Чед Шукман и Том Лумис уже три недели несли жителям Лондона весть о Церкви воскресших святых, их тошнило от этой проповеди. «Тоже мне способ провести отпуск», – ворчал Том каждый день, когда они планировали дневной маршрут. Мемфис казался далеким, они оба тосковали по нему. Кроме того, кампания оказалась провальной. Грешники, которых они встретили на порогах в этом Богом забытом городе были так же безразличны к посланию преподобного о неминуемом апокалипсисе, как и к его обещанию избавления.

Несмотря на погоду (или, может, из-за нее), грех не был горячей новостью в Англии в эти дни. «Они не знают, что их ждет», – презрительно говорил он Тому, который знал наизусть все описания потопа, но также знал, что из уст золотого мальчика Чеда они звучат лучше, чем из его собственных. Он даже подозревал, что те немногие люди, которые останавливались, чтобы послушать, делали это скорее потому, что у Чеда был вид ангела, накормленного кукурузой, чем потому, что хотели услышать вдохновенное слово преподобного. Большинство просто захлопывало двери.

Но Чед был непреклонен. «Здесь есть грех, – заверил он Тома, – а где грех, там и вина. А там, где есть вина, есть и деньги для работы во имя Господне». Простое уравнение. Если у Тома и были какие-то сомнения относительно его этичности, он держал их при себе. Лучше молчание, чем неодобрение Чеда; в этом чужом городе они знали только друг друга, и Том не собирался терять свой путеводный свет.

Иногда, однако, было трудно сохранить веру неприкосновенной. Особенно в такие знойные дни, как этот, когда от костюма из полиэстера чесалась шея, а Господь, если он был на небесах, старался держаться подальше от посторонних глаз. Ни малейшего дуновения ветерка, чтобы охладить лицо, ни облачка дождя в поле зрения.

– Оно к чему-то отсылает? – спросил Том у Чеда.

– В смысле?

Чед считал брошюры, которые им предстояло раздать сегодня.

– Название улицы, – сказал Том. – Калибан. Это к чему-то отсылает.

– Вот как? – Чед закончил считать. – Мы избавились только от пяти брошюр.

Он протянул Тому охапку литературы и выудил из внутреннего кармана пиджака расческу. Несмотря на жару, он выглядел спокойным и невозмутимым. По сравнению с ним Том чувствовал себя оборванцем, страдающим от зноя и, как он опасался, способным легко сбиться с пути истинного. Чем именно, он не знал, но был готов выслушать любые предложения. Чед провел расческой по волосам, одним элегантным движением восстановив идеальный блеск своего нимба. Преподобный учил, что важно выглядеть наилучшим образом: «Вы посланцы Господа, и Он хочет, чтобы вы была чисты и опрятны; чтобы сиял каждый укромный уголок и каждая щель».

– Вот, – сказал Чед, меняя расческу на брошюры. – У тебя волосы в беспорядке.

Том взял гребень, в зубьях которого блестело золото. Он сделал беспомощную попытку усмирить свой чуб, пока Чед наблюдал за ним. Волосы Тома не лежали ровно, как у Чеда. Господь, вероятно, цыкал языком, глядя на это: ему бы такое совсем не понравилось. Но что нравилось Господу? Он не одобрял курение, пьянство, блуд, чай, кофе, пепси-колу, американские горки, мастурбацию. А на тех слабых созданий, которые предавались чему-то или, помилуй их Боже, всему вышеперечисленному, надвигался потоп.

Том молился об одном: пусть его воды будут прохладными.

Парень в темном костюме, открывший дверь дома номер восемьдесят два по Калибан-стрит, напомнил Тому и Чеду преподобного. Не физически, конечно. Блисс был загорелым рыхлым мужчиной, а этот чувак – худым и болезненным. Но в них обоих чувствовалась скрытая властность и серьезность намерений. А еще его тянуло к брошюрам – первый настоящий интерес за утро. Он даже процитировал им Второзаконие – текст, с которым они были незнакомы, – а затем, предложив выпить, пригласил внутрь.

Это было похоже на возвращение домой. Голые стены и пол; запах дезинфекции и благовоний, будто здесь только что прибрались. По правде говоря, Том считал, что этот парень довел аскетизм до крайности. В задней комнате, куда он их привел, стояли два стула – и все.

– Меня зовут Мамулян.

– Как поживаете? Я Чед Шукман, а это Томас Лумис.

– Оба святые, да? – Молодые люди растерялись. – Ваши имена – имена святых.

– Святой Чед? – рискнул спросить блондин.

– О, конечно. Он был английским епископом; сейчас мы говорим о седьмом веке. Ну а Томас, конечно, великий неверующий .

Он оставил их на некоторое время, чтобы принести воды. Том заерзал на стуле.

– В чем твоя проблема? – прорычал Чед. – Он первый из местных, кто хотя бы отдаленно смахивает на новообращенного.

– Он странный.

– Думаешь, Господу есть дело до того, что он странный? – спросил Чед.

Это был хороший вопрос, и Том собирался ответить на него, когда хозяин дома вернулся.

– Ваша вода.

– Вы живете один? – спросил Чед. – Такой большой дом для одного человека.

– В последнее время я был один, – сказал Мамулян, протягивая ему стакан с водой. – И должен сказать, я очень нуждаюсь в помощи.

Еще бы, подумал Том. Мужчина посмотрел на него, когда эта мысль мелькнула у него в голове, будто он произнес ее вслух. Том покраснел и выпил воды, чтобы скрыть смущение. Она была теплая. Неужели англичане никогда не слышали о холодильниках? Мамулян снова повернулся к Святому Чеду.

– Что вы двое собираетесь делать в ближайшие дни?

– Трудиться во имя Господа, – патетически ответил Чед.

Мамулян кивнул.

– Хорошо, – сказал он.

– Мы будем нести Слово.

– Я сделаю вас ловцами человеков.

– Матфей. Глава четвертая, – ответил Чед.

– Может быть, – сказал Мамулян, – если я позволю тебе спасти мою бессмертную душу, ты поможешь мне?

– А что надо делать?

Мамулян пожал плечами:

– Мне нужна помощь двух здоровых молодых животных, таких, как вы.

Животные? Это прозвучало не слишком по-фундаменталистски. Неужели этот бедный грешник никогда не слышал об Эдеме? Нет, подумал Том, глядя ему в глаза, наверное, не слышал.

– Боюсь, у нас есть другие обязательства, – вежливо ответил Чед. – Но мы будем очень рады провести обряд крещения, когда преподобный приедет.

– Я хотел бы встретиться с преподобным, – ответил мужчина. Том не был уверен, что это не спектакль. – У нас так мало времени до того, как обрушится гнев Создателя, – продолжил Мамулян. Чед энергично закивал. – Тогда мы станем как мусор, не так ли? Как мусор на волнах потопа.

Это была почти точная цитата из речей преподобного. Том услышал, как они слетели с узких губ Мамуляна, и осознал себя действительно неверующим. А вот Чед был очарован: у него то евангельское выражение лица, которое появлялось во время проповедей, выражение, которому Том всегда завидовал, но теперь считал его просто бешеным.

– Чед… – начал он.

– Мусор на волнах потопа, – повторил Чед, – аллилуйя.

Том поставил стакан рядом со стулом.

– Думаю, нам пора, – сказал он и встал. По какой-то причине голые доски, на которых он стоял, казалось, были гораздо дальше, чем в шести футах от его глаз: больше, чем в шестидесяти. Будто он стал башней, которая вот-вот рухнет, его фундамент разрушен. – Нам нужно пройти столько улиц, – сказал он, пытаясь сосредоточиться на насущной проблеме, которая заключалась в том, как выбраться из этого дома, пока не случилось что-то ужасное.

– Всемирный потоп, – объявил Мамулян, – почти настиг нас.

Том потянулся к Чеду, чтобы вывести его из транса. Пальцы на конце вытянутой руки, казалось, находились в тысяче миль от его глаз.

– Чед, – сказал он.

Святой Чед; носитель нимба, ссущий радугами.

– С тобой все в порядке, сынок? – спросил незнакомец, повернув свои рыбьи глаза в сторону Тома.

– Я… чувствую…

– Что ты чувствуешь? – спросил Мамулян.

Чед тоже смотрел на него, на его лице не было ни тени беспокойства, вообще никаких чувств. Возможно – эта мысль впервые пришла Тому в голову, – именно поэтому лицо Чеда было таким совершенным. Белым, симметричным и совершенно пустым.

– Сядь, – сказал незнакомец. – Прежде чем упадешь.

– Все в порядке, – успокоил его Чед.

– Нет, – ответил Том. Колени не слушались его. Он подозревал, что они скоро сдадутся.

– Поверь мне, – сказал Чед. Том хотел этого. В прошлом Чед обычно оказывался прав. – Поверь мне, мы на правильном пути. Садись, как сказал джентльмен.

– Это из-за жары?

– Да, – сказал Чед мужчине от имени Тома. – Это из-за жары. В Мемфисе становится жарко, но у нас есть кондиционеры.

Он повернулся к Тому и положил руку ему на плечо. Том позволил себе поддаться слабости и сел. Он почувствовал, как что-то затрепетало у него на затылке, будто там парила колибри, но у него не хватило силы воли отмахнуться.

– Вы называете себя агентами? – сказал мужчина почти шепотом. – Я не думаю, что вы понимаете смысл этого слова.

Чед быстро встал на их защиту.

– Преподобный говорит…

– Преподобный? – презрительно перебил его мужчина. – Как ты думаешь, он имел хоть малейшее представление о твоей ценности?

