Вообразите мир, полный существ, подобных суперлогичному мистеру Споку из сериала «Звездный путь» (Star Trek). Если бы эмоции проявлялись лишь изредка, никто бы не знал, что с ними делать. Воспринимая только смысловую составляющую языка, эти существа упускали бы изменения тона голоса и никогда бы не занимались человеческим эквивалентом груминга: легкой светской болтовней. Лишенные какой-либо естественной связи между собой, они могли бы понять друг друга единственным способом: в изнурительном процессе вопрошания и изучения.

Сосредотачиваясь лишь на жестоко конкурентной стороне эволюции, огромная масса научной (и не только) литературы изображала нас жителями аутистической вселенной Спока. Доброта, как нам говорили, – это то, что люди проявляют лишь под давлением, а нравственность – немногим большее, чем налет, тонкий слой, скрывающий нашу эгоистичную натуру. Но кто в реальности живет в таком мире? Стая пираний, принуждаемых к доброте желанием произвести впечатление друг на друга, никогда бы не смогла развить такие общества, без которых мы не можем существовать. Не заботящиеся о других пираньи не имеют морали и нравственности в знакомом нам виде.

Ключевое значение здесь имеет взаимная зависимость. Человеческие общества – это системы поддержки, в которых слабость человека не означает автоматически смерть. Философ Аласдер Макинтайр начинает свою книгу «Зависимые рациональные животные» (Dependent Rational Animals) с подчеркивания человеческой уязвимости. На протяжении многих периодов жизни, особенно в детстве и старости, но также и в среднем возрасте, мы полагаемся на заботу других людей. Мы зависимы по своей природе. Так почему же западная религия и философия уделяют гораздо больше внимания душе, чем телу? Они изображают нас рассудочными, рациональными, ответственными за свою судьбу, но никогда больными, голодными или испытывающими вожделение. Телесные и эмоциональные проявления считаются не более чем слабостью.

Во время публичных дебатов о будущем человечества некий уважаемый ученый однажды рискнул предположить, что через пару веков с помощью науки мы обретем полный контроль над своими эмоциями. Казалось, он с нетерпением ожидает этого дня! Однако без эмоций мы вряд ли понимали бы, какой выбор в жизни делать, потому что выбор основан на предпочтениях, а предпочтения в конечном итоге всегда связаны с эмоциями. Без эмоций мы не могли бы сохранять воспоминания, потому что именно эмоции делают их особенно яркими. Без эмоций нас бы не волновали другие люди, которых, в свою очередь, не волновали бы мы сами. Мы были бы как корабли в море, безразлично проплывающие мимо друг друга.

Реальность заключается в том, что мы – тела, рожденные от других тел, питающиеся другими телами, занимающиеся сексом с другими телами, ищущие плечо, к которому можно прислониться или на котором поплакать, путешествующие на далекие расстояния, чтобы быть рядом с другими телами, и так далее. Стоило бы жить без этих связей и эмоций, которые они пробуждают? Насколько мы были бы счастливы, особенно если учесть, что и счастье – тоже эмоция?

По мнению Макинтайра, мы позабыли, насколько наши базовые потребности обусловлены нашей животной природой. Мы прославляем рациональность, но в критический момент придаем ей мало значения. Как знает любой родитель, пытавшийся вдолбить подростку хоть немного здравого смысла, убедительная сила логики поразительно ограниченна. Это особенно верно в области нравственности и морали. Представьте инопланетного консультанта, рекомендующего убивать людей, как только они заболеют гриппом. Допустим, он скажет, что, поступая таким образом, мы убьем гораздо меньше людей, чем могут умереть, если позволить эпидемии развиваться бесконтрольно. Задавив грипп в зародыше, мы спасем множество жизней. Это может звучать логично, но я сомневаюсь, что многие из нас предпочтут такой план, потому что человеческая мораль накрепко привязана к социальным эмоциям и в сердце ее лежит эмпатия. Эмоции – наш компас. У нас есть сильный запрет на убийство членов собственных сообществ, и эти чувства отражаются в наших нравственных решениях.

Эмпатия исключительно межличностна – она возникает при общении людей между собой, включаясь от присутствия, манеры поведения и голоса других, а не в результате какой-то объективной оценки. Читать о бедственном положении человека, которого постигли трудные времена, не то же самое, что находиться в одном помещении с таким человеком и слушать его историю. Первая ситуация может вызывать некоторую эмпатию, но такую, которую легко проигнорировать. Почему? Для рациональных «моральных агентов» эти две ситуации не должны различаться. Но наши моральные склонности развивались в прямом взаимодействии с другими людьми, которых мы могли слышать, видеть, чувствовать на ощупь и обонять и чью ситуацию мы понимали, участвуя в ней. Мы тонко настроены на поток эмоциональных сигналов, исходящих от лиц и поз других людей, и мы откликаемся на них собственными сигналами. Реальные люди залезают в душу так, как никогда не сумеет никакая абстрактная проблема. Английское понятие эмпатии происходит от немецкого термина «Einfühlung», который переводится как умение непосредственно чувствовать состояние другого человека.

