванную обратную связь, тем лучше он со временем отточит это умение. Из этого вытекает еще одно преимущество: такие дети начинают верить, что человеческие отношения “ремонтопригодны”, то есть им под силу все наладить, если вдруг синхронность с другим человеком нарушится.

Тогда они начинают строить нейронные каркасы, которые всю жизнь будут поддерживать в них веру в себя и в устойчивость их отношений с другими. Такие дети вырастают с уверенностью в своей способности устанавливать позитивные отношения и исправлять их, если что-то вдруг пойдет не так. Они видят в окружающих достойных доверия и надежных партнеров.

В возрасте шести месяцев у младенца уже начинает формироваться типичный стиль общения и привычный образ мыслей о себе и других людях. Эта важнейшая веха в обучении опирается на ощущение безопасности и доверия, то есть взаимопонимание, сложившееся между ребенком и взрослым, который подает ему пример. Такие отношения типа “Я – Ты” определяют социальное развитие ребенка.

Синхронность между матерью и младенцем важна с первого дня жизни: чем ее больше, тем теплее и радостнее их общение, а чем меньше, тем больше ребенок испытывает злости, отчаяния и скуки. Если ребенок постоянно страдает от асинхронности и остается один на один со своими горестями, ему приходится разрабатывать собственный способ успокаиваться. Некоторые дети, видимо, потеряв надежду на стороннюю помощь, усиленно ищут способы облегчения своего состояния. Впоследствии они пополняют бесчисленные ряды взрослых, предающихся одинокому самоутешению – переедающих, пьянствующих или маниакально переключающих телеканалы.

По мере взросления ребенок начинает прибегать к таким способам утешения автоматически и независимо от обстоятельств, выстраивая защиту от потенциально неприятных переживаний, даже если на самом деле его опасения ни на чем не основаны. Поэтому вместо открытого, позитивного подхода к окружающим такой человек машинально применяет стратегию ухода в защитную “раковину”, напуская на себя холодный и отчужденный вид.

Мама-итальянка поет веселую песенку своей дочери, Фабиане: “В ладошки хлоп-хлоп / Скоро папа придет / Леденцов принесет / Фабиана все их сгрызет!” Она поет радостно, в высоком темпе, и Фабиана принимается “подпевать”, издавая звуки в такт.

Но когда другая мама напевает своему ребенку ту же самую песенку, только монотонно, замедленно и низким голосом, ребенок вовсе не радуется, а расстраивается. В чем же разница? А в том, что вторая мать страдает клинической депрессией, а первая – нет.

Такие элементарные различия в материнском пении отражают величайшую разницу в эмоциональной атмосфере, которую их дети ощущают, пока растут, и в пожизненном восприятии их детьми любых важных отношений. Депрессивным матерям по понятным причинам нелегко вовлечь ребенка в радостный протодиалог. У них просто нет сил выдавливать из себя развеселые интонации “маминого языка”.

В общении с детьми депрессивные матери часто действуют невпопад и отстраненно, бывают грустными или же назойливыми и озлобленными. Неспособность синхронизироваться препятствует установлению обратной связи, а отрицательные эмоции матери заставляют ребенка ощущать, будто он что-то делает не так и должен как-то измениться. Это, в свою очередь, расстраивает ребенка, который не может ни получить утешение от мамы, ни полноценно успокоиться самостоятельно. В результате мать с ребенком сваливаются в штопор раскоординированности, негатива и эмоциональной глухоты.

Депрессия, как утверждает поведенческая генетика, может передаваться по наследству. Множество исследований было посвящено попыткам рассчитать ее наследуемость – вероятность того, что у ребенка депрессивных родителей на определенном этапе жизни тоже разовьется клиническая депрессия. Но, как замечает Майкл Мини, дети, у которых хотя бы один родитель склонен к приступам депрессии, растут не только с генами депрессии, но и с родителем в депрессии, поведение которого, весьма вероятно, стимулирует экспрессию этих генов.

Например, исследования депрессивных матерей показывают, что такие матери чаще прочих отворачиваются от младенцев, дарят им меньше тепла, чаще раздражаются и ведут себя навязчиво, когда ребенку требуется тайм-аут на переваривание впечатлений. Их дети протестуют против такого обращения единственным доступным им способом – плачем, или же сдаются и становятся вялыми и отстраненными.

У каждого ребенка складывается свой шаблон реагирования: если мать часто злится, ребенок тоже злится, если мать пассивна и безучастна, ребенок отвечает тем же. Судя по всему, дети усваивают стиль общения из повторяющихся асинхронных взаимодействий с депрессивной матерью. Более того, у них может формироваться неправильное представление о себе, ведь они быстро усваивают, что не в их силах наладить нарушенную синхронность и сделать себя чуточку счастливее и что рассчитывать на чужую эмоциональную поддержку тоже не приходится.

