Приехав из Европы больше двух десятилетий назад, я был ошеломлен количеством насилия в американских средствах массовой информации. Я имею в виду не только ежедневные новости, но вообще все: от ситкомов, комедий и драматических сериалов до фильмов. Совет не смотреть кинофильмы со Шварценеггером и Сталлоне не помогает: почти в каждом американском фильме представлено насилие. Неизбежно возникает снижение чувствительности к нему. Если вы скажете, например, что фильм с Кевином Костнером «Танцы с волками» (Dances with Wolves, 1990) полон насилия, люди посмотрят на вас как на сумасшедшего. Им помнится только идиллическое, сентиментальное кино с красивыми пейзажами, повествующее о белом человеке, с уважением относившемся к американским индейцам, что само по себе большая редкость. Кровь и увечья едва замечаются.

То же самое можно сказать и о комедиях. Я люблю шоу «Субботним вечером в прямом эфире» (Saturday Night Live) за инсайдерские комментарии в отношении типично американских феноменов, таких как девушки-чирлидеры, телепроповедники и адвокаты знаменитостей. Но полного выпуска этого шоу не бывает без хотя бы одного эпизода, когда взрывается чья-то машина или кому-то отрывают голову. Такие персонажи, как Ганс и Франц, располагают меня к себе уже одними именами (да, у меня действительно есть брат по имени Ганс), но, когда штанги у этих «силачей» оказываются настолько тяжелыми, что им отрывает руки, я теряюсь. Брызжущая кровь вызывает хохот у публики, но мне никак не удается понять, что тут смешного.

Может быть, я вырос в стране излишне чувствительных людей? Возможно, и так, но здесь важнее то, что существует большая разница между тем, как в разных обществах изображается насилие. А также что мы ценим больше: гармонию или конкуренцию. В этом проблема человеческого вида. Где-то здесь кроется разгадка истинной человеческой натуры, но она имеет столько разных проявлений, порой совершенно противоположных, что трудно сказать, конкуренция или стремление к построению сообществ заложены в нас природой. В действительности всегда есть и то и другое, но каждое общество достигает равновесия собственным путем. В Америке действует принцип «кто смел, тот и съел», а в Японии – «торчащий гвоздь забивают».

Означает ли такое разнообразие подходов, что мы не можем ничему научиться у других приматов? Во-первых, у каждого вида свои способы урегулирования конфликтов. Шимпанзе более склонны к конфронтации, чем бонобо. Но, как и у людей, у каждого вида мы обнаруживаем различия между группами. Мы видим «культуры» насилия и агрессивности и «культуры» мира. И последние становятся возможными благодаря нашей универсальной для приматов способности сглаживать разногласия.

Никогда не забуду один зимний день в арнемском зоопарке Бюргерса. Вся группа шимпанзе оставалась взаперти в здании, подальше от холода. Я наблюдал, как в процессе демонстрации устрашения альфа-самец атаковал самку, что вызвало большой переполох, когда другие обезьяны встали на ее защиту. Вскоре группа успокоилась, но при этом наступила непривычная тишина, как будто все чего-то ждали. Так продолжалось пару минут. Затем, совершенно неожиданно, вся группа начала ухать, а один самец принялся ритмично топать по металлическим барабанам, сложенным в углу. Посреди всего этого бедлама, в центре внимания, двое шимпанзе обнимались и целовались.

Я несколько часов размышлял о том, как развивались события, и только потом осознал, что две обнимающиеся обезьяны были теми самыми ссорившимися самцом и самкой. Знаю, я медленно соображаю, но никто до этого никогда не упоминал о возможности примирения у животных. По крайней мере, именно это слово пришло мне на ум. С того самого дня я изучаю установление и поддержание мира – или, как мы теперь это называем, способы разрешения конфликтов – у шимпанзе и других приматов. Некоторые ученые исследуют то же самое у разных других видов, в том числе дельфинов и гиен. По-видимому, многие общественные животные умеют мириться, и это не случайно. Конфликты неизбежны, но в то же время животные зависят друг от друга. Они вместе добывают пищу, предупреждают друг друга о приближении хищников и сообща противостоят врагам. Им нужно сохранять хорошие отношения несмотря на эпизодические ссоры – точно так же, как и любой семейной паре.