Это сбило Чеда с толку. Том попытался сказать другу, чтобы тот не принимал услышанное за лесть, но слова не шли. Его язык лежал во рту как дохлая рыба. Что бы ни случилось сейчас, подумал он, по крайней мере, это случится с нами обоими. Они дружили с первого класса, вместе познали половое созревание и метафизику, Том считал их неразлучными. Он надеялся, что этот человек понимает: куда идет Чед, туда идет и Том. Дрожь на его шее прекратилась; теплая уверенность поползла по голове. В конце концов, все было не так уж плохо.

– Мне нужна ваша помощь, молодые люди.

– Чтобы сделать что? – спросил Чед.

– Чтобы начать Всемирный потоп, – ответил Мамулян. На лице Чеда появилась улыбка, сначала неуверенная, потом все более широкая, когда эта мысль завладела его воображением. Черты его лица, слишком часто мрачные от рвения, загорелись.

– О да, – сказал он и взглянул на Тома. – Слышишь, что нам говорит этот человек?

Том кивнул.

– Ты слышишь, друг?

– Я слышу. Слышу.

Всю свою блаженную жизнь под сенью преподобного Блисса Чед ждал этого приглашения. Впервые он мог представить себе буквальную реальность, стоящую за разрушением, которым угрожал на сотне порогов. В его сознании во́ды – красные, бушующие во́ды – поднялись, обратились в покрытые пеной волны и обрушились на этот языческий город. Мы точно мусор на волнах Потопа, сказал этот человек, и слова принесли с собой образы. Мужчины и женщины – в основном женщины – бегали нагишом перед этими неукротимыми волнами. Вода была горячей; дождь падал на их кричащие лица, блестящие трепещущие груди. Это было то, что преподобный обещал с самого начала; и этот человек просит их помочь сделать все возможным, воплотить в жизнь бурлящий и пенистый День-всех-дней. Как они могли отказаться? Ему захотелось поблагодарить этого человека за то, что он счел их достойными. Мысль породила действие: его колени подогнулись, и он упал на пол у ног Мамуляна.

– Спасибо, – сказал он мужчине в темном костюме.

– Значит, ты мне поможешь?

– Да… – ответил Чед: разве такого знака почтения недостаточно? – Конечно.

Позади него Том пробормотал что-то утвердительное.

– Спасибо, – сказал Чед. – Спасибо.

Но когда он поднял глаза, мужчина, очевидно убежденный их преданностью, уже вышел из комнаты.

Марти и Карис спали вместе в его односпальной кровати: долгий полезный сон. Если ребенок в комнате под ними и плакал в ночи, они его не слышали. Не слышали они и сирен на Килберн-Хай-роуд, полицейских и пожарных машин, мчавшихся на пожар в Мейда-Вейл. Рассвет в грязном окне тоже не разбудил их, хотя шторы не были задернуты. Но однажды ранним утром Марти повернулся во сне и, открыв глаза, увидел в стекле первые лучи солнца. Вместо того чтобы отвернуться от него, он позволил ему упасть на веки, когда они снова опустились.

Они провели вместе полдня в квартире: мылись, пили кофе, почти не разговаривали. Карис промыла и перевязала рану на ноге Марти; сменили одежду, сбросив ту, что была на них прошлой ночью.

Начали разговаривать только в середине дня. Диалог начался довольно спокойно, но нервозность Карис усилилась, когда она ощутила растущую потребность в дозе, и разговор быстро превратился в отчаянную попытку отвлечься от трепета в животе. Она рассказала Марти, какой была жизнь с Европейцем: унижения, обман, ощущение, что он знает ее отца, и ее тоже, лучше, чем она думала. Марти в свою очередь попытался перефразировать историю, рассказанную ему Уайтхедом в тот последний вечер, но она была слишком отвлечена, чтобы сосредоточиться. Ее разговор становился все более возбужденным.

– Мне нужна доза, Марти.

– Прямо сейчас?

– Очень скоро.

Он ждал этого момента и страшился его. Не потому, что не мог найти ей запас, – он знал, что сможет. Но он надеялся, что она будет сопротивляться этому желанию, находясь с ним.

– Мне очень плохо, – сказала она.

– С тобой все в порядке. Ты же со мной.

– Он придет, ты знаешь.

– Не сейчас, он этого не сделает.

– Он рассердится и придет.

Мысли Марти снова и снова возвращались к тому, что он пережил в комнате наверху на Калибан-стрит. То, что он там увидел или, вернее, не увидел, испугало его сильнее, чем собаки и Брир. Это были физические опасности, а то, что происходило в комнате, – угроза совершенно иного порядка. Он почувствовал, вероятно, впервые в жизни, что его душе – понятию, которое он до сих пор отвергал как христианскую чепуху, – угрожает опасность. Что имелось в виду под этим словом, Марти толком не знал, но подозревал, что священники говорили о чем-то другом. Так или иначе, какую-то его часть – более существенную, чем конечность или жизнь как таковую – едва не поглотила тьма затмения, и Мамулян был ответственен за это. Что еще обрушит на них эта тварь, если на нее надавить? Теперь его любопытство было чем-то большим, чем праздное желание узнать, что скрывается за завесой: это стало насущной потребностью. Как они могли надеяться вооружиться против этого демагога, не имея ни малейшего понятия о его природе?

– Я не хочу знать, – сказала Карис, прочитав его мысли. – Если он придет, то придет. Мы ничего не можем с этим поделать.

– Прошлой ночью… – начал он, собираясь напомнить ей, как они выиграли стычку. Она отмахнулась от этой мысли, не дав ему договорить. Напряжение на ее лице было невыносимым, наркотическая жажда сдирала с нее кожу.

– Марти…

Он посмотрел на нее через стол.

– …ты обещал, – сказала она обвиняющим тоном.

– Я ничего не забыл.

Он произвел в уме мысленную арифметику: не стоимость самого наркотика, а потерянная гордость. Ему придется пойти за героином к Флинну; он не знал никого, кому мог бы доверять. Теперь они оба стали беглецами – и от Мамуляна, и от закона.

– Мне нужно позвонить, – сказал он.

– Сделай это, – ответила она.

Казалось, Карис физически изменилась за последние полчаса. Кожа у нее была восковая, в глазах горел отчаянный блеск, дрожь усиливалась с каждой минутой.

– Не облегчай ему задачу, – сказала она.

Он нахмурился:

– Облегчать?

– Он может заставить меня делать то, чего я не хочу делать, – сказала она. По ее щекам текли слезы. При этом не было рыданий, просто потоки воды из глаз. – Может, заставить меня сделать тебе больно.

– Все в порядке. А теперь я пойду. С Чармейн живет один парень, он сможет достать наркоту, не волнуйся. Ты хочешь пойти со мной?

Она обхватила себя руками.

– Нет, – ответила она. – Я буду помехой. Просто иди.

Он натянул куртку, стараясь не смотреть на нее; смесь слабости и аппетита пугала его. Пот на ее теле был свежим: он собрался в мягком проходе за ключицами, струился по ее лицу.

– Никого не впускай, ладно?

Она кивнула, ее глаза обжигали.

Когда Марти ушел, Карис заперла за ним дверь и села на кровать. Слезы потекли снова, не сдерживаемые. Не слезы горя, а просто соленая вода. Может, в них была какая-то печаль: за вновь обретенную хрупкость и за мужчину, который спустился по лестнице.

Он был виноват в ее теперешнем дискомфорте, подумала она. Он стал тем, кто соблазнил ее, заставив думать, что она может стоять на собственных ногах. И куда это привело ее, их обоих? В тепличную камеру посреди июльского дня, где столько злобы, готовой вот-вот обрушиться на них.

То, что она испытывала к нему, не было любовью. Подобное чувство оказалось бы слишком тяжким бременем. В лучшем случае влюбленность, смешанная с тем чувством надвигающейся утраты, которое она всегда испытывала, когда становилась близка с кем-то, будто каждое мгновение в его присутствии внутренне оплакивала то время, когда его больше не будет рядом.

Внизу хлопнула дверь, когда он вышел на улицу. Она прилегла на кровать, вспоминая, как они впервые занимались любовью. Как даже этот, самый интимный акт подсмотрел Европеец. Мысль о Мамуляне, однажды начавшаяся, была подобна снежному кому на крутом холме, который катился, набирая скорость и размер, пока не стал чудовищным. Лавиной, белой мглой.

На мгновение Карис усомнилась, что просто вспоминает: ощущение было таким ясным, таким реальным. А потом сомнения исчезли.

Она встала, пружины кровати заскрипели. Это была не память.

– Флинн?

– Привет. – Голос на другом конце провода был хриплым, заспанным. – Кто это?

– Это Марти. Я что, разбудил тебя?

– Какого черта тебе надо?

– Мне нужна помощь.

На другом конце провода воцарилось долгое молчание.

– Ты все еще здесь?

– Да.

– Мне нужен героин.

Грубость покинула голос, на смену ей пришло недоверие.

– Ты сидишь на белом?

– Мне нужно для друга. – Марти почувствовал, как по лицу Флинна расползается улыбка. – Ты можешь мне что-нибудь добыть? Быстро.

– Сколько?

– У меня есть сто фунтов.

– Нет ничего невозможного.

– Скоро?

– Да. Если надо. Сколько сейчас времени? – Мысль о легких деньгах заставила мозг Флинна включиться словно смазанный механизм. – Час пятнадцать? – Он сделал паузу для подсчетов. – Приходи примерно через три четверти часа.

Это было эффективно; если только, как подозревал Марти, Флинн не был настолько глубоко вовлечен в рынок, что имел легкий доступ к товару: в кармане своего пиджака, например.

– Конечно, я не могу гарантировать, – сказал он, чтобы отчаяние клиента не ослабело. – Но сделаю все, что в моих силах. Справедливее не бывает, верно?

