Утро не годилось для того, чтобы хоронить мертвых собак: небо было слишком высоким и многообещающим. Самолеты, волоча за собой струи пара, летели в Америку; жизнь в лесах распускалась и окрылялась. Тем не менее работа есть работа, пусть даже неуместная.

Только при бескомпромиссном свете дня можно было увидеть масштабы бойни. В дополнение к убийству собак вокруг дома злоумышленники ворвались в псарню и систематически перебили всех ее обитателей, включая Беллу и ее отпрысков. Когда Марти подошел к псарне, Лилиан уже была там. Она выглядела так, словно плакала несколько дней подряд. В руках она держала одного из щенков. Его голова была раздавлена, словно в тисках.

– Смотри, – сказала она, протягивая ему труп.

Марти не успел ничего съесть на завтрак: мысль о предстоящей работе лишила его аппетита. Теперь он пожалел, что не заставил себя что-то проглотить: в пустом желудке гуляло эхо. У него почти закружилась голова.

– Если бы я только была здесь, – сказала она.

– Ты, наверное, и сама бы умерла, – сказал он ей. Это была простая истина.

Она положила щенка обратно на солому и погладила спутанную шерсть Беллы. Марти был более привередлив, чем она. Даже в толстых кожаных перчатках он не хотел прикасаться к трупам. Но пусть ему не хватало уважения, он восполнял его эффективностью, используя отвращение как стимул ускорить работу. Лилиан, хоть и настояла на том, чтобы помочь, была бесполезна перед лицом этого факта. Все, что она могла делать, – наблюдать, как Марти заворачивает тела в черные пластиковые мешки для мусора, загружает скорбные свертки в пикап, а затем ведет импровизированный катафалк на поляну, которую сам выбрал в лесу. Именно здесь их предстояло похоронить, по просьбе Уайтхеда, вне поля зрения дома. Он принес две лопаты, надеясь, что Лилиан поможет, но она была не в состоянии. Пришлось трудиться одному, а она стояла, засунув руки в карманы грязного анорака, и смотрела на мокрые свертки.

Это была нелегкая работа. Почва представляла собой сеть корней, перекрещивающихся от дерева к дереву, и Марти вскоре вспотел, рубя корни лопатой. Выкопав неглубокую могилу, он закатил в нее тела и принялся снова засыпать их землей. Сухой дождь стучал по пластиковым саванам. Когда засыпка была закончена, он похлопал по земле, чтобы получился неровный холмик.

– Я возвращаюсь домой выпить пива, – сказал он Лилиан. – Ты идешь?

– Хочу попрощаться, – пробормотала она, покачав головой.

Марти оставил ее среди деревьев и направился через лужайку к дому. По дороге он думал о Карис. Вероятно, она уже проснулась, хотя занавески на окне все еще были задернуты. Как хорошо быть птицей, думал он, заглядывать в щель между занавесками и шпионить за тем, как она потягивается голая на кровати, эта ленивица, с руками, закинутыми за голову, с шерстью под мышками и там, где сходятся ноги. Он вошел в дом с улыбкой и возбужденным лицом.

Он нашел Перл на кухне, сказал ей, что голоден, и поднялся наверх, чтобы принять душ. Когда он спустился вниз, она уже приготовила для него холодное блюдо: говядину, хлеб, помидоры. Он рьяно принялся за дело.

– Видела Карис сегодня утром? – спросил он с набитым ртом.

– Нет, – ответила экономка.

Сегодня она была очень неразговорчива, ее лицо исказилось от какой-то закипающей обиды. Глядя, как Перл ходит по кухне, он гадал, как она выглядит в постели: сегодня он почему-то был полон грязных мыслей, будто разум, отказываясь впадать в депрессию из-за похорон, стремился к бодрящему спорту. Жуя кусок соленой говядины, он сказал:

– Ты вчера вечером кормила старика телятиной?

Перл, не отрываясь от своих трудов, сказала:

– Он не ел вчера вечером. Я оставила ему рыбу, но он не притронулся к ней.

– Но у него было мясо, – сказал Марти. – Я прикончил его за него. И клубника.

– Должно быть, он спустился и взял сам. Вечно эта клубника, – сказала она. – В один прекрасный день он ею подавится.

Тут Марти вспомнил слова Уайтхеда о том, что мясом его обеспечил гость.

– Что бы это ни было, это было вкусно, – сказал он.

– Я к этому отношения не имею, – огрызнулась Перл, оскорбленная, как жена, обнаружившая измену мужа.

Марти положил конец разговору; бесполезно пытаться, когда женщина в таком настроении.

Покончив с едой, он поднялся в комнату Карис. В доме по-прежнему царила мертвая тишина: после смертельного фарса прошлой ночи к Приюту вернулось самообладание. Картины, украшавшие лестницу, ковры под ногами – все опровергало любые слухи о бедственном положении. Хаос здесь был так же немыслим, как бунт в картинной галерее: весь предшествующий опыт это запрещал.

Он легонько постучал в дверь Карис. Ответа не последовало. Он постучал снова, на этот раз громче.

– Карис?

Возможно, она не хотела с ним разговаривать. Изо дня в день он будет не в силах предсказать, окажутся они любовниками или врагами. Однако ее двусмысленность больше не беспокоила его. Это был ее способ проверить его, догадался Марти, и не возражал – главное, чтобы она наконец признала, что любит его больше, чем любого другого ублюдка в целом мире.

Он подергал ручку – дверь была не заперта. Комната за ней оказалась пустой. Там не было не только Карис, но и никаких следов ее существования. Книги, туалетные принадлежности, одежда, украшения – все, что указывало на то, что комната принадлежит ей, убрано. Простыни сняты с кровати, наволочки – с подушек. Голый матрас выглядел уныло.

Марти закрыл дверь и начал спускаться по лестнице. Он не раз просил объяснений, но мало что получил. Однако это было слишком. Какая жалость, что Тоя нет рядом: он, по крайней мере, обращался с Марти как с мыслящим животным.

На кухне был Лютер: сидел, задрав ноги на стол, полный немытой посуды. Перл явно уступила свое королевство варварам.

– Где Карис? – перво-наперво спросил Марти.

– Никак не угомонишься, да? – спросил Лютер. Он затушил сигарету о тарелку Марти и перевернул страницу журнала.

Марти почувствовал, что вот-вот взорвется. Ему никогда не нравился Лютер, но он месяцами выслушивал от этого ублюдка хитрые замечания, потому что система запрещала отвечать так, как он хотел. Теперь система рушилась, и очень быстро. Той исчез, собаки мертвы, каблуки на кухонном столе: кого, черт возьми, волнует, если он изобьет Лютера до полусмерти?

– Я хочу знать, где Карис.

– Здесь нет леди с таким именем.

Марти шагнул к столу. Лютер, казалось, почувствовал, что его ответная реплика ухудшила ситуацию. Он бросил журнал на стол, и улыбка исчезла с его лица.

– Не задирайся, парень.

– Где она?

Он разгладил страницу перед собой, ладонью вниз по гладкой обнаженной коже.

– Ушла, – сказал он.

– Куда?

– Ушла. Это все. Ты глухой, тупой или и то и другое вместе?

Марти в мгновение ока пересек кухню и стащил Лютера со стула. Как и в большинстве случаев спонтанного насилия, в происходящем не было изящества. Совершенная как попало атака лишила обоих равновесия. Лютер чуть не упал назад, его вытянутая рука задела кофейную чашку, та подпрыгнула и разбилась, когда они, шатаясь, пересекли кухню. Первым обретя равновесие, Лютер ударил Марти коленом в пах.