Золотистые курносые обезьяны (рокселлановы ринопитеки) делают это, держась за руки, шимпанзе – целуясь в губы, бонобо – занимаясь сексом, а тонкские макаки – обнимаясь и причмокивая. У каждого вида есть своя процедура примирения. Возьмем то, что я постоянно вижу у человекообразных обезьян, но никогда – у мартышкообразных: после того как одна особь напала на другую и укусила ее, он или она возвращаются, чтобы осмотреть воспаленную ранку. Агрессор точно знает, куда глядеть. Если укус пришелся в левую ногу, агрессор без колебаний потянется именно к левой, а не к правой ноге или руке пострадавшей обезьяны, поднимет ее и осмотрит, а потом начнет очищать ранку. Это предполагает понимание причины и следствия в смысле «я тебя укусил, теперь у тебя здесь должна быть ранка». Это говорит о том, что человекообразная обезьяна может поставить себя на место другой, понять, как ее действия отражаются на ком-то еще. Мы даже можем предположить, что обезьяны сожалеют о своих поступках, как это часто делаем мы. Немецкий натуралист Бернгард Гржимек испытал такое на собственном опыте, когда ему посчастливилось выжить после нападения самца шимпанзе. После того как ярость нападавшего утихла, он выглядел чрезвычайно озабоченным состоянием ученого. Шимпанзе подошел к профессору и попытался пальцами свести края самых больших ран и зажать их. Не утративший присутствия духа профессор позволил ему это сделать.

Определение примирения (дружественное воссоединение противников вскоре после драки) однозначно и исчерпывающе, однако эмоции, испытываемые при этом, трудно определить точно. Самое меньшее, что происходит, – но и это уже поистине замечательно – преодоление отрицательных эмоций, таких как агрессия и страх, для того чтобы перейти к положительным взаимодействиям, например поцелуям. Дурные чувства приглушаются или остаются в прошлом. Мы ощущаем этот переход от враждебности к нормальным отношениям как «прощение». Иногда умение прощать превозносят как исключительно человеческую черту, скорее даже христианскую, но это вполне может быть естественной склонностью животных, способных к сотрудничеству друг с другом.

Пожалуй, только животные, не обладающие памятью, могут игнорировать конфликт. С того момента, как социальные события начинают сохраняться в долгосрочной памяти, что характерно для большинства животных и человека, появляется необходимость преодолевать прошлое ради будущего. У приматов образуются дружеские связи, выражающиеся в груминге, хождении вместе и защите друг друга. О том, что драки могут вызывать тревогу за существующие отношения, позволяет говорить неожиданный индикатор. Как студенты колледжа чешут в затылке во время трудного экзамена, так и у других приматов почесывание себя свидетельствует о беспокойстве. Обратив внимание на такие почесывания, исследователи обнаружили, что, оказывается, обе стороны, участвующие в конфликте, много чешутся, но перестают это делать после того, как их начинает вычесывать оппонент. Мы можем предположить, что они тревожились за свою дружбу, но успокоились после примирения и воссоединения.

Люди, растящие человекообразных обезьян дома, говорят, что после выговора за буйное поведение (а молодые обезьяны, видимо, по-другому вести себя не умеют) у них возникает всепоглощающее желание помириться. Обезьяна дуется и хнычет до тех пор, пока уже больше не может это переносить. Тогда она запрыгивает на колени к своей приемной матери, обхватывает ее обеими руками и сжимает так, что той не вздохнуть. За этим часто следует хорошо слышный вздох облегчения, когда человек ее утешает.

Приматы учатся налаживать мир в раннем детстве. Как и все относящееся к привязанности, это умение начинается с отношений мать – детеныш. Во время отлучения от груди мать отталкивает детеныша от своих сосков, но позволяет вернуться сразу, как только тот начинает протестующе верещать. Интервал между отталкиванием и принятием удлиняется по мере роста детеныша, и конфликты перерастают в бурные скандалы. Мать и детеныш выходят на арену этой борьбы с разным оружием. Мать превосходит детеныша в силе, зато у него весьма развитая глотка (детеныш шимпанзе запросто перекричит нескольких человеческих младенцев) и столь же хорошо освоенная тактика шантажа. Детеныш будет уламывать мать, демонстрируя признаки стресса, такие как надутые губы и хныканье, и если больше ничего не помогает, то разражается бурной истерикой, на пике которой он может почти задыхаться от крика или захлебываться рвотой у ее ног. Это крайняя степень угрозы – он буквально отвергает то, что мать в него вкладывает. Одна мать-обезьяна, живущая в лесу, ответила на подобный спектакль следующим образом: она залезла повыше на дерево и сбросила сына вниз – по крайней мере, так казалось, но на самом деле она в последний момент удержала его за щиколотку. Юный скандалист повисел секунд 15 вниз головой, истошно вопя, пока мать не вернула его на ветку. В тот день истерик больше не было.