– Спасибо, – ответил Марти. – Я ценю это.

– Просто принеси наличные, Марти. Вот и вся благодарность, которая мне нужна.

Телефон отключился. У Флинна была привычка оставлять за собой последнее слово.

– Ублюдок, – сказал Марти в трубку и бросил ее на рычаг. Его слегка трясло, нервы были на пределе. Он проскользнул в газетный киоск, взял пачку сигарет и вернулся в машину. Наступило обеденное время; движение в центре Лондона должно было сделаться плотным, и на то, чтобы добраться до старых краев, уйдет почти все сорок пять минут. Времени возвращаться и проверять, как там Карис, не было. Кроме того, он догадывался, что она не поблагодарила бы его за отсрочку покупки. Она нуждалась в наркотиках больше, чем в нем.

Европеец появился слишком внезапно, чтобы Карис могла сдержать его вкрадчивое присутствие. Но, несмотря на свою слабость, она должна бороться. И было что-то в этом нападении, что отличало его от других. Может, на этот раз он более отчаянный в своем подходе? Ее затылок был физически изранен его появлением. Она потерла его вспотевшей ладонью.

«Я нашел тебя», – сказал он в ее голове.

Она оглядела комнату, ища способ выгнать его.

«Бесполезно», – сказал он ей.

– Оставь нас в покое.

«Ты плохо со мной обращалась, Карис. Я должен наказать тебя. Но я этого не сделаю, если ты отдашь мне своего отца. Неужели я так много прошу? Я имею на него право. Ты знаешь это в глубине души. Он принадлежит мне».

Она знала, что лучше не доверять ласковому тону. Если она найдет папу, что он тогда сделает? Оставит ее жить своей жизнью? Нет, он заберет и ее, как забрал Эванджелину и Тоя. Лишь он один знал, сколько еще других; к тому древу, в Нигде.

Взгляд Карис остановился на маленькой электрической плите в углу комнаты. Она встала, чувствуя себя куклой с разболтанными конечностями, и нетвердой походкой подошла к ней. Если Европеец пронюхал о ее плане, тем лучше. Он слаб, она чувствовала это. Усталый и грустный; один глаз смотрит в небо в поисках коршунов, концентрация слабеет. Но его присутствие все еще было достаточно неприятным, чтобы запутать ее мыслительный процесс. Добравшись до плиты, она уже не могла понять, зачем пришла сюда, и заставила свой разум переключиться на более высокую передачу. Отказ! Вот в чем дело. Плита была отказом! Она протянула руку и включила одно из двух электрических колец.

«Нет, Карис, – сказал он ей. – Это неразумно».

Его лицо возникло перед ее мысленным взором. Оно было огромно и заслоняло собой всю комнату вокруг. Она тряхнула головой, чтобы избавиться от него, но он не поддавался. Была и вторая иллюзия, помимо его лица. Она почувствовала, что ее обнимают чьи-то руки: не мертвая хватка, а спасительное объятие. Эти руки качали ее.

– Я не принадлежу тебе, – сказала она, борясь с желанием поддаться его объятиям. Где-то в глубине сознания звучала песня, ритм которой соответствовал усыпляющему ритму раскачивания. Слова были не английские, а русские. Колыбельная, она знала это, не понимая слов, и, пока песня лилась, а Карис слушала, казалось, что вся боль, которую она чувствовала, исчезла. Она снова была младенцем на руках, в его объятиях. Он будет укачивать ее, пока она не уснет под эту тихую песню.

Сквозь кружево приближающегося сна Карис разглядела яркий узор. Хотя она не могла определить его значение, помнила, что это важно – оранжевая спираль, которая светилась недалеко от нее. Но что это значило? Проблема раздражала ее и не давала уснуть так, как хотелось. Поэтому она открыла глаза чуть шире, чтобы раз и навсегда понять, что это за узор, и покончить с ним.

Перед ней появилась плита, кольцо светилось. Воздух над ним замерцал. Теперь она вспомнила, и воспоминание прогнало прочь сонливость. Она протянула руку к теплу.

«Не делай этого, – посоветовал голос в голове. – Ты только навредишь себе».

Но она знала, что это не так. Сон в его объятиях был опаснее любой боли, которую принесут следующие несколько мгновений. Жар был неприятным, хотя ее кожа все еще находилась в нескольких дюймах от источника; на какой-то отчаянный момент ее сила воли дрогнула.

«У тебя останутся шрамы на всю жизнь», – сказал Европеец, чувствуя ее нерешительность.

– Оставь меня в покое.

«Я просто не хочу, чтобы тебе было больно, дитя. Я слишком сильно тебя люблю».

Ложь была как удар хлыста. Она нашла в себе жизненно важную унцию мужества, подняла руку и прижала ладонь к электрическому кольцу.

Европеец закричал первым: она услышала, как его голос начал повышаться за мгновение до того, как раздался ее собственный крик. Она отдернула руку от плиты, когда до нее донесся запах гари. Мамулян отстранился; она почувствовала, как он отступает. Облегчение затопило ее тело. Затем боль захлестнула ее, и быстро наступила темнота. Но она этого не боялась. В такой темноте безопасно. Его там не было.

Ушел, сказала она и рухнула на пол.

Когда Карис пришла в себя менее чем через пять минут, ее первой мыслью было, что она держит в руке пригоршню бритв.

Она подползла к кровати и положила на нее голову, пока полностью не очнулась. Набравшись храбрости, посмотрела на свою руку. Узор колец был отчетливо выжжен на ладони – спиральная татуировка. Она встала и подошла к раковине, чтобы промыть рану под холодной водой. Процесс несколько успокоил боль; повреждение оказалось не таким серьезным, как она думала. Хотя казалось, что прошла целая вечность, ее ладонь, вероятно, соприкасалась с кольцом лишь секунду или две. Она завернула руку в одну из футболок Марти. Потом вспомнила, как где-то читала, что ожоги лучше оставлять на открытом воздухе, и развернула свое творение. Измученная, она лежала на кровати и ждала, когда Марти принесет ей кусочек Острова.

Мальчики преподобного Блисса просидели в нижней задней комнате дома на Калибан-стрит, погруженные в грезы о водной смерти, больше часа. За это время Мамулян отправился на поиски Карис, нашел ее и снова был изгнан. Но он обнаружил ее местонахождение. Более того, он узнал, что Штраус – человек, которого он глупо проигнорировал в Приюте, – отправился за героином для девушки. Пора, подумал он, перестать быть сострадательным.

Он чувствовал себя побитой собакой: все, чего он хотел, – лечь и умереть. Сегодня ему казалось – особенно после того, как девушка искусно отвергла его, – что он ощущает каждый час своей долгой, очень долгой жизни в собственных жилах. Он посмотрел на свою ладонь, которая еще болела от ожога, полученного посредством Карис. Возможно, девушка наконец поймет, что это неизбежно. Что эндшпиль, в который он вот-вот вступит, важнее ее жизни, жизни Штрауса, Брира или двух идиотов-мемфисцев, которых он оставил грезить двумя этажами ниже.

Он спустился на первую площадку и вошел в комнату Брира. Пожиратель Бритв лежал на своем матрасе в углу комнаты, с вывернутой шеей и пронзенным животом, уставившись на него, как безумная рыба. У конца матраса, придвинутый вплотную из-за слабеющего зрения Брира, телевизор бормотал свою бессмыслицу.

– Мы скоро уезжаем, – сказал Мамулян.

– Ты нашел ее?

– Да, нашел. Место называется Брайт-стрит. Дом, – эта мысль показалась ему забавной, – выкрашен в желтый цвет. Кажется, на втором этаже.

– Светлая улица, – мечтательно произнес Брир. – Тогда мы пойдем и найдем ее?

– Нет, не мы.

Брир еще немного повернулся к Европейцу; он закрепил сломанную шею самодельной шиной, это затрудняло движение.

– Я хочу ее видеть, – сказал он.

– Прежде всего, тебе не следовало ее упускать.

– Он пришел – тот, что из дома. Я говорил тебе.

– О да, – сказал Мамулян. – У меня есть планы насчет Штрауса.

– Мне найти его для тебя? – спросил Брир. Старые образы казни всплыли в его голове, будто только что из книги о зверствах. Один или два из них показались острее, чем когда-либо, словно они были близки к реализации.

– Нет нужды, – ответил Европеец. – У меня есть два нетерпеливых послушника, готовых выполнить эту работу за меня.

Брир надулся.

– Что мне тогда делать?

– Можешь подготовить дом к нашему отъезду. Я хочу, чтобы ты сжег то немногое, что у нас есть. Пусть все будет так, словно нас никогда не было, тебя и меня.

– Конец близок, не так ли?

– Да – теперь, когда я знаю, где она, так и есть.

– Она может убежать.

– Она слишком слаба и не сможет двигаться, пока Штраус не принесет ей наркотик. И, конечно, он никогда этого не сделает.

– Ты собираешься убить его?

– Его и всех, кто встанет у меня на пути с этого момента. У меня не осталось сил на сострадание. Я слишком часто допускал эту ошибку: позволял невинным сбежать. Ты получил инструкции, Энтони. Займись делом.

Он вышел из зловонной комнаты и спустился вниз к своим новым агентам. Американцы почтительно встали, когда он открыл дверь.

– Вы готовы? – спросил он.

Блондин, который с самого начала был более покладистым, снова начал выражать свою вечную благодарность, но Мамулян заставил его замолчать. Он отдал им приказания, и они принимали их так, словно он раздавал сладости.

– На кухне есть ножи, – сказал он. – Возьмите их и используйте на здоровье.

Чед улыбнулся.