– Гос-с-спади!

– Убери от меня свои грабли, урод! – закричал Лютер, охваченный паникой из-за стычки. – Я не хочу ссориться с тобой, понял? – Требования превратились в мольбу о здравомыслии. – Ну ладно, парень. Успокойся.

В ответ Марти бросился на другого мужчину, размахивая кулаками. Удар, скорее случайный, чем преднамеренный, пришелся Лютеру в лицо, и следом Марти нанес ему три или четыре удара в живот и грудь. Лютер, отступив назад и пытаясь уйти от нападения, поскользнулся в холодном кофе и упал. Задыхающийся и окровавленный, он остался лежать на полу, где был в безопасности, в то время как Марти, чьи глаза слезились от удара по яйцам, потирал ноющие руки.

– Просто скажи мне, где она… – выдохнул он.

Прежде чем заговорить, Лютер сплюнул комок кроваво-красной мокроты.

– Ты совсем спятил, чувак, в курсе? Я не знаю, куда она девалась. Спроси у большого белого отца. Это он кормит ее гребаным героином.

Конечно, в этом откровении крылся ответ на полдюжины загадок. Оно объясняло ее нежелание расстаться со стариком, а также апатию и неспособность заглядывать в будущее дальше следующего дня, следующей дозы.

– А ты поставляешь дрянь? Так?

– Может, и да. Но я ее не подсаживал, чувак. Честное слово, не я. Это все он, с самого начала! Он так поступил, чтобы ее удержать. Взять и удержать. Ублюдок. – Это было сказано с искренним презрением. – Что за отец такой? Говорю тебе, этот говнюк мог бы преподать нам обоим несколько уроков по освоению грязных трюков. – Он сделал паузу, чтобы прикоснуться пальцем к внутренней стороне рта; он явно не собирался вставать снова, пока жажда крови Марти не утихнет. – Я не задаю вопросов, – сказал он. – Все, что я знаю, это то, что мне пришлось убрать ее комнату сегодня утром.

– Куда делись ее вещи?

Он не отвечал несколько секунд.

– Почти все сгорело, – сказал он наконец.

– Ради бога, почему?

– Приказ старика. Ты закончил?

Марти кивнул.

– Я закончил.

– Мы с тобой, – сказал Лютер, – друг другу не понравились с самого начала. И знаешь, почему?

– Почему?

– Мы оба дерьмо, – мрачно сказал он. – Никчемное дерьмо. Только я знаю, кто я такой, и даже могу жить с этим. А вот ты, бедный ублюдок, думаешь, что, если будешь достаточно долго подлизываться, в один прекрасный день кто-нибудь простит тебе твои прегрешения.

Марти фыркнул слизью в ладонь и вытер ее о джинсы.

– Правда глаза колет? – усмехнулся Лютер.

– Ладно, – сказал Марти, – если ты так хорошо знаешь правду, может, расскажешь, что здесь происходит.

– Я же сказал: я не задаю вопросов.

– И ни разу не захотелось?

– Конечно, я чертовски удивлялся. Я удивлялся каждый день, когда приносил малышке наркоту или видел, как старик потел, едва начнет темнеть. Но почему в этом должен быть смысл? Он сумасшедший, вот и ответ. Потерял рассудок, когда ушла жена. Слишком неожиданно. Он не смог этого вынести. С тех пор он не в своем уме.

– И этого достаточно, чтобы объяснить все, что происходит?

Лютер тыльной стороной ладони стер с подбородка кровавую слюну.

– Не слушай зла, не говори зла, не смотри на зло, – сказал он.

– Я не обезьяна, – ответил Марти.

Только к середине вечера старик согласился встретиться с Марти. К этому времени его гнев прошел, что, видимо, и было причиной задержки. Сегодня вечером Уайтхед покинул кабинет и кресло у окна. Вместо этого он сидел в библиотеке. Единственная лампа, горевшая в комнате, стояла чуть позади кресла. Поэтому было почти невозможно разглядеть его лицо, а голос был настолько лишен интонаций, что по нему не удавалось понять, в каком он настроении, но Марти наполовину ожидал театральности и был готов к ней. Ему хотелось задать еще несколько вопросов, и он не собирался молчать.

– Где Карис? – потребовал он.

Голова слегка шевельнулась в глубине кресла. Руки закрыли книгу, лежавшую на коленях, и положили на стол. Одна из научно-фантастических книг в мягкой обложке; легкое чтение для темной ночи.

– Какое тебе дело? – поинтересовался Уайтхед.

Марти думал, что он предвидел все ответы – подкуп, увиливание, – но этого вопроса, снова взвалившего на него бремя расследования, не ожидал. Напрашивались и другие вопросы: например, знал ли Уайтхед о его отношениях с Карис? Весь день он мучил себя мыслью, что она рассказала ему все, пошла к старику после той первой ночи и следующих ночей, чтобы поведать в деталях о его неловкости и наивности.

– Мне нужно знать, – сказал он.

– Ну, я не вижу причин, почему бы тебе не рассказать, – ответил мертвый голос, – хотя, видит Бог, это личное и болезненное дело. И все же у меня осталось мало людей, которым я мог бы довериться.

Марти попытался найти глаза Уайтхеда, но свет за креслом ослепил его. Все, что он мог сделать, – прислушаться к ровным модуляциям голоса и попытаться понять, что скрывается за этим потоком.

– Ее увезли, Марти. По моей просьбе. Туда, где ее проблемы можно решить надлежащим образом.

– Наркотики?

– Ты, должно быть, понял, что ее зависимость значительно ухудшилась за последние несколько недель. Я надеялся сдержать процесс, давая достаточно, чтобы она была довольна, и в то же время постепенно сокращая дозу. До недавнего времени это работало. – Он вздохнул и поднес руку к лицу. – Я вел себя глупо. Мне давно следовало признать свое поражение и отправить ее в клинику. Но все просто: я не хотел, чтобы ее забрали у меня. А вчера вечером – наши гости, убийство собак – я понял, насколько эгоистичен, подвергая ее такому давлению. Слишком поздно для собственничества или гордыни. Если люди узнают, что моя дочь наркоманка, так тому и быть.

– Понятно.

– Ты был к ней неравнодушен.

– Да.

– Она красивая девушка, а ты одинок. Она тепло отзывалась о тебе. Со временем она вернется к нам, я уверен.

– Я хотел бы ее навестить.

– Опять же, со временем. Мне сказали, что в первые несколько недель лечения нужна изоляция. Но будь уверен, она в надежных руках.

Все звучало так убедительно. Но это ложь. Конечно, ложь. Комнату Карис опустошили: неужели в ожидании того, что через несколько недель она «вернется к ним»? Все это было очередной выдумкой. Прежде чем Марти успел возразить, Уайтхед заговорил снова, размеренным голосом.

– Ты теперь так близко ко мне, Марти. В свое время так было с Биллом. На самом деле, я действительно думаю, что тебя надо принять во внутренний круг, верно? В следующее воскресенье у меня званый ужин. Я хотел бы, чтобы ты был там. Как почетный гость. – Изысканная, льстивая речь. Старик без всяких усилий взял верх. – На этой неделе, я думаю, тебе следует съездить в Лондон и купить себе что-нибудь приличное. Боюсь, мои званые ужины довольно формальны.

Он снова потянулся к книжке в мягкой обложке и открыл ее.