Все личностные и социальные отклонения, от которых страдает депрессивная мать, могут передаваться ребенку. Например, ее страх негативно воздействует на гормональный профиль ребенка уже с младенческого возраста: у детей депрессивных матерей вырабатывается больше гормонов стресса и меньше дофамина и серотонина. Как раз такой профиль связывают с депрессией. Маленький ребенок может и не подозревать, что за беды терзают его семью, но эти беды все равно оставляют отпечаток на его нервной системе.

Социальная эпигенетика говорит, что для таких детей не все потеряно. Если родители страдают от депрессивных состояний, но все же могут находить в себе силы изображать оптимизм перед лицом трудностей, это сводит к минимуму передачу депрессии ребенку. А если у него есть другие люди, которые о нем заботятся и при этом не страдают депрессией, у ребенка все же формируется ощущение надежного тыла.

Иногда дети депрессивных матерей осваивают ценные адаптивные навыки. Многие из них обретают способность чутко улавливать перемены в настроении матери, а став взрослыми, с удивительным мастерством направляют общение в такое русло, чтобы оно приносило максимум удовольствия (или минимум огорчений). Перенесенные в большой мир, эти навыки могут развиться в мощный социальный интеллект, пусть и добытый такой большой ценой.

В обеих маленьких драмах ребенок испытывает всплеск эмоций. Но какие именно эмоции испытывает Джонни?

Большинство детей выучивается различать переживания и понимать, что вызывает то или иное чувство. Но только не дети, воспитанием которых родители пренебрегали. Когда таким детям в дошкольном возрасте зачитывали эти истории, они в половине случаев отвечали неправильно. Их ровесники, окруженные заботой, ошибались гораздо реже.

Чем меньше было у ребенка возможностей научиться подобному распознаванию в ходе общения с близкими, тем хуже он считывает эмоции в других жизненных ситуациях. Дети, лишенные важнейших человеческих контактов, не улавливают основных различий между эмоциями: чужие чувства для них туманны.

Дошкольники, которых в семье постоянно обижали – причиняли им моральную или физическую боль, – в историях о Джонни находили злость там, где ее не было. Дети, страдающие от плохого обращения, склонны видеть злость на лицах с нейтральным, неопределенным и даже грустным выражением. Вероятно, такая склонность к гипердиагностике гнева указывает на чрезмерную возбудимость миндалины. И эта гиперчувствительность, похоже, касается только градаций злости: мозг терроризируемого ребенка острее реагирует на озлобленные лица, чем мозг других детей, хотя на выражение радости или страха он отвечает нормально.

Такая деформация эмпатии означает, что внимание ребенка привлекают даже малейшие намеки на то, что кто-то рядом может сердиться. Дети, подвергающиеся насилию, гораздо активнее прочих ищут в окружающих признаки гнева, находят их даже там, где никакого гнева на самом деле нет, и уже никак не могут переключить с них внимание. Гипердиагностика гнева, возможно, идет таким детям на пользу. Поскольку дома они подвергаются реальной опасности, повышенная чувствительность может служить им чем-то вроде радара, помогающего вовремя защититься.

Проблемы начинаются, когда дети выносят эту особенность за пределы дома. Школьные задиры (как правило, они подвергаются физическому насилию в семье) считывают злость и враждебные намерения с нейтральных лиц и зачастую нападают на других детей только из-за этой ошибки.

Управление вспышками детского гнева для любого родителя представляет огромную проблему, но в то же время и дает определенные возможности. В идеале родителю не следует отвечать злостью на злость, но и оставаться безучастным нельзя, бросая ребенка наедине с его негодованием. Лучше взять свой собственный гнев под контроль, не отстраняясь от него и не предаваясь ему безраздельно, и при этом поддерживать обратную связь с ребенком. Так ребенок сможет в безопасности научиться управлять собственным раздражением. Это, конечно, не означает, что ребенок должен расти в идиллической эмоциональной атмосфере. Уже хорошо, если в семейной системе будет достаточно упругости, чтобы приходить в норму после потрясений.

Обстановка в семье определяет эмоциональный мир ребенка. Кокон, который дает чувство безопасности и сохраняется в любых обстоятельствах, может смягчить даже самые ужасные удары судьбы. Когда вокруг происходят какие-то критические события, ребенка больше всего волнует вопрос, как это скажется на его семье. Например, дети, выросшие в зоне военного конфликта, смогут впоследствии избежать посттравматического синдрома или повышенной тревожности, если родители сумеют создать дома стабильную, внушающую уверенность атмосферу.

Это не означает, что родители должны подавлять собственные тревоги, чтобы “защитить детей”. Дэвид Шпигель, психиатр из Стэнфордского университета, изучал эмоциональные реакции в семьях после теракта 11 сентября. Дети, отмечает Шпигель, обладают повышенной восприимчивостью к эмоциональным потокам внутри семьи. По его словам, “эмоциональный кокон создается не тогда, когда родители делают вид, будто ничего не происходит, а тогда, когда они дают детям понять: как бы плохо нам ни было, мы будем справляться с этим вместе, как одна семья”.