– Ты хочешь, чтобы мы убили и его жену тоже?

– У Всемирного потопа нет времени на избирательность.

– А если она не согрешила? – спросил Том, сам не понимая, почему ему пришла в голову такая глупая мысль.

– О, она согрешила, – ответил мужчина, и его глаза засверкали. Мальчикам преподобного Блисса этого было достаточно.

Наверху Брир с трудом поднялся с матраса и побрел в ванную, чтобы посмотреть на себя в треснувшее зеркало. Его раны давно перестали кровоточить, но выглядел он ужасно.

– Бритье, – сказал он себе. – И сандаловое дерево.

Он боялся, что события развиваются слишком быстро, и, если он не будет осторожен, его сбросят со счетов. Настало время действовать от своего имени. Он найдет чистую рубашку, галстук и пиджак, а потом отправится на свидание. Если развязка так близка, что надо уничтожить улики, ему лучше поторопиться. Закончить свой роман с девушкой, пока она не пошла по пути, коим следует вся плоть.

Путь через Лондон занял значительно больше трех четвертей часа. Шел большой антиядерный марш: разные части основного корпуса собирались повсюду, а затем маршировали к митингу в Гайд-парке. Центр города, где и в лучшие времена было трудно ориентироваться, оказался настолько переполнен демонстрантами и остановленным движением, что был практически непроходим. Марти об этом не догадывался, пока не оказался в гуще событий; к тому времени об отступлении и изменении маршрута не могло быть и речи. Он проклинал свою невнимательность: наверняка были полицейские знаки, предупреждающие прибывающих автомобилистов о задержке. Он не заметил ни одного из них.

Однако делать было нечего, разве что бросить машину и отправиться пешком или на метро. Ни один из вариантов не казался привлекательным: метро битком набито, а идти по сегодняшней невыносимой жаре изнурительно. Ему нужны те небольшие запасы энергии, которыми он еще обладал. Он жил на адреналине и сигаретах, и слишком долго. Он был слаб и только надеялся – тщетная надежда, – что противник слабее.

Была уже середина дня, когда он добрался до дома Чармейн. Объехал квартал в поисках места для парковки и в конце концов нашел свободное место за углом. Ноги слушались неохотно; предстоящее унижение не было приятным. Но Карис ждала.

Входная дверь была приоткрыта. Тем не менее он позвонил и остался ждать на тротуаре, не желая просто войти в дом. Возможно, они наверху в постели или вместе принимали прохладный душ. Жара стояла невыносимая, хотя день давно перевалил за полдень.

В конце улицы показался фургон с мороженым, игравший фальшивую версию «Голубого Дуная», и остановился у тротуара в ожидании посетителей. Марти взглянул в ту сторону. Вальс привлек двух клиентов. Они на мгновение завладели его вниманием: молодые люди в строгих костюмах, повернувшиеся к нему спиной. У одного из них были ярко-желтые волосы, блестевшие на солнце. Вот они завладели своим мороженым; продавец взял деньги и выдал сдачу. Удовлетворенные молодые люди скрылись за углом не оглядываясь.

Отчаявшись дождаться ответа на звонок, Марти толкнул дверь. Она заскрежетала по кокосовой циновке, на которой красовалось потертое «Добро пожаловать». Брошюра, наполовину застрявшая в почтовом ящике, сорвалась и упала на пол, лицом вниз. Подпружиненный почтовый ящик с громким щелчком закрылся.

– Флинн? Чармейн?

Его голос был вторжением: он пронесся вверх по лестнице, где пылинки толпились в солнечном свете, проникающем через окно на промежуточной лестничной площадке; он вбежал в кухню, где на доске возле раковины свернулось вчерашнее молоко.

– Есть здесь кто-нибудь?

Стоя в коридоре, он услышал муху. Она кружила над головой, и он отмахнулся от нее. Не обращая на это внимания, насекомое с жужжанием помчалось по коридору в сторону кухни, чем-то соблазненное. Марти последовал за ней, выкрикивая на ходу имя Чармейн.

Она ждала его на кухне, как и Флинн. Им обоим перерезали горло.

Чармейн прислонилась к стиральной машине. Она сидела, подогнув под себя одну ногу, и смотрела на противоположную стену. Флинна положили головой над раковиной, будто он наклонился, чтобы ополоснуть лицо. Иллюзия жизни была почти успешной, включая плеск воды.

Марти стоял в дверях, а муха, не такая привередливая, как он, в восторге летала по кухне. Марти молча смотрел. Делать нечего: оставалось только смотреть. Они мертвы. Марти без труда понял, что убийцы были одеты в серое и завернули за дальний угол с мороженым в руках, под аккомпанемент «Голубого Дуная».

В тюрьме Марти называли Танцором Уондсворта – те, кто вообще как-то его называл, – потому что Штраус был Королем вальса. Интересно, говорил ли он когда-нибудь об этом Чармейн в своих письмах? Нет, скорее всего, а теперь уже слишком поздно. Слезы начали щипать его глаза. Он их поборол: слезы мешали видеть случившееся, а он еще не закончил смотреть.

Муха, которая привела его сюда, снова кружила над головой.

– Европеец, – прошептал он насекомому. – Он их послал.

Муха взволнованно заметалась зигзагами.

– Конечно, – прожужжала она.

– Я убью его.

Муха засмеялась.

– Ты понятия не имеешь, кто он такой. Он мог быть самим дьяволом.

– Чертово насекомое. Ты-то откуда знаешь?

– Не надо вести себя со мной так надменно, – ответила муха. – Ты такой же говноход, как и я.

Он смотрел, как она бродит, ища место, куда опустить свои грязные лапки. Наконец приземлилась на лицо Чармейн. Ужасно, что та не подняла ленивую руку, чтобы смахнуть насекомое; ужасно, что она просто растянулась там, согнув ногу, с перерезанной шеей, и позволила мухе ползти по щеке, вверх к глазу, вниз к ноздре, беззаботно трапезничая там и сям.

Муха была права: он невежественен. Если они хотят выжить, надо искоренить тайную жизнь Мамуляна, потому что это знание – сила. Карис всегда была мудрой. Нельзя закрыть глаза и повернуться спиной к Европейцу. Единственный способ освободиться от него – узнать его, смотреть на него так долго, как позволяет мужество, и увидеть его во всех ужасных подробностях.

Марти оставил любовников на кухне и пошел искать героин. Долго искать не пришлось. Пакет лежал в кармане куртки Флинна, небрежно брошенной на диван в гостиной. Положив в карман дозу, Марти направился к входной двери, понимая, что выйти из этого дома на солнечный свет равносильно обвинению в убийстве. Его увидят и легко узнают: полиция начнет преследование уже через несколько часов. Но тут ничего не поделаешь: побег через заднюю дверь будет выглядеть не менее подозрительно.

У двери он наклонился и схватил брошюру, выскользнувшую из почтового ящика. На ней было изображено улыбающееся лицо евангелиста, преподобного Блисса, который стоял с микрофоном в руке, подняв глаза к небу. «Присоединяйтесь к пастве, – гласила надпись, – и почувствуйте силу Божью в действии. Слушайте слова! Почувствуйте дух!» Марти положил брошюру в карман на всякий случай.

На обратном пути в Килберн он остановился у телефонной будки и сообщил об убийствах. Когда спросили его имя, он объяснил и признался, что нарушил условно-досрочное освобождение. Когда ему велели явиться в ближайший полицейский участок, он ответил, что явится, но сначала должен закончить кое-какие личные дела.

Возвращаясь в Килберн по улицам, теперь заваленным следами марша, он перебирал в уме все возможные зацепки, ведущие к местонахождению Уайтхеда. Где бы ни был старик, там рано или поздно будет Мамулян. Конечно, он может попытаться заставить Карис найти отца. Но у него была к ней еще одна просьба, и, чтобы заставить ее уступить, могло потребоваться нечто большее, чем нежные уговоры. Ему придется найти старика с помощью собственной изобретательности.

Только на обратном пути, заметив указатель на Холборн, он вспомнил о мистере Галифаксе и клубнике.

Марти почувствовал запах Карис, как только открыл дверь, но на несколько секунд принял его за запах свинины. Только подойдя к кровати, он увидел ожог на открытой ладони.

– Со мной все в порядке, – холодно сообщила она.

– Он был здесь.

Она кивнула.

– Но теперь его нет.

– Он не оставил мне никаких сообщений? – спросил Марти с кривой усмешкой.

Карис выпрямилась. Что-то с ним было ужасно не так. Голос у него странный, лицо – цвета рыбьего мяса. Он отодвинулся от нее, словно малейшее прикосновение могло сломить его. Глядя на него, она почти забыла о снедавшем ее аппетите.

– Сообщение, – сказала она, – для тебя?

Она ничего не понимала.

– Но почему? Что случилось?

– Они мертвы.

– Кто?

– Флинн и Чармейн. Кто-то перерезал им глотки.

Его лицо было на волосок от того, чтобы сморщиться. Несомненно, это надир. Дальше падать им некуда.

– О, Марти…

– Он знал, что я возвращаюсь домой, – сказал он.

Карис искала в его голосе обвинение, но его не было. Тем не менее она защищалась.

– Это не могла быть я. Я даже не знаю, где ты живешь.

– Зато он знает. Я уверен, что он считает своим долгом знать все.

– Зачем их убивать? Не понимаю, почему.

– Ошибочное опознание.

– Брир знает, кто ты.

– Это сделал не Брир.

– Ты видел, кто?

– Думаю, да. Два парня. – Он потянулся за брошюрой, которую нашел за дверью. Убийцы доставили ее, догадался он. Что-то в их строгих костюмах и мелькнувшем ореоле светлых волос наводило на мысль о евангелистах, молодых и смертельно опасных. Разве Европеец не обрадовался бы такому парадоксу?