– Вот чек. – Тот лежал между страниц, уже подписанный, готовый для Марти. – Это должно покрыть стоимость хорошего костюма, рубашки, обуви. Все, что ты хочешь, чтобы побаловать себя. – Чек был зажат между указательным и средним пальцами. – Возьми его, пожалуйста.

Марти шагнул вперед и взял чек.

– Спасибо.

– Деньги можно обналичить в моем банке на Стрэнде. Там будут ждать. И еще я хочу, чтобы ты спустил на азартные игры все, что не потратишь.

– Сэр? – Марти усомнился, что правильно расслышал приглашение.

– Я настаиваю, чтобы ты рискнул, Марти. Лошади, карты, что угодно. Наслаждайся. Ты сделаешь это для меня? А когда вернешься, сможешь заставить старика позавидовать, поведав о своих приключениях.

Значит, это все-таки подкуп. Чек еще сильнее убедил Марти, что старик лжет насчет Карис, но у него не хватило смелости настаивать. Однако не только трусость заставляла его сдерживаться, но и растущее возбуждение. Его подкупали дважды. Один раз деньгами, другой – приглашением сыграть. Уже много лет у него не было такого шанса. Денег в избытке, и время в придачу. Возможно, настанет день, когда он возненавидит папу за то, что тот разбудил вирус в его организме, но до этого можно выиграть, проиграть и снова выиграть целое состояние. Он стоял перед стариком, уже охваченный лихорадкой.

– Ты хороший человек, Штраус.

Слова Уайтхеда поднимались из затененного кресла, как слова пророка из расщелины скалы. Хотя Марти не мог видеть лица властелина, он знал, что тот улыбается.

Несмотря на годы, проведенные на солнечном острове, Карис обладала здоровым чувством реальности. По крайней мере, так было до тех пор, пока ее не отвезли в тот холодный голый дом на Калибан-стрит. Там уже ни в чем нельзя было быть уверенным. Это дело рук Мамуляна. Пожалуй, это единственное, в чем можно было не сомневаться. В доме не водились привидения, только человеческие умы. Что бы там ни двигалось в воздухе, что бы ни порхало по голым доскам с клубами пыли и тараканами, что бы ни мерцало, как свет на воде, в уголках ее глаз, – все это сотворил Мамулян.

В течение трех дней после прибытия в новый дом Карис отказывалась разговаривать с хозяином или похитителем, кем бы он ни был. Она не могла вспомнить, зачем пришла, но знала, что он втянул ее в это – его разум дышал ей в затылок, – и она возмущалась манипуляциями. Брир, толстяк, принес ей еду, а на второй день еще и дозу, но она не ела и не говорила ни слова. Комната, в которой заперли девушку, была довольно уютной. У нее имелись книги и телевизор, но атмосфера была слишком нестабильной, чтобы чувствовать себя спокойно. Она не могла ни читать, ни смотреть ерунду по ящику. Иногда ей было трудно вспомнить собственное имя; казалось, его постоянная близость стирает ее с лица земли. Возможно, он и впрямь был на такое способен. В конце концов, он же проник в ее голову, не так ли? Тайком пробирался в ее душу бог знает сколько раз. Он был в ней, ради всего святого, и она этого даже не осознавала.

– Не бойся.

Было три часа ночи четвертого дня, еще одна бессонная ночь. Он вошел в ее комнату так тихо, что она посмотрела вниз, проверяя, касаются ли его ноги пола.

– Я ненавижу это место, – сообщила она ему.

– Ты предпочла бы исследовать окрестности, а не сидеть взаперти?

– Здесь водятся привидения, – сказала она, ожидая, что он рассмеется. Однако он этого не сделал. И она двинулась дальше: – Ты и есть призрак?

– Кто я такой – тайна, – ответил он, – даже для меня самого. – От интроспекции его голос смягчился. – Но я не призрак. В этом можешь не сомневаться. Не бойся меня, Карис. Все, что ты чувствуешь, я в какой-то мере разделяю.

Она отчетливо помнила отвращение этого человека к половому акту. Каким бледным, болезненным существом он был, несмотря на все свои силы. Она не могла заставить себя возненавидеть его, хотя у нее для этого имелось достаточно причин.

– Не люблю, когда меня используют, – сказала она.

– Я не сделал тебе ничего плохого. И не делаю никакого зла сейчас, не так ли?

– Я хочу видеть Марти.

Мамулян попытался сжать изуродованную руку в кулак.

– Боюсь, это невозможно, – сказал он. Рубцовая ткань его кисти блестела, туго натянутая, но исковерканная анатомия не поддавалась.

– А почему нет? Почему ты не даешь мне его увидеть?

– У тебя будет все, что нужно. Вдоволь еды – и героина.

Внезапно ей пришло в голову, что Марти может быть в списке приговоренных Европейцем к смерти. Вероятно, он уже мертв.

– Пожалуйста, не трогай его, – сказала она.

– Воры приходят и уходят, – ответил он. – Я не могу отвечать за то, что с ним случится.

– Я никогда тебя не прощу, – сказала она.

– Простишь, – ответил он мягким, почти нереальным голосом. – Теперь я твой защитник, Карис. Если бы мне позволили, я воспитывал бы тебя с самого детства и ты была бы избавлена от унижений, которые он заставил тебя вытерпеть. Но уже слишком поздно. Все, что я могу сделать, – защитить тебя от дальнейшего разложения.

Он оставил попытки сжать пальцы в кулак. Она видела, что раненая рука вызывает у него отвращение. Он бы отрезал ее, если бы мог, подумала она: он ненавидит не только секс, но и плоть.

– Довольно, – сказал он то ли по поводу руки, то ли завершая спор, то ли просто так.

Оставив ее спать, он не запер за собой дверь.

На следующий день Карис приступила к осмотру дома. В этом месте не было ничего примечательного: просто большой, пустой, трехэтажный дом. По улице за грязными окнами шли обычные люди, слишком погруженные в свои мысли, чтобы даже оглянуться. Хотя ее первым побуждением было постучать по стеклу, чтобы обратиться к ним с беззвучной мольбой. Это желание удалось легко победить здравым смыслом. Если удастся ускользнуть, от чего она будет убегать или куда? Здесь у нее – своего рода безопасность и наркотики. Хотя поначалу она сопротивлялась им, они были слишком привлекательны, чтобы смыть их в унитаз. После нескольких дней приема таблеток она поддалась и героину. Он поступал в неизменном количестве: не слишком много, не слишком мало, и всегда хорошего качества.

Только Брир, толстяк, расстраивал ее. Время от времени он приходил и наблюдал за ней водянистыми глазами, похожими на яйца всмятку. Она рассказала о нем Мамуляну, и на следующий день он не стал задерживаться, просто принес таблетки и поспешил прочь. Дни текли один за другим; иногда она не помнила, где находится и как сюда попала; иногда вспоминала свое имя, иногда – нет. Раз или два она попыталась думать о Марти, но он был слишком далеко от нее. Либо так, либо дом подавил ее силы. Как бы то ни было, ее мысли заблудились в нескольких милях от Калибан-стрит, и она вернулась туда в поту и страхе.

Карис пробыла в доме почти неделю, когда все стало еще хуже.

– Ябы хотел, чтобы ты кое-что для меня сделала, – сказал Европеец.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты нашла мистера Тоя. Помнишь мистера Тоя?

Конечно, она помнила. Не очень хорошо, но помнила. Его сломанный нос и эти осторожные глаза, которые всегда смотрели на нее так печально.

– Как думаешь, ты сможешь его найти?

– Я не знаю, как это сделать.

– Пусть твой разум обратится к нему. Ты знаешь дорогу, Карис.

