Михо

Я часто задаюсь вопросом: где бы я сейчас находилась, если бы дядя и тетя не решили, что больше не могут меня содержать?

Они, возможно, оставили бы меня в семье, если бы моя кузина Кенхи не была такой умной. Она старше на пять лет, и с пятого класса у нее проявились признаки гениальности. Даже в нашей захудалой школе, построенной среди тростниковых полей, учителя быстро обнаружили это и начали восхвалять Кенхи. Она осуществляла невероятные вычисления в уме. Она рисовала поразительные натюрморты без натуры. Она помнила всех правителей Кореи. Я тоже гордилась одаренной двоюродной сестрой; обожала сидеть под деревом, растущим возле ресторана дяди и тети, и рисовать в альбоме, пока Кенхи рядом делала домашнюю работу. Читая учебник, она сосредоточенно поджимала губы. «Не пачкай свои пальцы», – иногда велела она мне, отрываясь от уроков, ведь уже тогда я полюбила размазывать края рисунков. Больше карандашами я не работаю, но если вдруг берусь за них, то вспоминаю о Кенхи.

Кузина не очень-то уделяла мне внимание. Ее мозг всегда был занят чем-то умным, в друзьях она не нуждалась. Тетю с дядей я тоже мало заботила: они владели фуд-холлом «Такси» для водителей. В ассортименте там были три «антипохмельных» супа и несколько простеньких гарниров. Ресторанчик, возможно, самый дешевый в городе, располагался на краю пестрого цветочного поля. Жили мы в двух комнатах в задней части здания.

Я не знаю, откуда в Кенхи взялось столько рвения, но она жила ради похвалы и неустанно училась. Пока я бездельничала и смотрела работающий в зале телевизор, она, едва вернувшаяся с уроков, сидела в углу и заканчивала домашнюю работу. А если Кенхи не могла что-то решить, то шла пораньше в школу и пытала учителей, пока не находила ответ. Не нужно уточнять, что взрослые ее за это обожали. Тетя с дядей не знали, как помочь Кенхи, но радовались, что она такая целеустремленная и самодостаточная.

«Даже не представляю, в кого она пошла», – говорили они, качая головами, когда кто-нибудь из посетителей замечал Кенхи за книгами и указывал на это.

А вот я училась ужасно. Единственным уроком, который мне хоть немного нравился, было рисование, но и там я все время бунтовала: не хотела в точности выполнять задания. Математика и корейский меня пугали, естественные науки сбивали с толку, а обществознание я считала абсурдом. Тетя часто говорила дяде: «Это у нее от матери». Она даже не пыталась скрыть неприязнь к моей маме, из-за которой отец якобы спился. Мои родители играли в азартные игры, пили, ругались и, в конце концов, заняв у дяди и тети денег, куда-то сбежали. Вместе или порознь – никто не знает. При этом отношение тети и дяди ко мне не было попыткой отыграться. Если бы у них родилась вторая дочка, ее, наверное, ждала бы моя судьба. Кенхи просто была для своих мамы и папы словно солнце, что вполне естественно.

Когда я училась в четвертом классе, а моя двоюродная сестра – в третьем классе средней школы, однажды ее учительница пришла к нам домой и сказала, что Кенхи лучше подать заявку в старшую школу с продвинутой программой и ускоренным обучением. «Ее наверняка примут, если только направить и дать маленький толчок, – убежденно говорила учительница, серьезная молодая женщина с челкой и совиными глазами. – Но готовиться к вступительным лучше уже сейчас».

Подготовка подразумевала репетиторов, а репетиторы – это деньги. Ресторан переживал трудные времена. Все реже и реже я могла смотреть телевизор, потому что без клиентов тетя с дядей выключали его, чтобы сберечь электричество.

– Тогда-то они и сдали тебя в детский дом? – не веря своим ушам, спросила Руби.

Все очень удивились, услышав мою историю. Руби, Ханбин, их общий друг Минву и я сидели в маленькой, забитой людьми идзакае на Площади Святого Марка, ели якитори и пили сетю. Руби и Минву выглядели пораженными. А вот Ханбин никак не выражал эмоций.

– Что ж, звучит и правда не очень, если так говорить, – ответила я.

Впервые в жизни я делилась с кем-то из друзей своей историей. Я писала эссе о себе, подавая заявку на школьную стипендию, и мне пришлось упомянуть несколько моментов из биографии во время собеседования с комиссией, в конечном итоге отправившей меня в Нью-Йорк, но это другое. Тогда я чувствовала себя, словно принимаю душ посреди комнаты, и все смотрят на меня.

– А как еще это можно назвать? – спросила Руби.