– Они ошиблись, – сказал он, снимая пиджак и начиная расстегивать пропитанную потом рубашку. – Они просто вошли в дом и убили первого встречного мужчину и женщину. Только это был не я, а Флинн. – Он вытащил рубашку из брюк и скинул ее. – Это так просто, правда? Он не заботится о законе – считает себя выше всего этого.

Марти был вынужден осознать, насколько это иронично. Он, бывший заключенный, презирающий униформу, придерживается понятия закона. Здесь не очень приятное убежище, но это лучшее, что он получил в данный момент.

– Кто он такой, Карис? Почему он уверен, что неуязвим?

Она смотрела на пылкое лицо преподобного Блисса на буклете. «Крещение Святым Духом!» – беспечно обещал он.

– Какая разница, кто он такой? – сказала она.

– Иначе все кончено.

Она не ответила. Он подошел к раковине, вымыл лицо и грудь холодной водой. Для Европейца они были как овцы в загоне. Не только в этой комнате, но и в любой другой. Где бы они ни прятались, со временем он найдет их убежище и придет. Может случиться небольшая борьба – интересно, овцы противятся приближающейся казни? Надо было спросить у мухи. Муха должна знать.

Он отвернулся от раковины, чтобы посмотреть на Карис. Вода капала с его подбородка. Девушка смотрела в пол, почесываясь.

– Иди к нему, – сказал он без предупреждения.

На обратном пути он перепробовал дюжину способов завязать этот разговор, но зачем пытаться подсластить пилюлю?

Она посмотрела на него пустыми глазами.

– Что ты сказал?

– Иди к нему, Карис. Войди в него, как он входит в тебя. Повтори процедуру в обратном порядке.

Она чуть не рассмеялась; в ответ на непристойность созревала насмешка.

– В него?

– Да.

– С ума сошел.

– Мы не можем бороться с тем, чего не знаем. И мы не можем знать, пока не посмотрим. Ты можешь это сделать для нас обоих. – Он направился к ней через комнату. Она снова склонила голову. – Выясни, кто он такой. Найди слабость, намек на слабость, все, что поможет нам выжить.

– Нет.

– Если ты этого не сделаешь, что бы мы ни предпринимали, куда бы ни пошли, он придет – он сам или кто-то из его соратников – и перережет мне горло, как перерезал горло Флинну. А ты? Видит бог, я думаю, ты пожалеешь, что не умерла так, как я. – Это были жестокие слова. Марти чувствовал себя грязным оттого, что просто их сказал, но он знал, как страстно она будет сопротивляться. Если запугивание не сработает, у него есть героин. Он присел на корточки перед ней и глядел на нее снизу вверх.

– Подумай об этом, Карис. Дай этой идее шанс.

Ее лицо окаменело.

– Ты видел его комнату, – сказала она. – Это все равно что запереться в психушке.

– Он даже не узнает, – сказал Марти. – Он к такому не готов.

– Я не собираюсь это обсуждать. Дай мне дозу, Марти.

Он встал, его лицо обмякло. Не заставляй меня быть жестоким, подумал он.

– Ты хочешь, чтобы я сделал тебе укол, а потом подождал, да?

– Да, – еле слышно ответила она. Затем более решительно: – Да.

– И это все, чего ты, по-твоему, стоишь? – Она не ответила. По ее лицу ничего нельзя было прочесть. – Если ты так думала, почему сожгла руку?

– Я не хотела уйти. Не без того, чтобы… снова увидеть тебя. Быть с тобой. – Она вся дрожала. – Мы не можем победить, – сказала она.

– Если мы не можем победить, что мы теряем?

– Я устала, – ответила она, качая головой. – Дай мне дозу. Может, завтра, когда мне станет лучше. – Она подняла на него блестящие глаза, обрамленные синяками. – Просто дай мне дозу!

– Тогда ты можешь обо всем забыть, да?

– Марти, не надо. Это испортит… – она замолчала.

– Испортит что? Наши последние несколько часов вместе?

– Мне нужен наркотик, Марти.

– Это очень удобно. К черту то, что произойдет со мной. – Он вдруг почувствовал, что это неоспоримая правда: ей все равно, что он страдает, и так было всегда. Он ворвался в ее жизнь, и теперь, как только принес ей наркотик, мог исчезнуть, оставив в мечтах. Ему хотелось ударить ее. Он повернулся к ней спиной, прежде чем сделать это.

– Мы могли бы ширнуться вместе – ты тоже, Марти. Почему бы нет? Тогда мы могли бы остаться вдвоем.

Он долго не отвечал. Когда он это сделал, сказал:

– Никакой наркоты.

– Марти?

– Не получишь дозу, пока не пойдешь к нему.

Карис потребовалось несколько секунд, чтобы осознать силу его шантажа. Разве она не говорила давным-давно, что он разочаровал ее, потому что она ожидала увидеть в нем зверя? Она поспешила с выводом.

– Он узнает, – выдохнула она, – стоит мне оказаться рядом, тут же поймет.

– Ступай осторожно. Ты можешь; знаешь, что можешь. Ты очень умная. Ты достаточно часто забиралась ко мне в голову.

– Я не могу, – запротестовала она. Неужели он не понимает, о чем просит?

Марти поморщился, вздохнул и подошел к своей куртке, которую бросил на пол. Он порылся в кармане, пока не нашел героин. Это был жалкий маленький пакетик, и, насколько он знал Флинна, с примесями. Но это ее дело, а не его. Она как завороженная уставилась на пакет.

– Это все твое, – сказал он и бросил ей. Пакетик приземлился на кровать рядом с Карис. – Угощайся.

Она все еще смотрела на его пустую руку. Он прервал ее взгляд, чтобы поднять свою несвежую рубашку и снова надеть ее.

– Куда ты собрался?

– Я видел тебя под кайфом от этого дерьма, слышал, какую чушь ты несешь. Я не хочу запомнить тебя такой.

– Я должна его принять.

Она ненавидела его; смотрела, как он стоит в лучах послеполуденного солнца, с обнаженным животом и грудью, и ненавидела до последней клеточки тела. Шантаж она могла понять: он грубый, но функциональный. А вот дезертирство оказалось худшим трюком.

– Даже если бы я поступила так, как ты говоришь… – начала она, и эта мысль, казалось, заставила ее сжаться, – я ничего не узнала бы.

Он пожал плечами.

– Ну, доза твоя. Ты получила, что хотела.

– А как насчет тебя? Что тебе надо?

– Я хочу жить. И думаю, что это наш единственный шанс.

Пусть этот шанс и был ничтожным: тончайшая трещинка в стене, сквозь которую они ускользнут, если судьба решит им благоволить.

Карис взвесила все варианты; почему она вообще рассматривала его идею, неизвестно. В другой день она могла бы сказать: ради любви. Наконец она сказала:

– Ты победил.

Марти сел и стал смотреть, как Карис готовится к предстоящему путешествию. Сначала она умылась. Не только лицо, но и все тело, стоя на расстеленном полотенце у маленькой раковины в углу комнаты, где газовый водонагреватель ревел, выплевывая воду. Наблюдая за ней, он почувствовал эрекцию, и ему стало стыдно, что он думает о сексе, когда столь многое под вопросом. Но это были просто пуританские мысли; он должен был чувствовать то, что считал правильным. Она научила его этому.

Закончив, она снова надела нижнее белье и футболку. Именно так она была одета, когда он прибыл на Калибан-стрит, отметил Марти: простая одежда, не стесняющая тело. Карис села на стул. Ее руки покрылись гусиной кожей. Он хотел, чтобы она простила его, сказала, что манипуляции оправданны и – что бы ни случилось с этого момента – она понимала, что он действовал из лучших побуждений. Карис не сделала такого заявления, просто сказала:

– Думаю, я готова.

– Что я могу сделать?

– Очень мало, – ответила она. – Но будь здесь, Марти.

– И если… ну, ты понимаешь… если что-то пойдет не так? Могу я тебе чем-нибудь помочь?

– Нет, – ответила она.

– Когда я узнаю, что ты на месте? – спросил он.

Она посмотрела на него так, словно вопрос был идиотским, и сказала:

– Ты поймешь.

Найти Европейца оказалось нетрудно: ее мысли устремились к нему с почти мучительной готовностью, словно в объятия давно потерянного соотечественника. Она отчетливо ощущала его притяжение, хотя, как ей казалось, это не было сознательным магнетизмом. Когда ее мысли достигли Калибан-стрит и она вошла в комнату наверху лестницы, подозрения относительно его пассивности подтвердились. Он лежал на голых досках комнаты в позе полного изнеможения. Возможно, подумала она, я все-таки смогу это сделать. Словно дразнящая любовница, она подкралась к нему и скользнула внутрь.

И что-то пробормотала.

Марти вздрогнул. В ее горле, таком тонком, что он почти видел, как в нем складываются слова, что-то шевельнулось. Поговори со мной, приказал он ей. Скажи, что все в порядке. Ее тело окаменело. Он дотронулся до нее. Мускулы были каменными, будто она обменялась взглядами с василиском.

– Карис?

Она снова что-то пробормотала, ее горло трепетало, но слов не было; она едва дышала.

– Ты меня слышишь?

Если она и могла, то не подавала виду. Секунды переходили в минуты, а она все еще была стеной, его вопросы разбивались о нее и падали в тишину.

Потом она сказала:

– Я здесь.

Ее голос был невещественным, как иностранная станция на радио; слова из какого-то непостижимого места.

– С ним? – спросил он.

– Да.