– Почему ты не можешь этого сделать сам?

– Потому что меня он будет ждать. У него – защита, а я слишком устал, чтобы бороться с ним в данный момент.

– Он что, боится тебя?

– Возможно.

– Но почему?

– Когда мы с мистером Тоем виделись в последний раз, ты была грудным ребенком. Он и я расстались врагами; он полагает, что мы все еще враги…

– Ты собираешься причинить ему вред, – сказала она.

– Это мое дело, Карис.

Она встала, скользя вверх по стене, к которой прислонилась.

– Я не думаю, что хочу найти его для тебя.

– Разве мы не друзья?

– Нет, – ответила она. – Никогда.

– Ну же.

Он шагнул к ней. Изувеченная рука коснулась ее: прикосновение было легким как перышко.

– Я думаю, ты призрак, – сказала она.

Она оставила его стоять в коридоре, а сама поднялась в ванную, чтобы все обдумать, и заперла за собой дверь. Она знала, что он причинит вред Тою, если она приведет его к этому человеку.

– Карис, – тихо сказал он. Он стоял за дверью ванной. От его близости у нее по коже головы побежали мурашки.

– Ты не можешь заставить меня, – сказала она.

– Не искушай меня.

Внезапно перед ее мысленным взором возникло громадное лицо Европейца. Он снова заговорил:

– Я узнал тебя еще до того, как ты научилась ходить, Карис. Я часто держал тебя в своих объятиях. Ты сосала мой большой палец. – Он говорил, прижавшись губами к двери; Карис спиной чувствовала, как доски вибрируют от его низкого голоса.

– Ни ты, ни я не виноваты, что нас разлучили. Поверь мне, я рад, что ты унаследовала таланты своего отца, потому что он никогда ими не пользовался. Он никогда не понимал, какая мудрость таится в них. Он растратил все на славу, богатство. Но ты… Я мог бы научить тебя, Карис. Многим вещам.

Голос был таким обольстительным, что казалось, он проникает сквозь дверь и обнимает ее, как его руки много лет назад. Она вдруг стала крошкой в его ладонях; он ворковал ей, корчил глупые рожи, чтобы вызвать улыбку на личике херувима.

– Просто найди мне Тоя. Неужели я так много прошу за все мои милости к тебе?

Она поймала себя на том, что раскачивается в такт его убаюкиванию.

– Той никогда не любил тебя, – говорил он, – никто никогда не любил тебя.

Это была ложь и тактическая ошибка. Слова упали будто холодная вода на ее сонное лицо. Ее любили! Марти любил ее. Бегун, ее бегун.

Мамулян почувствовал, что просчитался.

– Не бросай мне вызов, – сказал он; воркование исчезло из голоса.

– Иди к черту, – ответила Карис.

– Как пожелаешь…

В его словах прозвучала упавшая нотка, будто вопрос закрыт и с ним покончено. Однако он не покинул свой пост у двери. Она чувствовала его близость. Неужели ждет, что она устанет и выйдет? Убеждение с помощью физического насилия, конечно, не было его стилем, если только он не собирался использовать Брира. Карис ожесточилась против такой возможности: она выцарапает ему водянистые гляделки.

Прошло несколько минут, и она была уверена, что Европеец все еще снаружи, хотя не слышала ни движения, ни дыхания.

А потом загрохотали трубы. Где-то в системе двигался прилив. Раковина издала чавкающий звук, вода в унитазе расплескалась, крышка унитаза открылась и снова захлопнулась, когда снизу вырвался порыв зловонного воздуха. Так или иначе, это было его дело, хотя и казалось бессмысленным упражнением. Туалет снова пукнул: запах был омерзительный.

– Что происходит? – спросила она вполголоса.

Грязная каша начала просачиваться через край унитаза и капать на пол. В нем шевелилось нечто похожее на червей. Она закрыла глаза. Это была иллюзия, призванная Европейцем, чтобы подавить ее мятеж: она проигнорирует ее. Но даже в отсутствие зрения галлюцинация никуда не делась. Вода плескалась все громче по мере того, как усиливался поток, и сквозь шум течения она слышала, как что-то мокрое тяжело шлепается на пол ванной.

– Ну и что? – сказал Мамулян.

Она прокляла иллюзии и чародея разом, вдохнув ядовитый воздух.

Что-то скользнуло по ее босой ноге. Провалиться ей на месте, если откроет глаза и даст ему еще один повод для нападения. Но любопытство взяло верх.

Капли из унитаза превратились в ручеек, будто канализационные трубы изменили направление и сливали свое содержимое к ее ногам. Не просто экскременты и вода – суп из горячей грязи породил чудовищ. Существа, которых не встретишь ни в одной здравомыслящей зоологии, которые когда-то были рыбами, крабами; эмбрионы, спущенные в канализацию клиники, прежде чем их матери могли проснуться и закричать; животные, которые питались экскрементами, чьи тела были гротескной пародией на то, что они пожирали. Повсюду в иле потерянные вещи, потроха и отбросы поднимались и, пошатываясь, ползли к ней, кто хлопая крыльями, кто шлепая ластами.

– Пусть они уйдут, – сказала она.

Отступать они не собирались. Грязный прилив продолжал двигаться вперед: фауна, которую выблевывал унитаз, становилась все крупнее.

– Найди Тоя, – предложил голос по ту сторону двери. Ее потные руки скользнули по ручке, но дверь не открылась. Не было и намека на отсрочку.

– Выпустите меня.

– Просто скажи «да».

Она прижалась спиной к двери. Крышка унитаза распахнулась, словно от сильнейшего порыва ветра, и на этот раз осталась открытой. Поток усилился, и трубы заскрипели: по ним к свету пробивалось нечто чересчур большое. Она слышала, как его когти царапают стенки труб, слышала стук его зубов.

– Скажи «да».

– Нет.

Блестящая рука высунулась из рыгающей чаши и шарила по сторонам, пока ее пальцы не уперлись в раковину. Затем существо начало подниматься, его истлевшие от воды кости гнулись словно резиновые.

– Пожалуйста! – закричала она.

– Просто скажи «да».

– Да! Да! Что угодно! Да!

Когда она выплюнула эти слова, ручка двери дернулась. Она повернулась спиной к появившемуся ужасу и всем своим весом навалилась на ручку одновременно с тем, как ее вторая рука нащупала ключ. Позади себя она услышала звук тела, извивающегося, чтобы освободиться. Она повернула ключ не в ту сторону, потом – в правильную. Грязь брызнула ей на голень. Оно почти настигло ее. Когда она открыла дверь, мокрые пальцы схватили ее за лодыжку, но она выскочила из ванной прежде, чем оно успело поймать ее, и, оказавшись на лестничной площадке, захлопнула за собой дверь.

Мамулян, одержав победу, ушел.

После этого она не могла заставить себя пользоваться ванной. По ее просьбе Пожиратель Бритв предоставил ведро, которое приносил и уносил с почтительностью.

Европеец больше никогда не заговаривал об инциденте. В этом не было необходимости. В тот вечер она сделала, как он просил – распахнула разум, отправилась искать Билла Тоя и через несколько минут нашла его. Вскоре Последний Европеец сделал то же самое.

Никогда еще с тех безмятежных дней, когда он выигрывал в казино, у Марти не было столько денег, как сейчас. Две тысячи фунтов – не состояние для Уайтхеда, но Марти они вознесли на невиданные высоты. Возможно, рассказ старика о Карис был ложью. Если так, со временем он вытянет из него правду. Быстро только кошки родятся, как говаривал Фивер. Что сказал бы Фивер, увидев Марти сейчас, ступающим по ковру из бабла?