Мне приходилось наблюдать интереснейшие компромиссы: например, подростка, сосавшего нижнюю губу матери. Пристрастившийся к нижней губе самец, уже пяти лет от роду, привык к такому замещению. Другая малышка засовывала свою голову под мышку матери, довольно близко к соску, и сосала кожную складку. Такие компромиссы продолжаются всего пару месяцев, после чего детеныш переходит на твердую пищу. Конфликт при отлучении от груди – первый в жизни опыт социальных отношений, абсолютно необходимый для выживания. В нем присутствуют все нужные составляющие: конфликт интересов, перекрывание интересов и цикл положительных и негативных взаимодействий, приводящих в итоге к какому-либо компромиссу. Сохранение жизненно важной связи с матерью несмотря на разногласия закладывает основу для дальнейших разрешений конфликтов.

Следующее по важности – умение примиряться со сверстниками, и этому тоже учатся довольно рано. Наблюдая за большой группой макак-резусов, живущих на открытом воздухе, я увидел такую картину: Оутли и Нэпкин, две четырехмесячные малышки, шутливо боролись, и тут к ним присоединилась взрослая тетя Нэпкин. Она «помогла» племяннице, удерживая ее противницу. Нэпкин воспользовалась неравным положением, внезапно напрыгнув на Оутли и укусив ее. После короткой борьбы они поссорились. Инцидент был не слишком серьезный, но его последствия оказались весьма примечательны. Оутли подошла прямо к Нэпкин, сидевшей вместе с той же тетушкой, и почесала ей спину. Нэпкин развернулась, и двое детенышей обнялись. Дополняя умилительную картину, тетя обхватила руками их обеих.

Этот счастливый финал привлек мое внимание не только потому, что детеныши были такими маленькими по возрасту и размеру (по сравнению с человеческими детьми), но также и потому, что макаки-резусы, пожалуй, хуже всех умеют мириться. У них вредный характер и строгая иерархия, где вышестоящие редко сомневаются, наказывать ли тех, кто ниже по положению. Этот вид в обозримом времени вряд ли будет номинирован на премию мира для приматов. Но возможно, не все еще потеряно, учитывая плоды безумной идеи, возникшей у меня после лекции, которую я прочитал для полного зала детских психологов. Я упрекнул своих слушателей в том, что нам больше известно о примирении у других приматов, чем у нашего собственного вида. Это остается верным и по сей день. Психологи упорно сосредотачиваются на ненормальном или проблемном поведении, таком как травля и издевательства, и в итоге мы поразительно мало знаем о спонтанных и нормальных способах уменьшения или преодоления конфликтов. В оправдание этой прискорбной ситуации один из присутствующих в зале ученых заявил, что примирение у людей намного сложнее, чем у обезьян, поскольку на него влияют образование и культура. У других приматов это просто инстинкт, сказал он.

С тех пор слово «инстинкт» засело у меня в голове. Впрочем, я уже плохо понимаю, что оно означает, потому что полностью врожденное поведение найти невозможно. Как и люди, другие приматы развиваются медленно, годами на них оказывают влияние условия, в которых они растут, в том числе и структура сообщества. В принципе, мы знаем, что приматы перенимают все виды поведения и навыков друг у друга, и потому группы представителей одного вида могут вести себя очень по-разному. Неудивительно, что приматологи все больше говорят о многообразии «культур». Большая часть этого многообразия связана с использованием орудий и пищевыми привычками, такими как раскалывание орехов камнями у шимпанзе или мытье батата в океане у японских макак. Но также вполне возможна и социальная культура сообществ.

Та дискуссия с психологами подала мне одну идею. Я посадил детенышей двух разных видов макак в одно помещение на пять месяцев. Обычно сварливые и склонные к ссорам резусы оказались вместе с намного более терпеливыми и покладистыми медвежьими, или бурыми, макаками. После драки бурые макаки часто мирятся, держа друг друга за бедра, так называемое «ритуальное фиксирование таза партнера». Как ни странно, макаки-резусы поначалу их боялись. Бурые макаки немного крупнее, к тому же резусы, по-видимому, еще и инстинктивно чувствовали в них некоторую твердость, скрывавшуюся за их кротким нравом. И пока перепуганные резусы сидели под потолком, сбившись в кучку, бурые макаки спокойно изучали свое новое окружение. Через пару минут несколько резусов, оставаясь в том же положении, рискнули угрожать бурым резким ворчанием. Если это была проверка, то результат оказался для них сюрпризом. В то время как доминантные резусы совершенно недвусмысленно ответили бы на такой вызов, бурые макаки его просто проигнорировали. Они даже головы не подняли. Для макак-резусов это был, пожалуй, первый опыт взаимодействия с доминантными соседями, которые не считали нужным утверждать свое положение.