Теперь никаких увиливаний, приказал Марти себе. Она пошла к Европейцу, как он просил. Теперь он должен использовать ее мужество максимально эффективно и отозвать ее, прежде чем что-то пойдет не так. Сначала он задал самый трудный вопрос, в ответе на который больше всего нуждался:

– Кто он такой, Карис?

– Не знаю, – ответила она.

Кончик ее языка высунулся наружу, оставив на губах пленку слюны.

– Так темно, – пробормотала она.

В нем и вправду было темно: такая же осязаемая тьма, как в комнате на Калибан-стрит. Но, по крайней мере, на данный момент тени были пассивны. Европеец не ожидал незваных гостей. Он не оставил никаких кошмарных стражей у врат своего мозга. Она шагнула глубже в его голову. Вспышки света появлялись в уголках ее мысленного зрения, как цвета, которые появлялись после того, как она терла глаза, только более яркие и кратковременные. Они появлялись и исчезали так быстро, что она не была уверена, видит что-нибудь в них или благодаря им, но по мере продвижения вперед вспышки становились более частыми. Она начала видеть узоры: запятые, решетки, полосы, точки, спирали.

Голос Марти прервал ее размышления: глупый вопрос, на который у нее не хватило терпения. Она проигнорировала его. Пусть подождет. Огни становились более замысловатыми, их узоры оплодотворяли друг друга, приобретая глубину и вес. Теперь ей казалось, что она видит туннели и кувыркающиеся кубы; моря с волнами из света; трещины, открывающиеся и закрывающиеся; дожди из белого шума. Она смотрела, зачарованная тем, как они росли и множились, как мир его мыслей появлялся в мерцающих небесах над ней, падал дождем на нее и вокруг. Огромные блоки пересекающихся геометрических фигур грохотали, зависая в нескольких дюймах над ее черепом, словно маленькие луны.

Так же внезапно: пустота. Все исчезло. Снова темнота, такая же безжалостная, как прежде, давила на нее со всех сторон. На мгновение возникло ощущение, что ее душат; она в панике хватала ртом воздух.

– Карис?

– Со мной все в порядке, – прошептала она далекому собеседнику. Он был в другом мире, но заботился о ней, или так она смутно помнила.

– Где ты? – поинтересовался он.

Она не имела ни малейшего понятия, поэтому покачала головой. В какую сторону ей следует идти, если она вообще пойдет? Она ждала в темноте, готовясь к тому, что может произойти.

Неожиданно на горизонте снова зажглись огни. На этот раз – для второго представления – образ стал формой. Вместо спиралей она увидела поднимающиеся столбы горящего дыма. Вместо морей света – пейзаж, где далекие склоны холмов местами пронзали солнечные лучи. Птицы поднимались на пылающих крыльях, а потом превращались в книжные листы, трепещущие от пожаров, которые даже сейчас полыхали со всех сторон.

– Где ты находишься? – снова спросил он.

Ее глаза маниакально блуждали под закрытыми веками, вбирая в себя растущую реальность. Марти не мог разделить ее чувства, кроме как через слова, а она онемела от восхищения или ужаса; он не мог сказать, от чего именно.

Здесь были и звуки. Немного; мыс, по которому она шла, слишком сильно пострадал от разрушений, чтобы кричать. Его жизнь почти закончилась. Под ногами валялись тела, настолько изуродованные, что казалось, их сбросили с неба. Оружие, лошади, колеса. Она видела все это, будто в ярком фейерверке: ни одно зрелище не мелькало больше одного раза. В мгновение темноты между одной вспышкой света и следующей сцена менялась. Только что она стояла на открытой дороге, к ней бежала голая девушка и что-то кричала. А теперь – на склоне холма, у подножия которого сквозь завесу дыма виднеется разрушенная до основания долина. Вот появилась серебристая березовая роща – и исчезла. Вот руины и безголовый труп у ее ног, а вот их нет. Но всегда рядом полыхали пожары, в воздухе стоял запах гари и крики; надвигался безжалостный преследователь. Карис чувствовала, что это может продолжаться вечно: сцены, меняющиеся перед ней – в один момент пейзаж, в следующий зверство, – не давая времени соотнести разрозненные образы.

Затем так же внезапно, как исчезли первые узоры, исчезли и пожары. Вокруг снова воцарилась тьма.

– Где?

Голос Марти нашел ее. Он был так взволнован и сбит с толку, что она ответила ему.

– Я почти труп, – сказала она совершенно спокойно.

– Карис?

Он боялся, что ее имя насторожит Мамуляна, но ему нужно было знать, говорит она за себя или за него.

– Только не Карис, – ответила она. Ее рот, казалось, утратил свою полноту, губы стали тоньше. Это был рот Мамуляна, а не ее.

Она чуть приподняла руку с колен, словно собираясь прикоснуться к лицу.

– Почти труп, – повторила она. – Видите ли, я проиграл битву. Проиграл всю эту кровавую войну…

– Какую войну?

– Проиграл с самого начала. Не то чтобы это имело значение, а? Найду себе другую войну. Всегда кто-то воюет.

– Кто вы такой?

Она нахмурилась.

– Вам-то какая разница? – она накинулась на него. – Не ваше дело.

– Это не имеет значения, – ответил Марти. Он боялся слишком сильно давить. Как бы то ни было, ответ на его вопрос последовал в следующее мгновение.

– Меня зовут Мамулян. Я сержант третьего Фузилерского полка. Поправка: был сержантом.

– Больше нет?

– Нет. Теперь я никто. В наши дни безопаснее быть никем, вам не кажется?

Тон был устрашающе светским, будто Европеец точно знал, что происходит, и решил побеседовать с Марти через Карис. Может, это еще одна игра?

– Когда я думаю о том, что натворил, – сказал он, – чтобы избежать неприятностей… Я такой трус, понимаете? Так было всегда. Ненавижу вид крови.

Он начал смеяться внутри нее, жестким, неженственным смехом.

– Ты всего лишь человек? – спросил Марти. Он едва мог поверить в то, что ему говорили. В мозгу Европейца не прятался дьявол, только полубезумный сержант, потерявшийся на поле боя. – Всего лишь человек? – повторил он.

– А кем вы хотели меня видеть? – быстро спросил сержант. – Я буду счастлив услужить вам. Все, что угодно, только вытащите меня из этого дерьма.

– С кем, по-твоему, ты разговариваешь?

Сержант нахмурился вместе с лицом Карис, подыскивая ответ на загадку.

– Я схожу с ума, – печально сказал он. – Я уже несколько дней разговариваю сам с собой. Никого не осталось, понимаете? Третий полк уничтожен. И четвертый. И пятый. Все разлетелось к чертовой матери! – Он остановился и скривил лицо. – Мне не с кем играть в карты, черт побери. Я ведь не могу играть с мертвецами, правда? У них нет ничего, что мне нужно… – Голос затих.

– Какое сегодня число?

– Какое-то там октября, не так ли? – спросил сержант. – Я потерял счет времени. И все же ночью чертовски холодно, это я вам точно говорю. Да, должно быть, по крайней мере, октябрь. Вчера ветром принесло снег. Или это было накануне?

– Какой сейчас год?

Сержант рассмеялся.

– Мои дела не так уж плохи, – сказал он. – Сейчас 1811 год. Точно. Девятого ноября мне исполняется тридцать два года. А по виду больше сорока и не дашь!

Это был 1811 год. Если сержант говорит правду, значит, Мамуляну уже два столетия.

– Вы уверены? – спросил Марти. – Вы уверены, что сейчас 1811 год?

– Заткнись! – последовал ответ.

– Что?

– Беда.

Карис прижала руки к груди, словно ее что-то сжало. Она чувствовала себя стиснутой – но в чем именно, не была уверена. Открытая дорога, на которой она стояла, внезапно исчезла, и теперь она чувствовала, что лежит в темноте. Здесь было теплее, чем на дороге, но не слишком приятно. Пахло гнилью. Она сплюнула, и не один раз, а три или четыре, чтобы избавиться от комка грязи во рту. Господи, где она?

Совсем рядом послышался топот приближающихся лошадей. Звук был приглушенным, но он заставил ее, или, скорее, человека, в которого она вселилась, запаниковать. Справа от нее кто-то застонал.

– Тс-с-с… – зашипела она. Разве стонущий тоже не слышал лошадей? Их обнаружат, и – хотя она не знала, почему – открытие, несомненно, окажется фатальным.

– Что происходит? – спросил Марти.

Она не осмелилась ответить. Всадники были слишком близко, чтобы произнести хоть слово. Она слышала, как они спешились и подошли к ее укрытию. Она беззвучно повторила молитву. Теперь всадники разговаривали; она догадалась, что это солдаты. Между ними разгорелся спор о том, кто возьмет на себя какую-то неприятную обязанность. Может, молилась она, они прекратят поиски еще до того, как начнут. Но нет. Спор был окончен, и некоторые, ворча и жалуясь, приступили к работе. Она слышала, как они передвигают мешки и швыряют их вниз. Дюжина, две дюжины. Свет просачивался туда, где она лежала едва дыша. Еще больше мешков сдвинуто, на нее падало больше света. Она открыла глаза и наконец поняла, какое убежище выбрал сержант.

– Боже всемогущий, – сказала она.

Это были не мешки, среди которых она лежала, а тела. Он спрятался в груде трупов. Она вспотела от жара разложения.

Теперь всадники разбирали пригорок и кололи каждое тело, когда их вытаскивали из кучи, чтобы отличить живое от мертвого. Тех немногих, кто дышал, показывали офицеру. Он отмахнулся от всех, считая, что они миновали точку невозврата, и с ними быстро расправились. Прежде чем штык успел проткнуть его шкуру, сержант перекатился на спину.