Он оставил машину возле Юстона и поймал такси до Стрэнда, чтобы обналичить чек. Затем отправился на поиски хорошего парадного костюма. Уайтхед предложил ему магазин на Риджент-стрит. Менеджеры поначалу обращались с ним довольно грубо, но, как только он помахал деньгами, сменили пластинку и стали подхалимничать. Сдерживая улыбку, Марти разыгрывал из себя привередливого покупателя; они заискивали и суетились; он им это позволял. Только после трех четвертей часа их чародейских забот он остановился на том, что ему нравилось: вариант консервативный, но безупречно стильный. Костюм и сопутствующий ему гардероб – туфли, рубашки, галстуки – откусили от налички больше, чем он ожидал, но он позволил деньгам утекать сквозь пальцы как вода. Костюм и один комплект дополнений взял с собой. Остальное отправил в Приют.

Когда он вышел, было время обеда, и он бродил вокруг, ища, что поесть. На Джерард-стрит был китайский ресторан, который они с Чармейн посещали, когда позволяли средства, – теперь он туда вернулся. Хотя фасад модернизировали, чтобы разместить большую неоновую вывеску, интерьер почти не изменился; еда была такой же хорошей, как он помнил. Он сидел в гордом одиночестве, ел и пил, изучая меню, и был счастлив играть роль богача до конца. После обеда заказал полдюжины сигар, выпил несколько рюмок бренди и дал на чай, как миллионер. Папа гордился бы мной, подумал он. Насытившись, напившись и удовлетворившись, он вышел в благоухающий полдень. Пришло время выполнить остальные инструкции Уайтхеда.

Он несколько минут бесцельно бродил по Сохо, пока не нашел букмекерскую контору. Когда он вошел в прокуренное помещение, проснулись угрызения совести, но Марти велел чувству вины, этому кайфоломщику, пойти и повеситься. Он подчинился приказу, явившись сюда.

Были скачки в Ньюмаркете, Кемптон-парке и Донкастере – каждое название вызывало горько-сладкую ассоциацию, – и он, не сдерживаясь, сделал ставки по каждому пункту. Вскоре прежний энтузиазм заглушил последнюю каплю вины. Эта игра была похожа на жизнь, но на вкус сильнее. Своими обещанными выгодами и чересчур легкими потерями она будто воплощала чувство, которое он испытывал ребенком, когда думал, каково быть взрослым. Он считал в те времена, что, когда вырастаешь и оставляешь позади скуку, вступаешь в тайный, бородатый, эректильный мир мужественности, где каждое слово будет наполнено риском и обещанием, каждый вздох – выигран перед лицом невероятных шансов.

Сперва деньги потихоньку утекали у него из рук: он не делал больших ставок, но частота проигрышей начала истощать резервы. Затем, через три четверти часа после начала сеанса, все изменилось к лучшему: лошади, которых он выбирал наугад, одна за другой приходили к финишу с невероятными результатами. В одном забеге он вернул себе то, что потерял в двух предыдущих, и даже больше. Энтузиазм сменился эйфорией. Это было то самое чувство, которое он старательно пытался описать Уайтхеду, – чувство власти над судьбой.

В конце концов победы стали ему надоедать. Положив свой выигрыш в карман и не обращая на него внимания, Марти ушел. Деньги в кармане пиджака торчали толстым клином; их подмывало потратить. Повинуясь инстинкту, он пробрался сквозь толпу на Оксфорд-стрит, выбрал дорогой магазин и купил для Чармейн шубу за девятьсот фунтов, а затем поймал такси, чтобы отвезти ее к ней. Это было медленное путешествие; офисные рабы как раз приступили к побегу – дороги забиты. Но его настрой не допускал раздражения.

Он попросил такси высадить его на углу улицы, потому что хотел пройтись пешком. Все изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз, два с половиной месяца назад. Ранняя весна сменилась ранним летом. Сейчас, почти в шесть часов вечера, дневное тепло не рассеялось; оно еще не достигло пика. И дело не только в том, подумал он, что наступило жаркое, зрелое время года; он тоже изменился.

Марти чувствовал себя настоящим. Бог на небесах, вот в чем дело. Наконец он снова смог действовать в мире, формировать его и влиять на него.

В дверях появилась взволнованная Чармейн. Она выглядела еще более взбудораженной, когда Марти вошел, поцеловал ее и положил коробку с шубой ей на руки.

– Вот. Я тебе кое-что купил.

Она нахмурилась.

– В чем дело, Марти?

– Взгляни. Это для тебя.

– Нет, – ответила она. – Я не могу.

Входная дверь все еще была открыта. Она подталкивала его обратно или, по крайней мере, пыталась это сделать. Но он не поддавался. Что-то скрывалось за выражением смущения на ее лице: гнев, даже паника. Она сунула ему коробку обратно, не открывая.

– Пожалуйста, уходи.

– Это сюрприз, – сказал он ей, поборов отвращение.

– Не хочу никаких сюрпризов. Просто уходи. Позвони мне завтра.

Он не взял предложенную коробку, и она, упав между ними, открылась. Роскошный блеск шубы выплеснулся наружу; она не смогла удержаться и наклонилась, чтобы поднять ее.

– О, Марти… – прошептала она.

Пока он смотрел на ее блестящие волосы, кто-то появился на верхней площадке лестницы.

– В чем проблема?

Марти поднял голову. Флинн стоял на лестничной площадке, одетый только в нижнее белье и носки. Он был небрит. В течение нескольких секунд он молчал, жонглируя вариантами. Затем улыбка, его панацея, появилась на лице.

– Марти, – воскликнул он, – как делишки?

Марти посмотрел на Чармейн – она смотрела в пол. Свернутая шуба в ее руках напоминала мертвое животное.

– Понятно, – сказал Марти.

Флинн спустился на несколько ступенек. Его глаза были налиты кровью.

– Это не то, что ты думаешь. Честное слово, не то, – сказал он, останавливаясь на полпути вниз и гадая, в какую сторону прыгнет Марти.

– Это именно то, что ты думаешь, Марти, – тихо сказала Чармейн. – Мне очень жаль, что тебе пришлось узнать об этом, но ты так и не позвонил. Я сказала, позвони перед тем, как придешь.

– Как долго? – пробормотал Марти.

– Два года, плюс-минус.

Марти взглянул на Флинна. Они играли вместе с той черной девушкой – Урсулой, кажется? – всего несколько недель назад, и, когда молоко было пролито, Флинн ускользнул. Он вернулся сюда, к Чармейн. Интересно, подумал Марти, помылся ли он перед тем, как присоединиться к Чармейн в их двуспальной кровати? Скорее всего, нет.

– Почему он? – неожиданно для себя спросил Марти. – Почему он, ради всего святого? Не могла найти кого-то получше?

Флинн ничего не сказал в свою защиту.

– Я думаю, тебе лучше уйти, Марти, – сказала Чармейн, неуклюже пытаясь уложить шубу обратно.

– Он такой говнюк, – сказал Марти. – Разве ты не видишь, какое он дерьмо?

– Он был рядом, – с горечью ответила она. – А ты нет.

– Да он же гребаный сутенер, черт возьми!

– Да, – сказала она, оставив коробку лежать, и, наконец, поднявшись с разъяренными глазами, выплюнула всю правду. – Да, совершенно верно. Как ты думаешь, почему я связалась с ним?

– Нет, Чар…

– Трудные времена, Марти. Не на что жить, кроме свежего воздуха и любовных писем.