Не помню, как именно мне сообщили, что я переселяюсь в «Лоринг-центр». Наверное, я и не протестовала. Скорее всего, вначале мне пришлось непросто – не помню, а точнее, я приложила все усилия, чтобы забыть. И теперь я искренне считаю: со мной все было в порядке.

На первых порах тетя и дядя навещали меня раз в несколько недель. Кенхи однажды пришла с ними, но только осматривалась и молчала. Потом она была слишком занята, чтобы прийти еще хотя бы раз. Тетя приносила огромные контейнеры с едой, иногда даже мороженое. Порой они возили меня куда-нибудь на машине – чаще всего в магазин канцтоваров, где мне разрешалось выбрать все, что захочу. Обычно я просила флуоресцентные гелевые ручки японского производства – они стоили больше двух тысяч вон каждая, зато их кончики не ломались. Я знала, что дяде и тете не по себе, поэтому старалась показывать им только лучшие места «Лоринг-центра». Классная комната для малышей была светлой и опрятной, и дети, если не плакали, выглядели милыми. У нас даже имелась небольшая библиотека англоязычных книг, которую мисс Лоринг собрала сама. Кроме детей и младенцев в «Лоринг-центре» жили только девочки. Мальчиков постарше отправляли в другие приюты, а старшим воспитанницам – нас было четверо примерно одного возраста – выделили большую комнату, где у каждой были свой уголок, кровать, стол и один телевизор на всех, за который мы всегда сражались. Мисс Лоринг, узнав о моей страсти к рисованию, решила выделить место для творчества. В зале собраний на полках появились железные ведерки с цветными карандашами, краски и большие листы переработанной бумаги. Когда пришло время поступать в среднюю школу, другие девочки пошли в местную – общественную, а меня мисс Лоринг пристроила в маленькую школу экспериментальных искусств.

– Ты скучала по дому? – спросила Руби. – Когда я впервые приехала в школу-интернат, несколько недель мне кусок в горло не лез.

– Это потому, что тебе еда там не нравилась, – отозвался Минву, откусывая от аппетитного куриного крылышка. – Помню, как твоему водителю приходилось раз в несколько дней привозить тебе из Бостона блюда японской кухни.

– Даже они там были невкусными. – Руби закатила глаза. – Ненавижу азиатскую кухню в Бостоне. Но не суть.

Думаю, я не сильно скучала: не по чему было скучать. В последние несколько месяцев моей «домашней» жизни тетя днями и ночами переживала, что в ресторан никто не приходит. Волосы закрывали ее лицо; нарезая овощи, она все плакала и плакала над разделочной доской, и слезы солили морковь и кабачки. Кенхи, стараясь пореже бывать дома, прожигала вечера над науками в арендованной учебной комнате. И дядя тоже часто пропадал, ссылаясь на какие-то дела. В воздухе витало напряжение. И до недавнего времени я не понимала, что плаксивость тети могла быть вызвана ее положением.

Осенью, через пять месяцев после моего «переезда» в «Лоринг-центр», тетя родила мальчика, которого назвали Хван. Я не знала о ее беременности, пока однажды она не появилась в «Лоринг-центре» в рубашке, плотно обтягивавшей большой живот. Своего двоюродного брата я не видела, потому что после родов тетя больше ни разу ко мне не пришла, и дядя тоже. Но к тому времени центр уже стал для меня домом, а девочки-соседки – сестрами: я их прикрывала, плакалась им и обменивалась с ними одеждой.

В «Лоринг-центре» мое сердце не обливалось кровью так, как когда я видела отчаивающихся тетю и дядю или замечала раздражение Кенхи: порой я просила ее помочь с домашней работой, но объяснений просто не понимала. Как бы мы с девочками ни ссорились в центре, в школе мы оставались нерушимым целым. Мы вставали друг за друга стеной при любом намеке на презрение или жалость «домашних» детей. Мы вели себя нагло и не сомневались в нашем единстве; учителя нас не трогали, понимая, что последствия непредсказуемы. Однажды Суджин ударила одноклассницу за слова «Твоя мать нищая». Тогда мисс Лоринг, специально надев норковую шубу до пола и великолепную шляпку, пришла в школу. Мистер Киль даже вспотел, пытаясь говорить с ней по-английски (а ведь он преподавал английский!), и еще несколько дней после этой сцены нас разрывало от смеха.

А вот после каждого визита тети и дяди, когда я провожала их взглядом до автобусной остановки, на меня накатывала боль. Живот тети с каждым приездом становился все больше, и шла она вперевалку.

Знаю: она опасалась не совсем здоровых детей, живущих в центре. В отдельном здании жили несколько мальчиков моего возраста. Двое из них вели себя нормально, но третий в плохом настроении мог на кого-то накинуться, а четвертый был не в состоянии долго концентрироваться на одной вещи. Мы, невежественные и жестокие девочки, не общались с ними – но знали их семьи, и под какими деревьями этим мальчишкам нравилось сидеть, и в какое время они приходили. Потому мы могли избегать встреч. Мои родные не говорили ни слова, встречая инвалидов и их сиделок, но тетя инстинктивно клала руку на свой круглый живот.