– Я сдаюсь, – сказал он. Они все равно ткнули его в плечо. Он завопил. Карис тоже.

Марти протянул руку, чтобы дотронуться до нее; ее лицо было перекошено от боли. Но он решил не вмешиваться в то, что было явно жизненно важным моментом: это могло принести больше вреда, чем пользы.

– Ну-ну, – сказал офицер, высоко сидя на лошади. – Ты не кажешься мне мертвым.

– Я тренировался, – ответил сержант. Остроумие принесло ему второй удар. Судя по взглядам окружавших людей, повезет, если его не выпотрошат. Они были готовы к развлечению.

– Ты не умрешь, – сказал офицер, похлопывая своего коня по блестящей шее. Присутствие такого количества разлагающихся трупов заставляло чистокровного скакуна тревожиться. – Сначала нам нужны ответы на некоторые вопросы. А потом ты сможешь занять свое место в яме.

Небо за головой офицера с плюмажем потемнело. Пока он говорил, сцена начала терять связность, будто Мамулян забыл, как все было дальше.

Глаза Карис снова начали дергаться взад-вперед под веками. Ее охватил еще один вихрь впечатлений: каждое мгновение было очерчено с абсолютной точностью, но все происходило слишком быстро, чтобы она могла что-то понять.

– Карис? С тобой все в порядке?

– Да, да, – сказала она, задыхаясь. – Просто мгновения… живые мгновения.

Она увидела комнату, стул. Почувствовала поцелуй, пощечину. Боль, облегчение, снова боль. Вопросы; смех. Она не была уверена, но догадывалась, что под давлением сержант рассказывает врагу все, что тот хочет знать, и даже больше. Дни проходили в мгновение ока. Она пропустила их сквозь пальцы, чувствуя, что спящая голова Европейца с нарастающей скоростью движется к критическому событию. Лучше всего позволить ему идти впереди; он лучше, чем она, понимал значение этого спуска.

Путешествие закончилось с шокирующей внезапностью.

Над ее головой разверзлось небо цвета холодного железа. С него падал снег – ленивый гусиный пух, который, вместо того чтобы согреть ее, вызывал боль в костях. В тесной однокомнатной квартирке, где Марти сидел напротив нее полуголый и потел, зубы Карис начали стучать.

Похоже, похитители сержанта закончили допрос. Они вывели его и еще пятерых пленников-оборванцев в маленький четырехугольный двор. Он огляделся по сторонам. Это был монастырь – по крайней мере, до того, как его захватили. Один или два монаха стояли под крытой галереей и философски взирали на происходящее.

Шестеро пленников стояли в очереди, пока падал снег. Они не были связаны – отсюда некуда бежать. Стоявший последним в строю сержант грыз ногти и старался думать о пустяках. Они умрут здесь, это неизбежно. Они не были первыми, кого казнили сегодня днем. Вдоль одной из стен, аккуратно разложенные для посмертного осмотра, лежали пять трупов. Их отрубленные головы перенесли – что являлось окончательным оскорблением – к паху. Широко раскрыв глаза, словно потрясенные смертельным ударом, они смотрели на падающий снег, окна и единственное дерево, посаженное на квадрате земли среди камней. Летом оно, несомненно, приносило плоды; птицы пели в нем идиотские песни. Теперь же оно было безлистным.

– Они собираются убить нас, – сказала она будничным тоном.

Все происходило неформально. Руководящий процедурой офицер в накинутой на плечи шубе стоял спиной к пленникам, грея руки у пылающей жаровни. Палач был с ним, его окровавленный меч небрежно лежал на плече. Толстый неуклюжий мужчина, он рассмеялся какой-то шутке офицера и выпил чашку чего-то согревающего, прежде чем вернуться к своим обязанностям.

Карис улыбнулась.

– Что происходит сейчас?

Она ничего не сказала. Ее глаза были устремлены на человека, который собирался их убить; она продолжала улыбаться.

– Карис. Что происходит?

Солдаты выстроились вдоль шеренги пленников и повалили их всех на землю посреди двора. Карис склонила голову, обнажая затылок.

– Мы умрем, – прошептала она своему далекому наперснику.

В дальнем конце шеренги палач поднял меч и одним профессиональным ударом опустил его. Голова пленника, казалось, отпрыгнула от шеи, выталкиваемая вперед гейзером крови. Он был зловещим на фоне серых стен и белого снега. Голова упала лицом вниз, покатилась и остановилась. Тело свернулось клубком на земле. Краем глаза Мамулян наблюдал за происходящим, стараясь не стучать зубами. Он не боялся и не хотел, чтобы они думали, что он боится. Следующий в очереди мужчина начал кричать. Двое солдат шагнули вперед по приказу офицера и схватили пленника. Внезапно, после затишья, в котором было слышно, как снег опускается на землю, шеренга разразилась мольбами и молитвами; ужас приговоренного открыл шлюзы. Сержант молчал. Им повезло, что они умирают вот так, подумал он: меч предназначался для аристократов и офицеров. Но дерево было еще недостаточно высоким, чтобы повесить на нем человека. Он смотрел, как меч падает во второй раз, и гадал, продолжает ли язык болтаться после смерти, сидя под высыхающим нёбом мертвеца.

– Я не боюсь, – сказал он. – Что толку бояться? Страх не купишь и не продашь, любовью с ним не займешься. Его нельзя даже надеть, если с тебя сорвали рубашку и ты замерзаешь.

Голова третьего пленника покатилась по снегу, потом четвертого. Солдат засмеялся. От крови шел пар. Ее мясной запах был аппетитен для человека, которого не кормили целую неделю.

– Я ничего не теряю, – сказал он вместо молитвы. – У меня была бесполезная жизнь. Если все закончится здесь, что с того?

Пленник слева от него был молод – не больше пятнадцати лет. Мальчик-барабанщик, догадался сержант. Он тихо плакал.

– Посмотри туда, – сказал Мамулян. – По-моему, это и есть дезертирство.

Он кивнул в сторону распростертых тел: их покидали самые разные паразиты. Блохи и вши, поняв, что хозяева перестали существовать, уползали и спрыгивали с голов и одежд, стремясь найти новое пристанище, пока их не настиг холод.

Мальчик посмотрел и улыбнулся. Зрелище отвлекло его в тот момент, когда палач занял позицию и нанес смертельный удар. Голова подпрыгнула, жар ударил сержанту в грудь.

Мамулян вяло оглянулся на палача. Тот, как настоящий мастер своего дела, был лишь слегка забрызган кровью. Глупая физиономия с давно не стриженной, лохматой бородой и круглыми, будто ошпаренными глазами. Неужели это убьет меня, подумал сержант; что ж, мне не стыдно. Он развел руки в стороны – универсальный жест покорности – и склонил голову. Кто-то потянул его за рубашку, обнажая шею.

Он ждал. В голове раздался звук, похожий на выстрел. Он открыл глаза, ожидая увидеть приближающийся снег, когда его голова соскочит с шеи, но – нет. Посреди площади солдат упал на колени, его грудь была разворочена выстрелом из одного из верхних монастырских окон. Мамулян оглянулся. Со всех сторон четырехугольника во двор проникали солдаты; выстрелы рассекали снег. Руководящий казнью офицер неуклюже упал на жаровню, раненый; его шуба загорелась. Два солдата, пойманные в ловушку под деревом, полегли, прижавшись друг к другу, словно любовники.

– Прочь, – повелительно прошептала Карис его голосом: – Быстро. Прочь.

Он полз на животе по замерзшему камню, пока фракции сражались над его головой, едва веря, что его пощадили. Никто даже не взглянул на него во второй раз. Безоружный и тощий как скелет, он ни для кого не представлял опасности. Выбравшись со двора в глубины монастыря, Мамулян перевел дух. По ледяным

коридорам плыл дым. Как и следовало ожидать, место подожгла то ли одна сторона, то ли другая; скорее всего, обе сразу. Все они были идиотами, и он никого не любил. Он начал свой путь через лабиринт здания, надеясь найти выход, не встретив ни одного заблудившегося фузилера.

В проходе, удаленном от перестрелок, услышал шаги – в сандалиях, а не в сапогах, – приближающиеся к нему. Он повернулся к преследователю. Это оказался монах, его костлявые черты лица были точь-в-точь как у аскета. Он схватил сержанта за изодранный воротник рубашки.

– Ты послан Богом, – сказал монах. Он запыхался, но его хватка была яростной.

– Оставь меня в покое. Я хочу выбраться отсюда.

– Драка распространяется по всему зданию, нигде не безопасно.

– Я готов рискнуть. – Сержант ухмыльнулся.

– Ты избран, солдат, – ответил монах, все еще держась за него. – За тебя вступилась судьба. Невинный мальчик рядом с тобой умер, а ты выжил. Неужели не понимаешь? Спроси себя, почему.

Он попытался отодвинуть эту говорящую щепку: смесь ладана и застарелого пота была отвратительна. Но монах держался крепко, торопливо говоря:

– Под кельями есть потайные ходы. Мы можем ускользнуть, не будучи убитыми.

– Да?

– Конечно. Если ты мне поможешь.

– Как?

– Мне нужно спасти кое-какие записи, это дело всей моей жизни. Мне нужны твои мускулы, солдат. Не волнуйся, ты получишь что-то взамен.

– Да что у тебя есть такого, что нужно мне? – спросил сержант. Чем мог обладать флагеллант с безумными глазами?

– Мне нужен послушник, – сказал монах. – Кто-то, кому я мог бы передать свои знания.

– Избавь меня от духовных наставлений.