Она стала шлюхой для него; этот ублюдок сделал ее шлюхой.

Лицо Флинна, стоявшего на лестнице, приобрело болезненный оттенок.

– Подожди, Марти, – сказал он. – Я ни в коем случае не заставлял ее делать то, чего она не хотела.

Марти подошел к подножию лестницы.

– Разве это не так? – воззвал Флинн к Чармейн. – Скажи ему, женщина! Неужели я заставил тебя делать то, чего ты не хотела?

– Не надо, – сказала Чармейн, но Марти уже начал подниматься по лестнице. Флинна хватило всего на две ступеньки, потом он шагнул назад. – Эй, да ладно тебе… – Сутенер вскинул ладони, защищаясь от ударов.

– Ты сделал мою жену шлюхой?

– Да как я мог?

– Ты сделал мою жену гребаной шлюхой?

Флинн повернулся и рванул к площадке. Марти, спотыкаясь, побежал за ним по лестнице.

– Ублюдок!

План побега сработал: Флинн оказался в безопасности за дверью и придвинул к ней стул, прежде чем Марти успел выйти на лестничную площадку. Все, что он мог сделать, – стучать по панелям, бесполезно требуя, чтобы Флинн впустил его. Небольшой паузы хватило, чтобы его гнев утих. К тому времени как Чармейн добралась до верха лестницы, он перестал разглагольствовать перед дверью и прислонился спиной к стене, чувствуя, как подступают слезы. Она ничего не сказала; у нее не было ни средств, ни желания преодолеть пропасть между ними.

– Он. – Это было все, что Марти смог сказать. – Из всех людей.

– Он был очень добр ко мне, – ответила она. У нее не было ни малейшего желания вступаться за них; Марти оказался здесь незваным гостем. Она не должна перед ним извиняться.

– Я же тебя не бросал.

– Это твоих рук дело, Марти. Ты проиграл за нас обоих. У меня никогда не было права голоса в этом вопросе. – Он видел, что она дрожит от ярости, а не от горя. – Ты поставил на кон все, что у нас было. Каждую чертову вещь. И потерял – для нас обоих.

– Мы не умерли.

– Мне тридцать два. Я чувствую себя в два раза старше.

– Это из-за него.

– Ты такой глупый, – сказала она без всякого чувства; ее холодное презрение иссушило его. – Ты никогда не видел, как все хрупко, просто продолжал быть таким, каким тебе хотелось. Глупцом и эгоистом.

Марти прикусил верхнюю губу, наблюдая, как ее губы высказывают ему правду. Он хотел ударить Чармейн, но это не убавило бы ее правоты; она просто стала бы избитой и правой. Покачав головой, он прошел мимо нее и с грохотом спустился по ступенькам. Она стояла наверху и молчала.

Марти прошел мимо коробки с ненужной шубой. Подумал: пусть они на ней трахаются. Флинну это понравится. Он взял сумку, в которой лежал его костюм, и вышел. Стекло в окне задребезжало, когда он с силой захлопнул дверь.

– Теперь можешь выйти, – сказала Чармейн, обращаясь к закрытой двери спальни. – Стрельба закончилась.

Марти никак не мог выкинуть из головы одну мысль: что она рассказала Флинну все о нем, выдала секреты их совместной жизни. Он представил себе Флинна, лежащего на кровати в одних носках, гладящего ее и смеющегося, когда она вываливает всю грязь. Как Марти тратил все деньги на лошадей или покер; как у него никогда в жизни не было выигрышной полосы, которая длилась бы дольше пяти минут (ты бы видела меня сегодня, хотел он сказать ей, теперь все по-другому – я теперь крутой); как он был хорош в постели лишь в тех редких случаях, когда выигрывал, и не блистал остаток времени; как он сначала потерял машину из-за Макнамары, потом – телевизор, затем – лучшую мебель и еще оставался должен небольшое состояние. Как он тогда вышел и попытался выбраться из долгов с помощью воровства. Но даже эта идея с треском провалилась.

Он снова пережил погоню, отчетливо, как наяву. В машине пахло дробовиком, который Нюгорд прижимал к груди; пот на лице Марти колол поры, остывая на сквозняке из открытого окна, трепеща на лице, словно лепестки. Все было таким ясным, будто случилось вчера. Все, что произошло с тех пор, почти десять лет его жизни, вращалось вокруг этих нескольких минут. От одной мысли об этом его почти физически тошнило. Впустую. Все впустую.

Пришло время напиться. Деньги, которые он оставил в кармане – четырехзначная сумма, – прожигали дыру, требуя, чтобы их потратили или поставили на карту. Он вышел на Коммершиал-роуд и поймал еще одно такси, не совсем понимая, что делать. Было всего семь часов, предстоящая ночь требовала тщательного планирования. Что бы сделал папа, подумал он. Преданный и измазанный в дерьме, что бы сделал великий человек?

Чего бы ни пожелало его сердце, пришел ответ; чего бы ни пожелало его гребаное сердце.

Он отправился на вокзал Юстон и провел там полчаса в туалете, умываясь и переодеваясь в новую рубашку и новый костюм, вышел преображенным. Одежду, которая была на нем, он отдал служителю вместе с десятифунтовой банкнотой.

Ктому времени, как он переоделся, в организм отчасти вернулась былая расслабленность. Ему нравилось то, что говорило зеркало: вечер еще может прийти к финишу первым, если не хлестать его слишком сильно. Он выпил в Ковент-Гардене достаточно, чтобы подмешать алкоголь в кровь и дыхание, а затем поел в итальянском ресторане. Когда Марти вышел, зрители покидали театры; он удостоился множества одобрительных взглядов, в основном от женщин средних лет и хорошо причесанных молодых людей. Наверное, я похож на жиголо, подумал он; разница между его одеждой и лицом свидетельствовала о том, что он играет какую-то роль. Эта мысль ему понравилась. Отныне он будет играть Мартина Штрауса, светского человека, со всей бравадой, на какую способен. Будучи самим собой, он не слишком далеко продвинулся. Возможно, вымысел улучшит его продвижение по службе.

Марти медленно прошелся по Чаринг-Кросс-роуд и влился в путаницу машин и пешеходов на Трафальгарской площади. На ступенях церкви Святого Мартина «что в полях» произошла драка: двое мужчин обменивались ругательствами и обвинениями, а их жены наблюдали за происходящим.

За площадью, на дальнем участке Мэлл, движение затихло. Ему потребовалось несколько минут, чтобы сориентироваться. Он знал, куда идет, и думал, что знает, как туда добраться, но теперь уже не был уверен. Прошло много времени с тех пор, как он был в этом районе, и когда наконец добрался до улочек, скрывающих «Академию» – клуб Билла Тоя, – это вышло скорее случайно, чем намеренно.

Его сердце забилось чуть быстрее, когда он медленно поднялся по ступенькам. Впереди лежала главная пьеса, которая в случае неудачи испортит весь вечер. Он помедлил, чтобы закурить сигару, и вошел.

В свое время он часто посещал несколько высококлассных казино; в этом царило такое же, слегка преувеличенное великолепие, что и в других, где он бывал: панели из темного дерева, красновато-синие ковры, портреты забытых светил на стенах. Рука в кармане брюк, пиджак расстегнут, чтобы показать блеск подкладки; он пересек мозаичное фойе и подошел к стойке. Охрана тут суровая: деньги требовали безопасности. Он не был членом клуба и не мог рассчитывать стать им на месте – без спонсоров и рекомендаций. Единственный способ получить хорошую ночную игру – блефовать.