Когда тетя в последний раз навещала меня, ей постоянно приходилось делать глубокие вдохи. Она сказала, что чувствует ребенка и при каждом шаге он бьет ее головой по тазовым костям.

Вскоре после ее ухода мисс Лоринг подошла ко мне и рассказала о конверте с деньгами, который тетя с дядей оставили ей на сохранение, раньше они ничего подобного не делали. Я была в шоке, когда она показала мне сумму – больше я в жизни не видела. Должно быть, они где-то взяли в долг, не могли же столько заработать.

Но даже знай я тогда, что это наша последняя встреча, я была бы рада. Я очень благодарна, что прощаться с семьей мне не пришлось.

– Да мне все равно, в какой ситуации оказалась твоя тетя, – отрезала Руби. – Кто так поступает?

К тому моменту мы сидели в идзакае уже около часа, но никто не собирался сбавлять обороты. Стол ломился от тарелочек с жареным мясом и овощами, официанты бешено носились мимо от клиента к клиенту. Как обычно, я думала о счете: сколько придется заплатить за все это? Язык стоил особенно дорого. Сетю лился рекой, сумма росла, и я старалась не пить слишком много – так я чувствовала себя немного легче, когда Ханбин или Минву (чаще – Ханбин) расплачивался. А вот Руби ни разу не предложила заплатить. Когда мы только познакомились, я предложила скинуться. Ханбин лишь рассмеялся, погладив меня по голове, а Руби посмотрела на него с удивлением.

Лицо Руби горело. Сняв свою меховую куртку верблюжьего цвета, она положила ее на стул, но та соскользнула на пол. Я наклонилась, аккуратно подняла ее и повесила на спинку. До чего мягким был мех!

– Значит, с тех пор ты больше их не видела? – спросила Руби, снимая с шампура куриные сердечки. – Они тебе не звонили? Ты знаешь, где они живут сейчас?

Она взяла бутылку сетю и встряхнула, как бы показывая, что там ничего не осталось. Минву позвал официанта и заказал еще, а затем, заметив за соседним столиком своего друга, пошел к нему пообщаться.

– Может, если Михо чувствует себя неудобно, нам лучше сменить тему? – предложил Ханбин, потянувшись за стаканчиком Руби. Тот был пуст только наполовину, но Ханбин наполнил его до краев и поставил на своей половине стола. – И еще мне кажется, ты пьешь слишком быстро.

Я смотрела на него и восхищалась этими широкими плечами. В толстом ребристом свитере по фигуре он выглядел словно модель из каталога «Нью Ингланд» – не хватало только заснеженного шале на заднем плане. Лицо оставалось бесстрастным – слушая меня, Ханбин не проронил ни слова. Я заметила лишь проблески осуждения в его глазах, но кого он осуждал – непонятно.

– Да брось, – осадила его Руби. – Если бы она чувствовала себя неудобно, то вряд ли стала бы нам рассказывать. Разве ты не хочешь послушать, что было потом? – Она произносила это, даже не глядя на Ханбина.

Если мне и было отчего-то «неудобно», то только от звериной манеры Руби обращаться со своим парнем. Я опустила глаза на тарелку в надежде, что они заметят, как мало я ела. Перед общими посиделками я всегда съедала пару йогуртов или кусок тофу с рынка, чтобы быть сытой.

– Конечно, я хочу знать продолжение. – Ханбин глянул на меня, а я уставилась на его волосы, переливающиеся под светом лампы, – лишь бы не смотреть в глаза. – Но только если рассказ не навевает плохих воспоминаний. Мне правда очень грустно от этой истории. Должно быть, тебе было непросто. – Он нахмурился сильнее, и морщинка на лбу стала глубже.

Смутившись, я что-то пробормотала в ответ. Мне не хотелось сочувствия, и я пожалела, что поделилась своей историей. Я знала: теперь их отношение ко мне изменится. Тревога темной летучей мышью билась в груди.

– Финал таков: все обернулось к лучшему, – произнесла Руби. Ее голос звучал упорно и торжественно. – Она бы не была сейчас здесь, если бы осталась с тетей и дядей.

Руби сказала правду. У меня не было бы шанса выиграть стипендию на обучение в Америке, просто потому что я бы даже не знала о ее существовании. Но у фонда Лоринга было немало связей, и мисс Лоринг заставляла меня практиковать английский каждую неделю со словами: «Он тебе когда-нибудь пригодится». Некоторую часть из бюджета она выделяла на творчество, а после внезапной смерти оставила все деньги центру. Стоило попросить, как мне тут же спонсировали покупку гипса, краски, бумаги, стамесок и ножей.