Его отец был склонен к вспышкам агрессии, особенно когда напивался – а напивался он почти каждый вечер. В припадке гнева отец хватал одного из четырех своих сыновей и принимался избивать его.

Много лет спустя герой этой истории признался жене, что ему до сих пор страшно. Он по-прежнему слишком живо все помнил: “Когда мы с братьями видели, что отец прищуривается, то понимали: пора убираться из комнаты”.

Его жена, рассказав мне об этой исповеди, добавила, что извлекла из нее и собственный урок: “Я поняла, что мужу в детстве не уделяли внимания. Поэтому даже когда приходится выслушивать эту историю в сотый раз, я говорю себе: оставайся на связи. Стоит мне отвлечься хоть на секунду, он чувствует себя уязвленным. Он удивительно чутко улавливает моменты, когда я сбиваюсь с его волны. Даже когда я делаю вид, будто продолжаю слушать, он мгновенно чувствует, что я погружаюсь в свои мысли”.

Такая чувствительность и эмоциональные травмы, похоже, присущи всем, с кем родители в детстве обращались как с “Оно”, а не как с “Ты”. Их уязвимые места чаще всего обнажаются в значимых отношениях – с супругами, детьми и близкими друзьями. Но у взрослых есть надежда исцелиться, если близкие не будут их игнорировать или обижать, а будут общаться с ними в духе “Я – Ты” – как это произошло с тем гиперчувствительным человеком и его удивительно отзывчивой женой.

Помимо родителей или супругов, надежным тылом может стать и хороший психотерапевт. Психолога Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Аллана Шора психотерапевты возвели в ранг героя за его обширные обзоры, посвященные нейробиологическим исследованиям отношений “пациент – терапевт”.

Согласно теории Шора, нейробиологическая основа эмоциональных расстройств локализована преимущественно в орбитофронтальной коре (ОФК), ключевом модуле связи нейронных путей, ответственных за отношения между людьми. Даже сам рост этой коры, утверждает он, зависит от опыта, получаемого ребенком. Если родители настроены на ребенка, если они обеспечивают ему надежный тыл, ОФК разрастается и процветает. Если родители неотзывчивы или агрессивны, развитие ОФК нарушается, и в результате страдает способность регулировать частоту появления, продолжительность или интенсивность таких отрицательных эмоций, как гнев, ужас или стыд.

Теория Шора объясняет, как благодаря нейропластичности наши взаимодействия способны перекраивать мозг, то есть каким образом многократный опыт определяет форму, размер, количество нейронов и число их синаптических связей. Некоторыми крупными перестройками мы обязаны самым близким отношениям, которые раз за разом заставляют наш мозг работать в определенном эмоциональном диапазоне. Вследствие того, что люди, годами находящиеся рядом с нами, делают нам больно, раздражают или, наоборот, оказывают эмоциональную поддержку, схемы нейронных сетей в нашем мозге могут перестраиваться.

Шор утверждает, что полные заботы и поддержки отношения, сложившиеся в более зрелом возрасте, могут до некоторой степени переписать нейронные сценарии, сформированные в детстве. В психотерапии инструментами для починки эмоциональной сферы служат взаимопонимание и доверие – терапевт и пациент находятся в надежной петле обратной связи.

Терапевт, говорит Шор, выступает в качестве проекционного экрана, чтобы пациент мог с его помощью “прокрутить” свои детские отношения заново. Но только теперь пациент может пережить их более открыто и полно, без наказаний, обвинений, предательств или пренебрежения. Если отец не желал общаться, то психотерапевт доступен для разговора. Если мать пациента постоянно его критиковала, то психотерапевт принимает его таким, какой он есть. Так терапевт дает пациенту возможность пережить исправляющий опыт – возможно, давно желанный, но недостижимый для пациента.

Один из отличительных признаков эффективной психотерапии – свободный обмен эмоциями между терапевтом и пациентом. Он позволяет пациенту научиться устанавливать обратную связь, не боясь и не подавляя негативные эмоции. Лучшие психотерапевты создают атмосферу защищенности, безопасное убежище, где пациент может пережить и выразить любые чувства – от всесокрушающего гнева до беспросветной тоски. Уже одно то, что они с терапевтом образуют петлю обратной связи и взаимно обмениваются чувствами, помогает пациенту научиться управлять собственными эмоциями.

Если родители предоставляют ребенку надежный тыл для обучения работе с эмоциями, то психотерапевт дает возможность взрослым закончить это обучение. Такое же исцеляющее воздействие могут оказать отношения с возлюбленными или близкими друзьями, если те готовы предложить эмоциональную поддержку. Эффективная терапия, как и благотворные отношения, подпитывает способность человека налаживать связи с окружающими, что уже само по себе целебно.