Английская роза за стойкой многообещающе улыбнулась:

– Добрый вечер, сэр.

– Как ты сегодня себя чувствуешь?

Ее улыбка не дрогнула ни на мгновение, хотя она не могла знать, кто он такой.

– Хорошо. А вы?

– Чудесная ночь. Билл уже здесь?

– Простите, сэр?

– Мистер Той. Он уже прибыл?

– Мистер Той. – Она заглянула в гостевую книгу, водя лакированным пальцем по списку сегодняшних игроков. – Кажется, он не…

– Он не должен был регистрироваться, – сказал Марти. – Ради бога, он же член клуба. – Легкое раздражение в его голосе вывело девушку из равновесия.

– О… Понятно. Похоже, я его не знаю.

– Ну, это неважно. Я просто поднимусь наверх. Скажи ему, что я за столом, ладно?

– Подождите, сэр. У меня нет…

Она протянула руку, будто хотела потянуть его за рукав, но передумала. Он одарил ее обезоруживающей улыбкой и начал подниматься по лестнице.

– Как мне о вас сообщить?

– Мистер Штраус, – произнес он с едва заметной ноткой раздражения в голосе.

– Да. Конечно. – На ее лице появилось искусственное узнавание. – Простите, мистер Штраус. Просто…

– Нет проблем, – добродушно ответил он.

Она продолжила таращиться на него снизу вверх.

Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы ознакомиться с расположением комнат. Рулетка, покер, блек-джек: все и многое другое было доступно. Атмосфера серьезная: легкомыслие не приветствовалось там, где деньги можно выиграть или проиграть в таких масштабах. Если мужчины и немногие женщины, населявшие эти тихие анклавы, и пришли сюда, чтобы развлекаться, они ничем себя не выдавали. Это была работа, тяжелая и серьезная. На лестнице и в коридорах происходили тихие обмены репликами – и, конечно, звонки из-за столиков. В остальном обстановка почти благоговейно приглушенная.

Марти неторопливо переходил из комнаты в комнату, останавливаясь на краю то одной игры, то другой и знакомясь с этикетом этого места. Никто не удостоил его больше чем взглядом: он слишком хорошо вписывался в рай для одержимых.

Предвкушение момента, когда он наконец сядет за игру, возбуждало, он еще немного побаловал себя. В конце концов, впереди целая ночь, и он слишком хорошо знал, что деньги в его кармане исчезнут через несколько минут, если потерять осторожность.

Марти вошел в бар, заказал виски с водой и оглядел собутыльников. Все они были здесь по одной причине: пытались обдурить случайность. Большинство пили в одиночестве, готовясь к предстоящим играм. Позже, когда будут выиграны целые состояния, может случиться танец на столе или импровизированный стриптиз пьяной любовницы. Но для этого еще было рано.

Появился официант. Молодой человек, самое большее двадцати лет, с усами, которые выглядели нарисованными; он уже достиг той смеси подобострастия и превосходства, которая отмечала его профессию.

– Простите, сэр… – начал он.

Желудок Марти сжался. Неужели кто-то раскроет его блеф?

– Да?

– Скотч или бурбон, сэр?

– А-а. Хм… скотч.

– Очень хорошо, сэр.

– Принесите его к столу.

– Где вы будете, сэр?

– Рулетка.

Официант удалился. Марти подошел к кассе и купил фишек на восемьсот фунтов, затем вошел в комнату для игры в рулетку.

Он никогда не был сто́ящим игроком в карты. Это требовало техник, которые ему казалось скучным изучать; как бы он ни восхищался мастерством великих игроков, само это умение размывало суть противостояния. Хороший игрок в карты пользовался удачей, великий мог ее оседлать. Но рулетка, хотя и имела свои системы и приемы, была более чистой игрой. Ничто так не очаровывало, как вращающееся колесо: его цифры расплывались, шар дребезжал, когда приземлялся и снова прыгал.

Он сел за стол между сильно надушенным арабом, говорившим только по-французски, и американцем. Ни один из них не сказал ему ни слова: здесь не было ни приветствий, ни прощаний. Все тонкости человеческого общения принесены в жертву делу.

Это была странная болезнь. Ее симптомы напоминали влюбленность: учащенное сердцебиение, бессонница. Единственное верное лекарство – смерть. Пару раз он ловил свое отражение в зеркале бара казино или в стекле кассы и встречал затравленный, голодный взгляд. Но ничто – ни отвращение к самому себе, ни пренебрежение друзей – не могло полностью искоренить аппетит.

Официант поднес стакан к его локтю, звякнув льдом. Марти дал ему большие чаевые.

Колесо завертелось, хотя Марти присоединился к столу слишком поздно, чтобы положить деньги. Все глаза были прикованы к кружащимся цифрам…

Прошло около часа, прежде чем Марти встал из-за стола, и то лишь для того, чтобы опустошить мочевой пузырь, прежде чем вернуться на место. Игроки приходили и уходили. Американец, потакая юноше с орлиным профилем, сопровождавшему его, предоставил все решения своему спутнику и, прежде чем удалиться, потерял небольшое состояние. Резервы Марти были на исходе. Он выигрывал, проигрывал, выигрывал, а потом проигрывал, проигрывал и снова проигрывал. Поражения не слишком огорчали его. Это были не его деньги, и, как часто замечал Уайтхед, там, откуда они поступали, их гораздо больше. Когда фишек осталось достаточно еще для одной ставки, он отошел от стола, чтобы перевести дух. Иногда он обнаруживал, что может изменить свою судьбу, уйдя с поля на несколько минут и вернувшись с новыми силами.

Когда он поднялся со своего места с глазами, полными цифр, кто-то прошел мимо двери рулеточной комнаты и заглянул внутрь, прежде чем перейти к другой игре. Мимолетных секунд было достаточно, чтобы узнать его.

Когда Марти в последний раз видел это лицо, оно было плохо выбритым и восковым от боли, освещенным прожекторами вдоль ограды Приюта. Теперь Мамулян преобразился. Больше он не был изгоем, загнанным в угол и страдающим. Марти обнаружил, что идет к двери как загипнотизированный. Подскочил официант – «Еще выпьете, сэр?» – но Марти проигнорировал вопрос и вышел из комнаты с рулеткой в коридор. Его охватило противоречивое чувство: он почти боялся убедиться, что видел этого человека, и в то же время испытывал странное возбуждение оттого, что он находился здесь. Конечно, это не было совпадением. Возможно, с ним Той. Возможно, тайна раскроется здесь и сейчас. Он заметил Мамуляна, входящего в комнату для игры в баккара. Там шел особенно ожесточенный поединок, зрители стекались посмотреть на его заключительные стадии. Зал был полон; игроки за другими столами бросили свои игры, чтобы насладиться сражением. Даже официанты задержались на периферии, пытаясь хоть что-то разглядеть.

Мамулян пробирался сквозь толпу, чтобы лучше видеть; его тонкая серая фигура раздвигала собравшихся. Найдя удобную позицию, он встал, и свет, озаряющий сукно, упал на его бледное лицо. Изувеченная рука лежала в кармане пиджака, вне поля зрения; широкий лоб лишен малейшего выражения. Марти наблюдал за ним минут пять. Ни разу взгляд Европейца не оторвался от игры, которая шла перед ним. Он был похож на кусок фарфора: застекленный фасад, на котором небрежный ремесленник нацарапал несколько строк. Глаза, вдавленные в глину, казалось, не способны ни на что, кроме безжалостного взгляда. И все же в этом человеке была сила. Странно видеть, как люди держатся от него подальше, сбиваясь в кучки, а не прижимаясь к нему слишком близко у стола.