Несколько лет назад случился большой скандал: пошли массовые разговоры о том, что все стипендии получают только дети политиков, прокуроров и прочих влиятельных людей. И тогда фонды занялись поиском детей, которые действительно нуждались в помощи. Сироты из детских домов оказались на первом месте; «Лоринг-центр», старейшее и крупнейшее учреждение, – в начале списка. Когда я пришла на встречу со стипендиальной комиссией, ответственной за программы обмена со Школой изобразительных искусств, члены ее чуть не упали в обморок от волнения. «Мы прочитали о вас все! – говорили они. – Мы так рады, что кто-то вроде вас сможет воспользоваться этой стипендией!» В моем портфолио были только учебные брошюры, информационные бюллетени для доноров и пара дизайнов газетных полос.

Закончив учебу и вернувшись в Корею, я даже не пыталась найти тетю и дядю. Иногда я думаю о них с некоторым любопытством: что бы они сказали, увидев меня сейчас; попросили бы вернуть им деньги? И куда пошла учиться Кенхи, поступила ли она в SKY, как когда-то мечтала? Тогда она хотела стать врачом. Но, думаю, только потому, что в те времена мы не знали, какая еще работа может приносить деньги.

После идзакаи мы направились в Сохо, в квартиру одного из друзей Минву и Ханбина. Музыка так гремела, что ее было слышно у лифта, находившегося в противоположной стороне коридора. Жесткие биты хип-хопа не подготовили меня к тому, как квартира выглядит. Темный коридор вел прямо в парящий лофт с пятиметровыми потолками. Диваны и кресла были обиты бирюзовым бархатом, что резко контрастировало с огромной люстрой, украшенной красными каплями-кристаллами. Я до сих пор не привыкла к интерьерам этого мира – мира богатых корейцев в Америке. Обилие странных цветовых сочетаний сбивало меня с толку и ошеломляло, даже аромат в доме казался тяжелым и необычным – сгоревшие корни с нотками цветов и пряностей. Я раньше не сталкивалась с подобным запахом, однако сразу догадалась: это запах больших денег.

Белокурый бармен в униформе был единственным некорейцем на вечеринке. Он смешивал напитки на кухонном столе. Кроме нас присутствовало еще человек десять, некоторые намного старше – им уже перевалило за тридцать. Пока Руби, Ханбин и Минву здоровались с друзьями, я отправилась искать ванную комнату. Это оказалась темная пещера, освещенная призрачными сферами и белыми дизайнерскими мини-свечами. Глядя на себя в зеркало в позолоченной раме, я мыла руки и переживала, как пройдет вечер.

Мне показалось, что прилипнуть к Руби и ни с кем больше не общаться будет невежливо. Так что я решила походить какое-то время самостоятельно и потом присоединиться к Руби с Ханбином. Народ уже немного опьянеет, и никто не будет обращать на меня внимания.

Выйдя из уборной, я направилась в кухню и попросила бармена сделать мне клюквенный коктейль.

– И один «Олд фэшн», пожалуйста.

Обернувшись, я увидела за спиной высокого стройного парня в кожаной куртке, с острым треугольным лицом и впалыми щеками. Мне показалось, что я видела его раньше.

– Ты случайно не в Школе изобразительных искусств учишься? – спросил он, глядя на меня сверху вниз. От него пахло американским мылом.

Я кивнула и спросила в ответ:

– И ты тоже?

– Да, я второкурсник.

– А я первокурсница.

Бармен дал нам напитки, я взяла оба и протянула парню его стакан.

– Как ты познакомилась с Бен-джуном? – Он повернул голову в сторону гостиной, откуда доносились радостные голоса.

– Я никого здесь не знаю, кроме друзей, которые привели меня. Он тут живет?

– Да, это квартира Бен-джуна. – Парень сделал глоток виски. – С кем ты пришла?

– С Руби, Ханбином и Минву. Ты знаком с ними?

– Да, я их знаю. В средней школе учился с Минву, а в начальной – с Ханбином. Они снова встречаются, так? Ханбин и Руби?

– Да, снова. – Я уставилась на свой стакан и сделала глоток.

– Эти двое постоянно то сходятся, то расходятся, – с улыбкой сказал парень, так, словно это была шутка только между нами. Его лицо изменилось – стало теплее, как у прекрасного вампира, выпившего немного крови. Он поинтересовался: – Итак, в какой старшей школе ты училась?