Мой пример с гриппом показывает, что мы отказываемся стремиться к большему благу для большего числа людей (направление в философии морали, называемое утилитаризмом), если это нарушает базовые для нашего вида запреты. Другой подход, заявленный Иммануилом Кантом, согласно которому мы приходим к морали посредством «чистого разума», порождает еще большие сложности. В этом ключе проводил свои исследования Джошуа Грин, интересовавшийся нейронауками молодой философ, который делал МРТ-сканирование мозга людей, предлагая им при этом решать нравственные дилеммы. Одна из дилемм заключалась в следующем: вы за рулем вагонетки с отказавшими тормозами на полной скорости несетесь к развилке и видите на рельсах слева пятерых дорожных рабочих, а справа – только одного. Вы можете только выбрать направление, куда поедет вагонетка, переключив рычаг. На торможение времени нет. Что вы сделаете?

Ответ прост. Большинство людей повернут направо, чтобы убить только одного рабочего. Но что, если вы стоите на мосту, с которого виден рельсовый путь без развилки, и видите, как по нему на пятерых железнодорожных рабочих несется вагонетка. Рядом с вами стоит толстяк. Вы можете столкнуть его с моста. Он упадет перед вагонеткой и замедлит ее движение настолько, что все рабочие спасутся. Выясняется, что люди скорее убьют человека, изменив направление движения вагонетки, чем намеренно столкнув его собственными руками. Этот выбор очень мало связан с рациональностью, потому что логически оба решения одинаковы: пять человек спасаются за счет одного. Кант бы не увидел разницы.

У нас длинная эволюционная история, которая научила нас, что, схватив человека руками, можно сразу же получить неприятные последствия для себя и своей группы. Тела имеют значение – вот почему все, что с ними связано, порождает эмоции. В исследованиях с использованием МРТ-сканера Грин обнаружил, что при принятии нравственных решений, таких как столкнуть кого-то с моста или нет, светятся те области мозга, которые отвечают и за собственные эмоции человека, и за оценку чужих эмоций. Обезличенные нравственные решения, к которым эволюция нас не готовила, наоборот, активируют области, которыми мы пользуемся для практических решений. Переключение рычага вагонетки воспринимается нами как любая другая нейтральная задача: например, что мы сегодня будем есть и в какое время нам надо выйти из дома, чтобы успеть на самолет.

Принятие нравственных решений обусловлено эмоциями. Оно активирует те части мозга, которые исторически связаны с переходом от холоднокровных рептилий к выкармливающим детенышей, заботливым и любящим млекопитающим, которыми мы являемся. У нас есть встроенный компас, указывающий, как мы должны относиться к другим. Рационализация зачастую происходит уже после того, как мы выдали предопределенную для нашего вида реакцию. Возможно, таким образом мы пытаемся оправдать и обосновать наши действия перед другими людьми, которые могут с этим согласиться или не согласиться, чтобы общество в целом могло достичь консенсуса по поводу конкретной нравственной дилеммы. Здесь в игру вступает моральное давление, – одобрение и неодобрение, которые важны для нас, – но все это, по-видимому, вторично по отношению к морали на интуитивном уровне.

Это может шокировать философа-кантианца, но соответствует точке зрения Чарльза Дарвина, убежденного в том, что этика выросла из социальных инстинктов. Следуя по стопам Дарвина, Эдвард Вестермарк, шведско-финский антрополог, работавший в начале XX в., понял, как мало мы контролируем собственный моральный выбор. Вестермарк отмечает, что, вместо того чтобы выдавать решения на уровне логического умозаключения, «мы одобряем и не одобряем, потому что не можем поступать иначе. Можем ли мы не чувствовать боли, когда нас обжигает огонь? Можем ли мы не сочувствовать своим друзьям? Являются ли эти феномены менее необходимыми или менее значительными по своим последствиям из-за того, что попадают в сферу субъективного опыта?»

До Дарвина и Вестермарка подобные идеи высказывал Дэвид Юм, шотландский философ, делавший акцент на нравственных чувствах, а задолго до них всех – китайский мудрец Мэн-цзы, он же Мэн Кэ (372–289 гг. до н. э.), последователь Конфуция. Записанные на дошедших до нас бамбуковых дощечках, его труды показывают нам, как мало нового под солнцем. Мэн-цзы полагал, что люди склонны к добру так же естественно, как вода стекает вниз по склону. Это следует из его высказывания о нашей неспособности переносить страдания других:

Примечательно, что все возможные эгоистичные мотивы, перечисленные Мэн-цзы (такие как стремление к похвале и желание получить благожелательное отношение), обстоятельно рассматриваются в современной литературе. Отличие, разумеется, заключается в том, что Мэн-цзы отверг эти объяснения как слишком надуманные, учитывая мгновенность и силу сочувственного порыва. Манипуляции общественным мнением волне возможны в другое время, сказал Мэн-цзы, но не в тот момент, когда ребенок вот-вот упадет в колодец.

Я целиком и полностью с ним согласен. Эволюция наделила нас искренними порывами к сотрудничеству и внутренними запретами на поступки, которые могут навредить группе, от которой мы зависим. Действительно, мы реализуем эти импульсы избирательно, но тем не менее они оказывают на нас влияние. Я не знаю, добры люди или злы в самой глубине своей души, но точно знаю, что мистер Спок, несмотря на свою впечатляющую логичность, не был бы способен решать нравственные дилеммы удовлетворительным для нас образом. Он бы подходил к ним слишком логически. Столкнув толстяка с моста, он был бы обескуражен протестами жертвы и нашим отвращением и осуждением.