На другом конце зала Марти заметил официанта с тонкими усиками. Он протиснулся между зрителями туда, где стоял молодой человек.

– Есть вопрос, – прошептал он.

– Да, сэр?

– Этот человек. В сером костюме.

Официант посмотрел на столик, потом снова на Марти:

– Мистер Мамулян.

– Да. Что вы о нем знаете?

Официант бросил на Марти укоризненный взгляд.

– Прошу прощения, сэр. Мы не вправе обсуждать членов клуба.

Он повернулся на каблуках и вышел в коридор. Марти последовал за ним. Там было пусто. Внизу девушка за конторкой – не та, с которой он разговаривал, – хихикала вместе с гардеробщицей.

– Подождите минутку.

Когда официант оглянулся, Марти уже доставал бумажник, все еще достаточно набитый, чтобы предъявить приличную взятку. Мужчина уставился на банкноты с нескрываемой жадностью.

– Я просто хочу задать вам несколько вопросов. Мне не нужен номер его банковского счета.

– Я все равно ничего не знаю. – Официант ухмыльнулся. – Вы из полиции?

– Меня интересует только мистер Мамулян, – сказал Марти, протягивая пятьдесят фунтов десятками. – Кое-какие простейшие сведения.

Официант выхватил деньги и сунул их в карман со скоростью опытного взяточника.

– Спрашивайте, – сказал он.

– Он здесь завсегдатай?

– Бывает пару раз в месяц.

– Чтобы поиграть?

Официант нахмурился.

– Теперь, когда вы упомянули об этом, я не думаю, что когда-либо видел, как он на самом деле играет.

– Значит, просто смотрит?

– Ну, я не уверен. Но думаю, что, если бы он играл, я бы это уже видел. Странно. Тем не менее у нас есть несколько членов, которые ведут себя так же.

– А у него есть друзья? Люди, с которыми он приезжает и уезжает?

– Насколько я помню, нет. Он был очень дружен с одной гречанкой, которая часто здесь бывала. Всегда выигрывала целое состояние. Никогда не проигрывала.

Это был эквивалент байки бывалого рыбака, история про игрока с такой безупречной системой, что она никогда не давала сбоя. Марти слышал подобное сотни раз, всегда про какого-нибудь «друга моего друга», мифического персонажа, с которым не встретиться лицом к лицу. И все же, когда он думал о лице Мамуляна, таком расчетливом в своем высшем безразличии, он почти мог представить себе вымысел реальным.

– Почему он вас так интересует? – спросил официант.

– Я испытываю к нему странное чувство.

– Не только вы один.

– В каком смысле?

– Понимаете, он никогда ничего мне не говорил и не делал, – объяснил официант. – Всегда дает хорошие чаевые, хотя, видит Бог, пьет только дистиллированную воду. Но у нас тут бывал один парень, пару лет назад, американец, из Бостона. Он увидел Мамуляна и, позвольте вам сказать, струхнул. Кажется, он играл с парнем, который был его точной копией, этак в 1920-х годах. Это вызвало настоящий ажиотаж. Я имею в виду, он не похож на человека, у которого есть отец, не так ли?

Официант угодил прямо в яблочко. Невозможно представить себе Мамуляна ребенком или прыщавым подростком. Переживал ли он влюбленность, смерть домашних животных, родителей? Это казалось невероятным до нелепости.

– Это все, что я знаю, правда.

– Спасибо, – сказал Марти.

Этого было достаточно.

Официант ушел, оставив Марти с охапкой вариантов. Апокрифические сказки, скорее всего: гречанка с системой, паникующий американец. Такой человек, как Мамулян, обречен стать поводом для слухов: его облик аристократа былых времен провоцировал на выдумки. Он был словно луковица, у которой под каждым слоем шелухи скрывался еще один, а не сердцевина.

Ощущая усталость и головокружение от избытка выпивки и недостатка сна, Марти решил, что пора заканчивать. На сотню или около того, что осталось в бумажнике, он подкупит таксиста, чтобы тот отвез его обратно в поместье, а машину заберет в другой день. Он слишком пьян, чтобы сесть за руль.

Марти в последний раз заглянул в комнату для баккара. Игра еще продолжалась; Мамулян не сдвинулся с места.

Марти спустился в уборную. Здесь было на несколько градусов холоднее, чем внутри клуба, а лепнина в стиле рококо казалась забавной перед лицом ее скромной функции. Он взглянул на свое усталое отражение в зеркале и пошел облегчиться к писсуару.

В одной из кабинок кто-то начал тихо всхлипывать, словно пытаясь заглушить этот звук. Несмотря на боль в мочевом пузыре, Марти обнаружил, что не может помочиться. Безымянное горе слишком мучило его. Звук доносился из-за запертой двери кабинки. Вероятно, какой-нибудь оптимист, проигравшийся до нитки при броске костей и теперь размышляющий о последствиях. Марти оставил его одного. Он ничего не мог ни сказать, ни сделать; он знал это по горькому опыту.

В фойе девушка за стойкой окликнула его.

– Мистер Штраус? – Это была английская роза. Она не выказывала никаких признаков увядания, несмотря на поздний час. – Вы нашли мистера Тоя?

– Нет, не нашел.

– О, это странно. Он был здесь.

– Вы уверены?

– Да. Он пришел с мистером Мамуляном. Я сказала ему, что вы здесь и что вы о нем спрашивали.

– И что же он сказал?

– Ничего, – ответила девушка. – Ни слова. – Она понизила голос. – Он здоров? Я имею в виду, он выглядел действительно ужасно, если вы не возражаете, что я так говорю. Ужасный цвет.

Марти посмотрел вверх по лестнице, окинул взглядом лестничную площадку.

– Он все еще здесь?

– Ну, я не провела весь вечер за стойкой, но и не видела, чтобы он уходил.

Марти взбежал по лестнице, прыгая через ступеньки. Ему так хотелось увидеть Тоя. Задать вопросы, обменяться секретами. Он рыскал по комнатам в поисках этого лица со следами прожитых лет. Но хотя Мамулян все еще находился там, потягивая воду, Тоя с ним не было. Ни в одном из баров – тоже. Он явно пришел и ушел. Разочарованный, Марти спустился вниз, поблагодарил девушку за помощь, дал ей хорошие чаевые и ушел.

Только когда он отошел на приличное расстояние от «Академии», шагая посередине дороги, чтобы перехватить первое попавшееся такси, вспомнил рыдания в уборной. Он замедлил шаг и остановился на улице; в голове эхом отдавался стук сердца. Ему просто мерещится, или хриплый голос показался знакомым, когда пережевывал свое горе? Неужели это был Той, сидящий в сомнительном уединении туалетной кабинки и плачущий, как потерявшийся ребенок?

Марти сонно оглянулся в ту сторону, откуда пришел. Если он подозревает, что Той еще в клубе, не вернуться ли ему и не выяснить это? Но в голове возникали неприятные связи. Женщина, ответившая на звонок в Пимлико, чей голос был слишком ужасен, чтобы слушать; вопрос девушки за стойкой: «Он здоров?»; глубокое отчаяние, которое доносилось из-за запертой двери. Нет, он не мог вернуться. Ничто, даже обещание безупречной системы, позволяющей одержать победу за каждым столом в клубе, не заставит его это сделать. В конце концов, существует такая вещь, как разумное сомнение, и при случае оно может стать целительным зельем, не имеющим себе равных.