Сердце екнуло. Пожалуй, это самый популярный вопрос, который мне задавали в Нью-Йорке ребята-корейцы. В их кругах допустимы лишь несколько вариантов ответов. Сказанное помогает определить твое происхождение и выбрать манеру общения. Большинство местных учились в интернатах на Восточном побережье, и лишь немногие окончили высшие школы иностранных языков в Корее. Первые богаче и лучше владеют английским, а вторые умнее. Выпускники интернатов обычно не общаются с ребятами из корейских школ. Ну а я не принадлежала ни к тем, ни к другим. У меня был вариант сказать название моей старшей школы, а значит, и провинции, откуда я родом, но на меня бы тут же повесили ярлык «занятная простушка». Потому я выбрала более расплывчатый ответ:

– Я училась в маленькой школе искусств в Корее.

Я надеялась, что этого будет достаточно. Не то чтобы меня волновало мнение незнакомого парня, просто я начала уже побаиваться ползущих вверх бровей и открытой насмешки. Слишком поздно я осознала, что мой собеседник учится в Школе изобразительных искусств – и, разумеется, спросит что-то поконкретнее.

– Центр искусств Сеула? – со знанием дела уточнил парень.

– Нет. – После некоторой паузы я продолжила: – Я училась в Чхонджу.

– Чхонджу? Ого! Я никогда не встречал никого из Чхонджу. Ну, кроме дальних родственников. – Он посмотрел на меня с неподдельным интересом и повторил: – Чхонджу…

Я слабо усмехнулась.

– У тебя нет даже акцента! На самом деле я не имею представления, есть ли у жителей Чхонджу акцент. Извини, я груб?

Он снова улыбнулся и снял куртку. По его покрасневшей шее, контрастирующей с белым лицом, я поняла: должно быть, выпил он уже немало.

– Какая у тебя специальность? – спросила я. Судя по всему, не изящные искусства.

– Дизайн. Но в этом семестре я посещаю много занятий по кинематографии. Вот спрашиваю себя, а не перейти ли туда. А как ты здесь оказалась?

– Эй, Чжэ, какая встреча!

Мы оба повернулись. Рядом со мной на барный стул сел Ханбин. Он кивнул Чжэ. У того на лице появилось сначала удивленное, а затем довольное выражение.

– Ханбин! Да уж, давно не виделись. С той самой игры в покер в Бостоне, так? Это там я в последний раз видел тебя?

– Точно. – Ханбин жестом позвал бармена и попросил виски.

– Я вот общался с твоей подругой. Она, оказывается, тоже учится в Школе изобразительных искусств. Кстати, я Чжэ Кон.

– Михо, – представилась я.

– Вас Руби познакомила? – предположил он, и я кивнула.

– Да, Михо – наш очень хороший друг, – произнес Ханбин. Может, мне показалось, но его голос звучал словно сталь. – И одна из лучших подруг Руби.

– Ого! – Молодой человек снова посмотрел на меня. – Круто!

Ханбин начал обсуждать со мной японский фильм, который мы смотрели у Руби на прошлой неделе. Я недоумевала: фильм был не очень-то интересным, и где-то на середине Ханбин уснул. Несколько минут спустя скучающий Чжэ увидел другого приятеля и ушел к нему.

– Мне очень жаль, если он донимал тебя, – резко произнес Ханбин, качнув бокалом с виски. – Он немного надоедливый. Кажется, Руби училась с ним в одной школе в Корее.

Я покачала головой.

– Он меня не донимал.

– Знаешь, даже до твоего рассказа про детский дом я знал: ты другая. – Ханбин отвел глаза. – Но не понимал, почему. Должно быть, тяжело пережить подобное. Ты воспринимаешь мир иначе. Все, кого я знаю, почти на одно лицо: они растут в похожих условиях. Знакомство с тобой особенное. Понимаешь, о чем я?

Ханбин рассеянно провел рукой по своим волосам, и я снова подумала, какой же он симпатичный.

– Но ты тоже нормальная, – добавил он.

– Что это значит? – Я в недоумении нахмурилась. Голос Ханбина звучал так, словно он ждал поздравлений за свое наблюдение.

– Не знаю, мне кажется, в моей голове был бы хаос, если бы я прошел через то, что пережила ты. Без обид! – выпалил он.

Внутри меня вспыхнуло смущение, и я быстро сделала глоток коктейля. Ханбин разговаривал со мной намного откровеннее, чем когда-либо, поэтому у меня не было выбора, кроме как продолжать вести себя естественно. Ханбин протянул руку и коснулся моего плеча. На несколько мгновений пальцы сжались. Я словно оцепенела. Наконец он отпустил меня и произнес:

– Я хочу сказать лишь одно: я рад, что ты здесь, а не где-то еще.

По правде говоря, я не знала, заслуживаю ли этого. Вовремя случившийся скандал с чебольскими стипендиями и история моей жизни открыли мне двери. Но вот насчет таланта я не была уверена.