– Я могу многому тебя научить. Как жить вечно, если ты этого хочешь. – Мамулян начал смеяться, но монах продолжал свои бредни. – Как отнимать жизнь у других людей и забирать ее себе. Или, если захочешь, отдавать мертвым, чтобы они воскресли.

– Никогда.

– Это старая мудрость, – сказал монах. – Но я снова нашел ее, написанную простым греческим языком. Тайны, которые были древними, когда холмы были молоды. Такие тайны.

– Если ты все это умеешь, почему ты – не царь всея Руси? – ответил Мамулян.

Монах отпустил рубашку солдата и посмотрел на него с внезапно полыхнувшим презрением.

– Какой человек, – медленно проговорил он, – какой человек с истинным честолюбием в душе захочет быть всего лишь царем?

Ответ стер улыбку с лица солдата. Странные слова, значение которых – если бы его спросили – было бы трудно объяснить. Но в них заключалось обещание, он это понимал, пусть и был сбит с толку. Что ж, подумал

он, вероятно, именно так приходит мудрость; меч не коснулся меня, не так ли?

– Покажи мне путь, – сказал он.

Карис улыбнулась – слабой, но лучезарной улыбкой. В мгновение ока зима растаяла. Расцвела весна, повсюду зеленела земля, особенно над могильными ямами.

– Куда ты идешь? – спросил Марти.

По радостному выражению ее лица было ясно, что обстоятельства изменились. В течение нескольких минут она выплевывала ключи к той жизни, которую вела в голове Европейца. Марти едва уловил суть происходящего. Он надеялся, что она сможет сообщить подробности позднее. В какой стране это было, в какой войне.

Внезапно она сказала:

– Я закончил.

Ее голос был легким, почти игривым.

– Карис?

– Кто такой Карис? Никогда о нем не слышал. Скорее всего, он мертв. Они все мертвы, кроме меня.

– Что ты закончил?

– Учиться, конечно. Все, чему он может меня научить. И это было правдой. Все, что он обещал. Старая мудрость.

– И что же ты узнал?

Она подняла обожженную руку и расправила ее.

– Я могу украсть жизнь, – сказала она. – Легко. Надо просто ее найти и выпить. Легко брать, легко отдавать.

– Отдавать?

– На время. Пока это меня устраивает. – Она протянула палец: Бог Адаму. – Да будет жизнь.

Он снова начал смеяться в ней.

– А монах?

– А что с ним?

– Он все еще с тобой?

Сержант покачал головой Карис.

– Я убил его, когда он научил меня всему, что мог. – Ее руки вытянулись вперед и задушили воздух. – Я просто задушил его однажды ночью, когда он спал. Конечно, он проснулся, почувствовав мою хватку на своем горле. Но не сопротивлялся, не делал ни малейшей попытки спастись. – Сержант ухмыльнулся, описывая свой поступок. – Он просто позволил мне убить себя. Я с трудом верил в свою удачу; планировал это несколько недель, боясь, что он прочитает мои мысли. Когда он испустил дух с такой легкостью, я был в восторге… – Ухмылка внезапно исчезла. – Глупо, – пробормотал он ее горлом. – Как же это глупо.

– Почему?

– Я не видел ловушки, которую он устроил. Не понимал, как он все спланировал, лелеял меня как сына, зная, что я стану его палачом, когда придет время. Я так и не понял – даже на краткий миг, – что был его инструментом. Он хотел умереть. Передать свою мудрость, – это слово было произнесено насмешливо, – мне, а затем заставить меня покончить с ним.

– Почему он хотел умереть?

– Разве ты не видишь, как ужасно жить, когда вокруг все гибнет? И чем больше лет проходит, тем сильнее мысли о смерти вымораживают нутро – ведь чем дольше ты ее избегаешь, тем кошмарнее она кажется. Ты начинаешь тосковать – о, как ты тоскуешь – по тому, чтобы кто-то сжалился над тобой, обнял тебя и разделил твои ужасы. В конце концов, по тому, кто пойдет с тобой в темноту.

– И ты выбрал Уайтхеда, – сказал Марти почти шепотом, – так же, как выбрали тебя: случайно.

– Все есть случайность, поэтому ее не существует, – произнес спящий и снова рассмеялся – с горечью, будто смеялся над самим собой. – Да, я выбрал его, играя в карты.

– Но он обманул тебя.

Карис очень медленно кивнула головой, ее рука начертила в воздухе круг.

– Снова и снова, – сказала она. – Снова и снова.

– И что ты теперь будешь делать?

– Найду пилигрима. Где бы он ни был, я найду его! И возьму с собой. Клянусь, я не позволю ему сбежать. Заберу его и покажу ему.

– Что покажешь?

Ответа не последовало. Вместо этого Карис вздохнула, слегка потянулась и повела головой слева направо и обратно. Марти потрясенно осознал, что наблюдает за тем, как она повторяет движения Мамуляна: все это время Европеец спал, а теперь, восстановив силы, готовился проснуться. Он быстро повторил свой предыдущий вопрос, решив получить ответ на последнюю, жизненно важную загадку.

– Что ты ему покажешь?

– Ад, – сказал Мамулян. – Он обманул меня! Растратил все мои учения и знания, выбросил их ради жадности, власти и жизни тела. Аппетит! Все пропало из-за аппетита. Вся моя драгоценная любовь растрачена впустую!

Марти слышал в его исповеди голос пуританина – может, монаха? – ярость существа, которое хотело сделать мир чище, чем раньше, и жило в муках, потому что видело только грязь и плоть, потеющую, чтобы сделать еще больше плоти и еще больше грязи. Какая надежда на здравомыслие в таком месте? Разве что найти душу, с которой можно разделить муки; любовника, с которым можно возненавидеть весь мир. Уайтхед был таким партнером. И теперь Мамулян был верен душе возлюбленного: желая в конце концов умереть вместе с единственным существом, которому он когда-либо доверял.

– Мы уйдем в ничто… – выдохнул он, и этот выдох был обещанием. – Мы все уйдем в ничто. Вниз! Вниз!

Он просыпался. На дальнейшие расспросы времени не оставалось, как бы ни был любопытен Марти.

– Карис.

– Вниз! Вниз!

– Карис! Ты меня слышишь? Выйди из него! Быстро!

Ее голова болталась на шее.

– Карис!

Она что-то проворчала.

– Быстрее!

В голове Мамуляна снова заиграли узоры, такие же чарующие, как прежде. Вспышки света, которые через некоторое время станут картинками, она знала. Какими на этот раз? Птицы, цветы, деревья в цвету. До чего прекрасна эта страна чудес.

Чей-то голос, человека, которого она когда-то знала, звал ее из очень далекого места. Впрочем, огни тоже становились все более четкими. Она ждала, полная надежд, но на этот раз они не были воспоминаниями, ворвавшимися в поле зрения…

– Карис! Быстро!

…они были реальным миром, появляющимся, когда Европеец открывал веки. Ее тело напряглось. Марти потянулся к ее руке и схватил ее. Она медленно выдохнула – выпустила воздух сквозь стиснутые зубы, издавая тихий скулящий звук, – и внезапно осознала неминуемую опасность. Карис выдернула свои мысли из головы Европейца и вернулась в Килберн, преодолев множество миль. На мучительное мгновение она почувствовала, что ее воля дрогнула, и она падает назад, обратно в его ожидающую голову. Охваченная ужасом, она задыхалась, словно выброшенная на берег рыба, в то время как ее разум боролся за движение вперед.

Марти заставил девушку встать, но ноги подкосились. Он удержал ее, обхватив руками.

– Не оставляй меня, – прошептал он ей в волосы. – Милостивый боже, не оставляй меня.

Внезапно ее глаза открылись.

– Марти, – пробормотала она. – Марти.

Это была она: он слишком хорошо знал ее взгляд, чтобы Европеец мог обмануть его.

– Ты вернулась, – сказал он.

Несколько минут они просто молча держались друг за друга. Когда начали говорить, у нее не было ни малейшего желания пересказывать то, что она пережила. Марти сдержал любопытство. Достаточно было знать, что их преследует не дьявол.

Просто старая человеческая природа, обманувшаяся в любви и готовая перевернуть мир вверх тормашками.

Так что, возможно, у них все-таки есть шанс выжить. Мамулян – человек, несмотря на свои противоестественные способности. Ему лет двести, наверное, но это такая мелочь…

Теперь главное – найти папулю и предупредить его о том, что задумал Мамулян, а затем получше спланировать оборону против наступления Европейца. Если Уайтхед не захочет помочь, это его прерогатива. По крайней мере, Марти попытается, ради старых добрых времен. А в свете убийства Чармейн и Флинна преступления Уайтхеда против Марти превратились в грехи невежливости: он, несомненно, был меньшим из двух зол.

Что касается способа найти Уайтхеда, единственной зацепкой для Марти была клубника. Перл сказала ему, что старик Уайтхед не мог прожить ни дня без ягод. Ни разу за двадцать лет, утверждала она. Неужели он не мог потакать своим желаниям, даже скрываясь? Шаткая версия. Но в этой головоломке, как недавно понял Марти, все так или иначе упиралось в аппетит.

Он попытался уговорить Карис пойти с ним, но она была выжата до предела. Ее путешествия, сказала она, закончились: слишком много повидала за один день. Все, что ей сейчас нужно, – солнечный остров, и ее не переубедить. Марти неохотно оставил Карис наедине с дозой и отправился обсуждать клубнику с мистером Галифаксом из Холборна.

Оставшись одна, Карис быстро забылась. Зрелища, которые она видела в голове Мамуляна, были отброшены в туманное прошлое, из которого они пришли. Будущее, если оно вообще существовало, игнорировалось здесь, где царило спокойствие. Она купалась в лучах бессмысленного солнца, в то время как снаружи начался мягкий дождь.