За время исследования резусы получили этот урок тысячу раз подряд и также стали часто примиряться со своими незлобивыми диктаторами. Случаи физической агрессии наблюдались крайне редко, и в вольере царила спокойная атмосфера. К концу этих пяти месяцев детеныши играли вместе, занимались грумингом и спали большими смешанными группами. Еще более важно то, что резусы развили у себя навыки примирения не хуже, чем у своих терпеливых соседей по группе. В конце эксперимента, после того как мы разделили детенышей по видам, макаки-резусы продолжали демонстрировать втрое больше дружественных воссоединений и груминга после драк, чем это было характерно для их вида. Мы в шутку называли их «новой улучшенной версией» резусов.

Этот эксперимент показал, что установление и поддержание мира – это приобретаемый социальный навык, а не инстинкт. Это часть социальной культуры. Каждая группа приходит к собственному балансу между конкуренцией и кооперацией. Это так же верно для обезьян, как и для людей. Я выходец из культуры, для которой характерно стремление к консенсусу, возможно, потому, что голландцы живут очень скученно на земле, отвоевываемой у огромного и страшного общего врага – Северного моря. В других странах, таких как США, больше поощряют индивидуализм и уверенность в себе, чем лояльность группе. Возможно, это связано с мобильностью и огромными пустыми пространствами. В прежние времена, если люди не ладили с кем-либо, они всегда могли уйти и поселиться где-то в другом месте. Вероятно, разрешению конфликтов не придавали значения в такой степени, как это желательно сейчас, когда Соединенные Штаты стали куда более многолюдным местом. Науке следует изучать навыки, которые обычно предотвращают усиление конфликта и держат агрессию в узде. Чему мы учим своих детей: не давать себя в обиду или находить взаимно приемлемое решение? Правам или обязанностям? Человеческие культуры демонстрируют самые противоречивые подходы к подобным проблемам, и недавнее открытие показало не меньшее разнообразие в этом отношении и у диких приматов.

Как и макаки-резусы, павианы анубисы заслужили репутацию свирепых животных. Это вовсе не те приматы, от которых можно ожидать следования принципам хиппи, «детей цветов», однако именно это произошло с одной стаей в Масаи-Мара – заповеднике в Кении. Каждый день самцы стаи, изучаемой американским приматологом Робертом Сапольски, с боем прокладывали себе путь через территорию другой группы, чтобы добраться до мусорной ямы в ближайшем туристическом сафари-отеле. Только самые крупные и злые самцы могли туда пробиться. Добыча явно стоила драки, до тех пор пока служащие отеля не выбросили мясо, зараженное бычьим туберкулезом. Оно убило всех павианов, съевших его. Это означало, что изучаемая стая потеряла много самцов, и не каких попало, а самых агрессивных. В результате эта конкретная группа внезапно стала необычайным оазисом гармонии и дружбы в жестоком мире павианов.

Само по себе это вряд ли может вызвать удивление. Количество случаев насилия в стае естественным образом снизилось после того, как агрессоры вымерли. Однако позже обнаружилось нечто еще более интересное: такой уклад продержался целое десятилетие, даже когда не осталось ни одного из первоначальных самцов этой стаи. Самцы павианов мигрируют по достижении половой зрелости, то есть в группу постоянно приходят новые молодые самцы. Итак, несмотря на полную смену самцов, эта стая сохраняла свой пацифизм, терпимость, повышенную любовь к грумингу и исключительно низкий уровень стресса. Как эта традиция поддерживалась, осталось неясным. Самки павианов всю жизнь остаются в одной и той же стае, так что, вероятно, ключ к разгадке надо искать у них. Возможно, они стали избирательно принимать новых самцов или им удалось постоянно поддерживать мирную, ненапряженную атмосферу первых лет, больше занимаясь грумингом с самцами и утихомиривая их. У нас нет ответа, но результаты этого естественного эксперимента позволяют нам сделать два четких и ясных вывода: поведение, наблюдаемое в природе, может быть продуктом культуры, и даже самым свирепым приматам не обязательно оставаться таковыми всегда.

Возможно, это также относится и к нам.