Только-только познакомившись с Руби и Ханбином, я призналась им в этом; рассказала и о том, какой панический ужас наводит на меня чуждый мир Нью-Йорка. Прежде друзьям не приходилось встречать кого-то настолько неопытного. Должно быть, они очень удивились. Сами ребята здорово прятались под яркими масками уверенной элегантности.

– Что ж, спасибо, – ответила я Ханбину самым ровным, скучающим тоном. – Думаю, Руби ищет тебя.

Она сидела в углу и махала нам. Ханбин на секунду задержал на мне взгляд, а затем, повернувшись, направился к ней.

Вокруг уже собралась группа ребят. Руби не рассказывала им ничего необычного – просто потягивала коктейль и, казалось, даже не слушала разговор. Но все равно она опять стала центром вселенной. Она со своими вишневыми губами, меховой курткой и смеющимися глазами могла оживить любую вечеринку, просто придя туда.

Попивая коктейль, я отвернулась и пошла разыскивать парня, с которым прежде болтала. На вечеринке, где ты чужой, нет ничего лучше, чем притвориться, будто ты ищешь кого-то. Я прошла по первому этажу, прислушиваясь к обрывкам разговоров, затем поднялась на второй. Стены там были пурпурными, а светильники – черными. Я представила, как здорово красить стены в такой цвет, и задумалась, подошла ли бы мне работа дизайнера интерьеров. Сколько времени понадобится, чтобы освоить такую профессию? Мне бы понравилось покрывать стены густыми, насыщенными цветами и изысканными, причудливыми росписями. А сколько жители Нью-Йорка платят за подобное…

Услышав голоса в конце коридора, я пошла на звук и вскоре оказалась возле приоткрытой двери. Не раздумывая, я толкнула ее.

Взгляду открылся кабинет словно из какого-то фильма: напротив окна стоял стол из красного дерева, а полки от пола до потолка были забиты книгами. В центре комнаты на стоящих друг против друга диванах оливкового цвета сидели четверо или пятеро ребят. Они общались и выпивали, а на ковре фыркал и возился карликовый пудель.

– Эй! Заходи! – Парень, с которым я общалась внизу, помахал мне.

Пока я шла к компании, стараясь скрыть робость, повисла недолгая тишина: все разглядывали меня.

– Садись сюда! – Чжэ направился к столу, принес мне стул и сказал: – Это Бен-джун, который живет здесь. – Он кивком указал на парня, сидящего на диване. Тот приподнял подбородок и слегка кивнул. – А это… прости, как тебя зовут? – уточнил он, обращаясь ко мне.

– Что за… – начала сидящая справа от него девушка, но смех заглушил ее вопрос. У нее были обесцвеченные волосы до плеч и очки в форме кошачьих глаз. – Ты даже не знаешь, кто это? Ну ты даешь!

– Мы общались внизу, – произнес Чжэ, притворяясь, что оскорблен. – Она пришла с Руби, это ее лучшая подруга.

При этих словах ленивый интерес компании перерос в откровенное любопытство.

– Откуда ты знаешь Руби?

– Вы учились вместе?

– На каком курсе в Школе изобразительных искусств?

Я улыбнулась и ответила то же, что однажды сказала Руби, когда ей задали нежеланный вопрос: «Не надо так волноваться». Все засмеялись и отстали от меня: ситуация правда выглядела глуповато. Затем все вернулись к прерванному моим появлением разговору.

– Как тебя зовут, напомни, пожалуйста? – обратилась я к парню.

– Чжэ, – ответил он и пошутил: – Я, вообще-то, старше тебя, так что эй, побольше уважения!

Я издевательски поклонилась:

– Конечно, сонбэним. Меня зовут Михо. – Я повернулась к Бен-джуну: – Ты тоже учишься в художественной школе?

– Кто, я? – изумился он. – Нет, в Нью-Йоркском университете.

– Просто цветовая гамма этой квартиры поразительна, – пояснила я. Сердце бешено колотилось. – Потому-то у меня и возник вопрос, а не студент-художник ли ты, как мы.

– Нет-нет, – прозвучало едва ли не презрительно. – Это работа декоратора. Она прилетела из Португалии и привезла с собой и художника, а он – краски.

Телефон Бен-джуна зазвонил. Парень ответил по-английски:

– Хорошо, пусть пройдет. – Затем, поднявшись, он объявил: – Пицца приехала! Я заказал «Папа Джонс»!

Все завопили и зашумели.

– Чувак, в последний раз я ел «Папа Джонс» в Корее!

– Прекрасно!

– Я умираю с голоду!

Я все еще не до конца понимала, как и на что принято реагировать в этом странном мире. Когда не стоит ничего выказывать, когда, наоборот, нужно… Почему я не должна удивляться необычной красоте квартиры, зато пицца с толстой корочкой требует неистового восторга?

Большинство ребят встали и пошли за Бен-джуном. Пудель, тявкая, тоже затрусил следом. Я осталась сидеть и бросила мимолетный взгляд на Чжэ. Если он пойдет, то я последую его примеру.

– Ты не голодна? – спросил он, не вставая, и я покачала головой.

– Нет, в общем-то. Мы только поужинали.

– Я тоже, но уверен: через минуту-другую вновь проголодаюсь.

– Почему бы тогда тебе не спуститься к остальным?

– Зачем? Он заказывает тонны, хватит на всех. – Чжэ закатил глаза. – А потом жалуется, как пицца негативно сказывается на его низкоуглеводной диете. На ужин он заставил нас съесть сашими в своем любимом суши-ресторане, и вот, через два часа уже проголодался.

Я засмеялась. Было здорово разговаривать с парнем так, словно для меня это – обычное дело. Как жаль, что с Ханбином не получалось.

– А как ты познакомился с Бен-джуном? – поинтересовалась я.

– Ах, да мы дружим семьями. Наши отцы учились одной старшей школе и колледже. В детстве мы много времени проводили вместе. А ты? У тебя здесь есть друзья из Чхонджу?

– Нет. – Хотелось добавить «Конечно», но я промолчала. – Они все в Корее. Большинство из-за учебы в университетах переехали в Сеул.

– Логично. Чхонджу ведь очень маленький, так?

– Да, – подтвердила я. – Очень.

Настолько маленький, что, казалось, все здесь знают нас, детей из «Лоринг-центра» – сирот, инвалидов и преступников. Наш выпуск так напугал местных, словно расползлась какая-то зараза. Увидев нас впервые, люди очень удивились, что мы вполне обычные и у большинства даже есть все конечности. Нас избегали. В нашем городе даже само слово «Лоринг» имело второе значение – «умственно отсталый». «Разве он не лоринг?» или «Ты выглядишь полным лорингом!» К тому времени, как мы поступили в старшую школу, слово уже настолько укоренилось в языке, что большинство детей даже не задумывалось о его английском происхождении!

«Жду не дождусь, когда мы наконец выберемся из этой сраной дыры!» – брюзжала Суджин всякий раз, когда получала взбучку от своих учителей. Мне повезло: преподаватели художественной школы любили меня, а вот Суджин во время учебы слыла ходячей проблемой, и поддержки с тыла в лице мисс Лоринг у нас уже не было. Она ушла в мир иной до нашего выпуска. С тех пор директора центра менялись практически ежегодно.

Я и подумать не могла, что Суджин умчится в свободное плавание, но она воспользовалась первым же выпавшим шансом. Шаг за шагом она строила новую жизнь в Сеуле, в каждом письме сообщая нам, что слово «лоринг» здесь ни о чем людям не говорит. Две другие девочки вскоре последовали ее примеру и тоже отправились в Сеул. А я первой добралась до Америки – в смысле не будучи удочеренной.

– Хочешь еще? – Чжэ указал на мой пустой стакан, почему-то кажущийся сейчас очень тяжелым.

– Не откажусь.

– Здесь полно спиртного, тебе не придется спускаться!

Чжэ направился к одной из полок позади меня. Она служила баром: там стояли хрустальные бокалы и графины с напитками янтарного цвета. Остановившись, Чжэ вопросительно глянул на меня:

– Ну, если только ты не хочешь опять клюквенного коктейля…

– Нет, все в порядке. Виски подойдет.

– Вот, – ответил Чжэ, наполнив стакан и протянув его мне, затем вновь развернулся и налил себе. – В ведре на столе лед.

Мы разговорились о школе. Чжэ рассказал, какие преподаватели ему нравятся, а каких лучше остерегаться; в каких кафе можно спокойно позаниматься и где покупать все для творчества. Голос звучал приятно: Чжэ оживился, болтая об интересных ему вещах. Мне он казался намного более живым, чем другие знакомые студенты. Воодушевленный, он вел себя так открыто и просто, что я, отвыкшая от подобного в Нью-Йорке, была тронута.

– А еще я слышал, что в библиотеке неплохо платят, – добавил он. – Если ты, конечно, ищешь подработку. Не думаю, что ты… – Тут он смущенно запнулся. И даже это показалось мне милым.

– На самом деле, у меня уже есть работа, в одной из галерей. – Я решила не говорить, что это галерея Руби и что там-то мы и познакомились.

– О, круто! – сказал Чжэ с облегчением. Он явно беспокоился, не обидел ли меня, и это еще больше расположило меня к нему.

Не успев опомниться, я подалась вперед и поцеловала его в щеку. Это был просто чмок, и тут же я откинулась на спинку стула – мой поступок удивил нас обоих. Чжэ улыбнулся и, нежно и плавно взяв мои руки в свои, потянул меня к дивану, а затем начал целовать. Его холодные влажные губы пахли виски.

– Ты такая красивая, – прошептал Чжэ. – Твои волосы словно с картины. Я рад, что заговорил с тобой там, внизу…

Я рассмеялась совершенно без причины и прижалась к нему. Мягкий диван, окружавшие нас книги, жар, ощутимый даже сквозь свитер Чжэ… меня охватило волнение. Щеки горели, а хип-хоп, который внизу казался оглушительным, сейчас звучал успокаивающе тихо.

Я не знала, куда бежать, и мне было невероятно хорошо.

Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел Бен-джун, а за ним – Ханбин. Увидев нас в объятиях, они остолбенели. Бен-джун произнес:

– Привет, это еще что? Я думал, ты даже имени ее не помнишь!

Я покраснела, но Чжэ лишь засмеялся и невозмутимо парировал:

– Я просто притворялся, что мне она неинтересна.

Бен-джун тоже рассмеялся, но вид у него был озадаченный, словно он уже думал о чем-то другом. Я взглянула на Ханбина. Тот смотрел на нас сверху вниз ледяным взглядом.

– Мы разговаривали о работе Михо в галерее, – произнес Чжэ. – Тебе нужно заглянуть туда, Бен-джун. Разве ты не говорил, что хотел приобрести что-нибудь для кухни?

Бен-джун поморщился, будто у него заныли зубы, и ответил:

– Да, но я думаю о весьма специфичной детали, поэтому, скорее всего, обращусь за советом к моему декоратору…

Тут меня охватил ужас: а вдруг Ханбин подумает, будто я что-нибудь о себе приврала для красного словца?

– Я работаю в галерее Руби, – ответила я, отведя глаза. – У нее очень красивые подборки, хоть это и студенческая галерея.

– Ого, в галерее Руби? – Бен-джун смутился. – Да, точно, я слышал о ней… там лишь студенческие работы?

– Пока да, – кивнул Ханбин. Он смотрел на книги, водя пальцем по корешкам. – Это практика для нее.

– Конечно, – зачастил Бен-джун. – Что ж, надо пойти для дружеской помощи. Посмотреть работы юных художников, которые достойно заменят нынешних! – Он хохотнул, глянул на Ханбина и спешно добавил: – В смысле не то чтобы Руби нуждалась в помощи…

– Это небольшой проект, который она затеяла для развлечения, – отчеканил Ханбин. – Михо может рассказать поподробнее.

Он даже не взглянул на меня, и от этого мне стало дурно. Сердце прыгало, замирало и падало одновременно. А что творилось с моим лицом! Оно пылало. Может, и хорошо, что Ханбин смотрел в сторону.

– Вот. – Чжэ подлил в мой стакан виски и протянул мне. – Кто-нибудь хочет еще?

Бен-джун согласился. Чжэ налил и ему.

– Ты вся красная, – резко сказал Ханбин. Подняв глаза, я поняла: он обращается ко мне. – Ярко-красная.

Я коснулась ладонями щек и удивилась, какие они горячие.

– Возможно, тебе лучше перестать пить, если не хочешь выглядеть так дико, – закончил Ханбин.

– Просто принимай фамотидин, – посоветовал Чжэ. – Им и я пользуюсь, потому что тоже жутко краснею. Вот. – Достав из кармана кошелек, он вытащил упаковку белых пилюль и протянул мне.

– Уже не поможет, их нужно принимать до выпивки, – заметил Ханбин.

Я не знала, что такое фамотидин. Лекарство или вообще наркотик? Но мне было не до вопросов. Я взяла таблетки и убрала в сумочку.

– В следующий раз попробую, – слабым голосом произнесла я. – Мне нужно в уборную.

Мне было необходимо увидеть себя в зеркале – так ли дико я выглядела? Выходя из кабинета и минуя Ханбина, я услышала его тихий голос:

– Тебе лучше уйти, Михо. Не позорься. Это очень неловко.

Едва дверь закрылась, по моим щекам потекли слезы. Я поспешила в ванную, которая располагалась прямо по коридору. Запершись там, я разрыдалась по-настоящему, но, увидев себя в зеркале, в ужасе остановилась. Мое лицо, покрытое красными пятнами, исказилось. Оно правда выглядело дико. Понурив голову, я закрыла глаза.

Я сгорала от стыда. «Разве ты не лоринг?» – сказали бы девочки из центра, увидь они меня сейчас. «Перестань быть таким лорингом», – я прямо слышала, как они глумились. Ведь даже мы втайне использовали это слово – и по отношению друг к другу, и по отношению к себе.